Инна Истра
Марьянина топь

Глава 2

Не было ни сватовства, ни смотрин, ни домоглядства. Никто не «бил по рукам» и не назначал свадебные чины. Не избирался ни дружка, ни полудружье, ни подневестница, ни постельница. Не собирались подружки на предсвадебные вечерки, не делали «девичью красу» – косу из соломы, не украшали ее лентами да цветами. Не было плача-прощания с вольной волюшкой, не наряжали свадебный возок, не мела сваха невесты дороги у дома для свадебного поезда.

Венчались Анна и Василь в маленькой церкви села Борки. Настоятелем церкви был отец Никодим, молодой священник, полгода назад получивший свой первый приход. Его жена, добродетельная матушка Агафья, обожала послушать местные сплетни, а потом вечером за чаем пересказать их мужу. Поэтому отец Никодим был наслышан о Липичинских колдуньях, знал, что молодая ведьма охмурила парня из Ялин.

– Не иначе приворот сделала, – говорила матушка Агафья, – они же без заговоров своих – никуда.

Никодим с неприязнью принял молодых, но отказывать им в венчании не стал. Во время церемонии он с подозрением посматривал на Анну, но она вела себя словно благочестивая прихожанка. Ведьма крестилась, смиренно опустив глаза, не трещала и не коптила венчальная свеча в ее руке, не темнел оклад иконы от прикосновения губ.

– Да может и никакая она не ведьма, – подумал батюшка, – а просто травница или знахарка. А бабы напридумывали небылиц от куриного ума, да от скуки.

Никодим взял дешевенькие венчальные кольца, перекрестил ими Анну и Василя.

– Обручается раб божий Василий с рабой божией Анной, во имя Отца, Сына и Святого Духа, аминь, – пробасил батюшка и надел кольцо Василю.

– Обручается раба божия Анна, – начал говорить Никодим, поворачиваясь к невесте, и запнулся.

Невеста смотрела на него и слегка улыбалась. В черных глазах ведьмы таилась насмешка, словно играла Анна с малыми детьми в забавную игру, потешаясь с ними, принимая их правила. Только для них все было всерьез, а для нее – понарошку. Никогда еще отец Никодим не видел такого откровенного нахального взгляда у невесты и слегка опешил.

– С рабом божим Василем, во имя Отца, Сына и Святого Духа, аминь – скороговоркой забормотал батюшка и торопливо надел кольцо на палец девушки.

Анна перекрестилась, не отрывая взгляда от священника. Василь косился на нее, видел, как она смотрит на батюшку, и чувствовал себя очень неловко. Торжественность венчания нарушалась, таинство грозило превратиться в посмешище. Уловив смятение жениха, Анна опустила глаза, сделала вид, что внимательно слушает молитву о благословении обрученных. Пришло время главного момента церемонии – возложения венцов. Никодим первым перекрестил жениха, и со словами:

– Венчается раб божий Василий с рабой божией Анной во имя Отца, Сына и Святого духа, аминь, – возложил венец на голову Василя.

Второй венец батюшка одел невесте. Но не успел он отвести руки, как тяжелый убор начал медленно сползать набок. Анна стояла не шевелясь, не делая попыток поправить венец. Никодим подхватил падающий убор и снова, в сердцах, водрузил его на голову невесты. Послание апостола Павла о таинстве брака он начал читать сердитым голосом, стараясь не смотреть на молодых. Анна не сдерживала улыбки и насмешливо поглядывала на священника. Отец Никодим стал запинаться, глотать и путать давно знакомые слова. Больше всего на свете хотелось ему поскорее закончить церемонию, поэтому он даже не стал читать положенную в таких случаях главу из Евангелия от Иоанна о присутствии Христа на свадьбе в Кане. Батюшка торопливо благословил чашу с вином, трижды поднес ее жениху с невестой, быстрее обычного обвел молодых вокруг аналоя. Когда были сняты венцы, потушены венчальные свечи, и новоиспеченные супруги вышли из церкви, священник почувствовал облегчение, у него словно гора свалилась с плеч.

– Уж не знаю ведьма она или нет, – говорил вечером батюшка Никодим матушке Агафье, – но есть в ней нечто бесовское, определенно есть.

– Ведьма она и есть ведьма, – вторила ему матушка, – уж люди-то знают, врать не будут.

Пока молодые венчались, мать Анны Христина собирала на стол. Она приготовила курицу, напекла пирогов, достала из бочки хрустящие соленые рыжики, поставила на стол бутыль мутной браги, купленную у Маньки Зубцовой. Новобрачные пришли голодные, уставшие, промокшие под мелким, холодным октябрьским дождиком.

За столом, выпив почти всю брагу и захмелев, Василь задал жене вопрос, мучивший его полдня:

– А что ты такое сделала с батюшкой в церкви, что он заикаться начал?

Анна напряглась, искоса бросила осторожный взгляд на мать, но Христина, словно не слыша вопроса зятя, продолжала есть пирог.

– Ничего я с ним не делала.

– Да как же ничего! Батюшка читал себе, читал и вдруг – давай путаться да заикаться. Признайся, ты колдовала там?

– Да что ты говоришь такое! – сердито сказала Анна. – Я в святой церкви, на своем венчании, колдовала на попа, да еще когда он молитву читал! Даже смешно, право слово! Просто Никодим молодой и неопытный, толком ничего не знает, вот и путался.

– В церкви не колдуют, колдуют на кладбище, – поддакнула Христина.

Василь исподлобья посмотрел на женщин, выпил еще браги и пьяно погрозил:

– Смотрите у меня! Ведьмы. Чтоб не колдовали больше тут. А то я вам задам!

– Да какое там колдовать, – согласилась Анна. – Пойдем лучше, спать уложу.

Василь встал, покачиваясь добрел до кровати, упал на нее ничком и тут же захрапел. Анна сняла с него обувь, укрыла одеялом и вернулась к матери.

– Ну что ты натворила в церкви? – спросила Христина.

– Ничего.

– Ты мне-то не ври, – вздохнула мать. – Рассказывай.

– Да нечего рассказывать. Попик молодой, читал важно, весь надутый, смешной такой. С самого начала смотрел на меня как на змею подколодную. Вот я и пошутила немного. Я только смотрела на него, а он слова путать начал, даром что книга перед ним лежала.

Анна улыбнулась, вспомнив растерявшегося Никодима. Христина покачала головой.

– Ах, дочка, дочка. Знаешь же силу своего взгляда, зачем же без толку им пользуешься? И так про нас все знают, да много лишнего говорят, так ты еще попа дразнить вздумала! Сколько раз я тебе говорила, что нельзя силу показывать без крайней нужды. Ну бородавку свести или девкам погадать – это ладно, это пустяки. Когда Василя привораживала, тут я ничего не говорила, а сейчас глупость ты сделала, ой глупость.

Анна понимала, что мать права, поэтому сидела молча, не возражала.

– С детства я тебе одно и тоже говорю, а ты как не слышишь меня, – продолжала Христина. – Знаешь ведь, что должны мы силу нам данную сохранить и передать дальше, чтобы род наш не прерывался, чтобы в назначенный час, когда призовет хозяйка наша Мокошь, смогли мы принести ей наш дар, дабы стала она еще сильнее.

– Прости, матушка, – тихо сказала Анна, – а когда призовет нас хозяйка?

– Я не знаю. Нам вряд ли суждено этого дождаться. Но внучки наши или правнучки обязательно увидят хозяйку. Ведомо мне лишь то, что не должны мы род прерывать, надо силу и знания дочерям передавать.

– А если у меня не будет детей? – спросила Анна.

– У тебя будет дочь, как и у всех нас, – улыбнулась Христина. – А если что вдруг с ней случится, то надо найти беременную женщину с подходящим плодом, и следить за ней, и все передать ее ребенку. Только тяжело это. И не найти успокоения даже после смерти, если дар свой никому не передашь.

Мать и дочь еще посидели вместе, поговорили, потом убрали со стола и легли спать. Анна уснула быстро, а Христина долго лежала без сна, думая о дочери. Ее пугала готовность Анны применять свой дар без особой надобности. Никто из деревенских жителей не подозревал насколько были сильны ведьмы. Кузминична из Борок, слывущая известной ведуньей, на самом деле не годилась им и в подметки. Христина заговаривала ячмени и бородавки, лечила заболевшую скотину, делала небольшие заговоры на любовь деревенским девкам. Она никогда не наводила порчу и не колдовала на болезнь, даже если очень просили. Двигали ею вовсе не доброта или жалость, а чувство самосохранения. Христина говорила, что не умеет делать такие вещи, что ей это колдовство не под силу, а на самом деле она просто не хотела давать повод для сплетен, про них и так говорили много недоброго. Но если для Христины или ее дочери возникала серьезная угроза, то ведьма пускала свою силу в ход не раздумывая.

Однажды к ней пришел односельчанин Демьян и попросил наслать порчу на его жену, да так, чтобы она умерла. Чем не угодила тихая и забитая женщина шумному самодуру, Христина так и не узнала. Ведьма отказалась, чем вызвала дикий гнев мужика. Уходя ни с чем, он пригрозил поджечь дом или погубить ребенка. Демьян был человек злобный и мстительный, поэтому Христина восприняла его угрозы всерьез. Она раскинула карты, и гадание показало большую опасность для дочери в ближайшее время. Христине ничего не оставалось, как ударить первой. Как бы случайно встретив Демьяна, она извинилась и сказала, что готова наслать порчу. Договорились встретиться на рассвете на опушке леса. Христина велела ему принести корзину, а домашним сказать, что пошел по грибы. Мужик посмеялся над словами ведьмы, но сделал все, как она просила.

Христина встретила Демьяна на опушке и отвела в лес, на знакомую ей полянку. Там, глядя в глаза немного оробевшему мужику, она протянула ему бледную поганку и приказала ее съесть. Демьян, словно загипнотизированный, не прекословя, съел сырой гриб, потом, подчиняясь Христине, лег на землю и уснул. Ведьма насыпала ему в корзину заранее собранные ею грибы, нашептала на ухо очередное приказание и ушла. Через полчаса Демьян проснулся и отправился домой. Там он наорал на жену, несколько раз ударил ее и велел немедля пожарить ему грибы. Он стоял над ней и смотрел, как она моет и чистит их, и не разрешал выкинуть ни одного червивого грибочка. Насмерть перепуганная женщина все приготовила и в ужасе смотрела, как Демьян жадно пожирает грибное жаркое. К вечеру ему стало плохо, а через два дня он умер в страшных корчах. Никакого раскаяния или мук совести Христина не испытывала. Демьян представлял для нее угрозу, значит, он должен был умереть.

Христину тревожила Анна, уж слишком легкомысленно относилась дочь к использованию колдовских сил. Могла использовать их по мелочам, как, например, сломать руку Федору из-за глупого слова, или ради шутки, как сегодня в церкви.

– Накличет она так на себя беду, – думала Христина, и тягостные мысли мучили ее и не давали уснуть.

В эту ночь в Липично не спал еще один человек – Тимофей Зубцов. Узнав от жены, что Василь сегодня венчается с Анной, он напился в зюзю и до самого рассвета сидел в обнимку с бутылью, то ругаясь, то плача пьяными слезами.

– Погубили парня… такого парня погубили… и я не смог… не отговорил… – можно было разобрать среди его всхлипов и невнятного бормотания.

Глава 3

Прошел год, за ним другой и третий. Спокойно и размеренно протекала семейная жизнь Василя и Анны. Василь пахал, сеял, плотничал, Анна вела домашнее хозяйство. Были они небогаты, но и не голодали. Всегда находились люди, которым требовалось крыльцо починить или сарай поставить. Лучше плотника, чем Василь, не было по всей округе. Весной и осенью он уходил на заработки с артелью. Казалось, Василь обрел то, что давно хотел: дом, любимую жену, уважение среди односельчан. Но не все было ладно. Несколько раз в год находила на Василя необъяснимая тоска. Все его злило и раздражало, он орал на жену и тещу, и однажды хотел ударить Анну. Василь уже замахнулся, но наткнулся на взгляд жены, словно с разбегу попал в каменную стену. Он бессильно уронил руку и вышел из хаты. В тот день он напился с Тимофеем до положения риз. Больше Василь никогда, даже в самом сильном гневе не пытался ударить жену.

Анна спокойно относилась к вспышкам ярости у мужа. Она знала, что творится с Василем, и что тому причиной. Его душа бунтовала, тщетно пытаясь вырваться из оков приворота. В такие дни Анна не перечила мужу, молча сносила все придирки. Если уж супруг совсем расходился, то она подсыпала ему в еду или питье щепотку сухой травы, растертой в порошок. Отведав этой травы, Василь успокаивался, на него находила тихая грусть. Он уходил в лес, или сидел на задворках, или напивался с Тимофеем.

Еще Василя тяготило то, что у них с Анной не было детей. Анна забеременела в первый же год их семейной жизни, в положенный срок родила мальчика. Но ребенок появился на свет мертвым – пуповина обвилась вокруг шеи, и он задохнулся. Василь ходил черный от горя, Анна плакала целыми днями. Через несколько дней после рождения мертвого ребенка Василь случайно подслушал разговор жены и тещи.

– Не плачь, доченька, – говорила Христина. – Судьба у нас такая, не выживают наши мальчики. Ни один малой не дорастает и до года. Оно и к лучшему, что дите сразу умерло, чем дольше живет, тем сильнее к нему привыкаешь, тем тяжелее терять.

Христина утешала дочь, а сама всхлипывала и утирала слезы. Тяжелым камнем легли подслушанные слова на душу Василя.

Через два года после смерти ребенка Анна снова понесла. В день летнего солнцестояния она родила девочку, назвали дитя Марьяной. Христина, как и в первый раз, сама принимала роды у дочери. Отцы в крестьянских семьях к рождению дочерей обычно относятся равнодушно. Вот если бы первенец был сын – другое дело. Как в поговорке: сын батюшкин, дочка матушкина. Но Василь любил свою дочку до безумия. Он мог тихо подойти к люльке и долго, с умилением смотреть на спящую малышку. Анна и Христина отгоняли его – нельзя смотреть на спящего дитенка. За всю свою жизнь никогда и ни к кому не испытывал Василь такой любви, как к этому маленькому человечку. Когда Марьяна гулила, улыбалась и протягивала к отцу крошечные ручки, его захлестывала волна умиления. Василь ужасно стыдился проявления своих чувств – не к лицу мужику бабьи нежности, но ничего не мог с собой поделать.

Не так уж много внимания уделяют детям в крестьянских семьях. Летом уже через несколько дней после родов мать выходит работать в поле. Младенца берут с собой в поле и кладут у края полосы под куст. Иногда старшие дети приглядывают за малышней. А из них те еще няньки, самим хочется поиграть, да попроказить. Могут посадить малых на лужок, а сами убежать к друзьям-подружкам. Так и растет ребятня без родительского присмотра, как трава в поле.

С Марьяны же бабка и мать глаз не спускали, никогда не оставляли девочку одну, даже в ущерб работе, домашним делам. В деревне к такой заботе относились по-разному: кто с насмешкой, кто равнодушно, а кто и со злобой. Особенно не любила Марьяну молодая деревенская баба Олеся. К своим тридцати годам она обзавелась тремя детьми: сыном и двумя дочерьми. Меньшая ее дочка Машутка родилась всего на месяц раньше Марьяны. Олесе часто приходилось оставлять младших детей Степку и Машутку на старшую дочку. Однажды семилетняя Нюша повела брата с сестричкой гулять к речке, нашла там куст с красивыми ягодами, сама наелась и брата с сестрой накормила. К вечеру дети заболели, скрутили их нещадные боли в животе, началась рвота, залихорадило. Нюша и Степа болезнь осилили, а вот двухлетняя Машутка через несколько дней умерла. После этого случая Олеся спокойно не могла смотреть на Марьяну, словно девочка была в чем-то перед ней виновата.

Марьяне было почти четыре года, когда весной, после праздника светлой Пасхи, Христине занеможилось. Сначала, по ее выражению, ее «ломало и колдобило», начала болеть и кружиться голова, а однажды майским утром Христина не смогла встать с кровати – у нее отнялась правая рука и нога. С каждым днем старой ведьме становилось все хуже и хуже, она почти потеряла зрение и еле-еле говорила – не слушался язык. Через три недели, после того как заболела Христина, Анна попросила Василя сделать в крыше отверстие прямо над постелью старухи. Просьба лишний раз убедила мужика в том, что его жена и теща – ведьмы. Василь разбирал крышу ночью, когда светила полная луна и все было видно, как днем.

На следующий день Христина позвала к себе Марьяну, слабой рукой протянула ей маленький клубок красных шерстяных ниток.

– Возьми, деточка, играть будешь, – медленно, с трудом сказала старуха.

– Спасибо, бабуля, – ответила девочка и взяла клубочек.

Нитки были мягкие, пушистые, приятные на ощупь.

– Будешь помнить бабушку, – прошептала Христина.

К вечеру она умерла. После смерти матери Анне стало труднее приглядывать за Марьяной. Она оставляла дочку играть во дворе со строгим наказом за калитку не выходить, а сама работала на огороде. Если приходилось идти в поле, то Анна брала дочку с собой, сажала недалеко, то и дело бросала работу, чтобы посмотреть, как там ее дитятко. В то лето и произошла с Марьяной неприятная история, положившая начало трагическим событиям в Липично.

День шел как обычно. Анна полола и рыхлила грядки на огороде, а Марьяна играла на крылечке. Но вскорости девочке стало скучно. Ей хотелось сходить с матерью к колодцу, прогуляться по деревне. Она встала с крылечка и пошла за дом, в огород.

– Мам, пойдем за водой, – попросила она.

Анна разогнулась, вытерла пот со лба тыльной стороной запачканной руки.

– Вечером пойдем, – ответила она, – сейчас некогда мне.

– А можно я за калитку выйду?

– Нет нельзя.

– Мам, мне скучно.

– Тогда помоги мне. Вот, бери траву и относи вон туда.

Марьяна с охоткой взялась носить выполотые сорняки в дальний угол огорода и довольно быстро перетаскала всю траву.

– Давай еще, – попросила она мать.

– Экая ты шустрая, я за тобой не успеваю, – засмеялась Анна. – Иди, посиди в тенечке, охолони, я потом позову тебя.

Марьяна вернулась на крылечко, села на верхнюю ступеньку и стала подбрасывать и ловить свой любимый красный клубочек. Раз она не смогла поймать его, и клубочек, ударившись о ступеньку, скатился вниз.

– Ты куда побёг? – крикнула ему Марьяна.

Клубочек по чуть наклонной дорожке «убёг» почти до самой калитки. Девочка быстро спустилась с крылечка и подобрала беглеца. Она старательно отряхнула клубочек, поругала его, погрозила пальчиком. Затем подошла к калитке и оглянулась. Мать была за домом и Марьяну не видела. Девочка тихонько открыла калитку и вышла со двора. Она отбежала на несколько шагов и встала посреди дорожки, глядя на свою хату. Радость и возбуждение переполняли ребенка. Как же! Она сама, одна вышла за калитку! Девочка отбежала от дома на несколько шажков, потом еще и еще.

– Я только добегу до оврага, пока мама не видит, – подумала она.

Марьяна немного покрутилась у оврага, то сбегая вниз так, что не видно было дома, то поднимаясь наверх.

– Вот только до забора Фомича добегу – и назад! Вот только до поворота! Вот только до колодца!

С такими мыслями Марьяна добралась до старого колодца, куда они с матерью ходили за водой. В полном восторге она обежала три раза вокруг сруба, остановилась, запыхавшись, и огляделась. На деревенской улочке было тихо и пустынно. Летняя пора – не время для отдыха, в эту пору один день год кормит. С раннего утра, по холодку, ушли крестьяне в поля и луга и вернутся теперь лишь к вечеру. Марьяна не спеша пошла по улице, с любопытством разглядывая все вокруг. Во дворе третьей хаты от колодца она увидела мальчика, играющего со щенком. Девочка остановилась у калитки. Ей очень понравился щеночек. Маленький черный кутенок звонко лаял, бегая вокруг хозяина, а тот, смеясь, пытался его поймать. Мальчик заметил Марьяну.

– Что смотришь? – спросил он.

– На щеночка смотрю, – тихо ответила девочка.

– Нравится?

Марьяна кивнула. Мальчик улыбнулся.

– Это мой! – сказал он гордо. – Волчком назвал. Вырастет – будет большой и злой.

– Смешной твой Волчок, а не злой.

– Это он еще маленький. Хочешь с ним поиграть?

– Хочу.

– Ну, заходи во двор, что стоишь за калиткой?

Мальчику было скучно одному, и он обрадовался нежданной гостье. Когда Марьяна зашла за калитку, Волчок залаял еще сильнее и начал бегать вокруг девочки.

– Счас я тебя поймаю, брехуна такого! – закричал мальчик и, изловчившись, схватил щенка. Оказавшись на руках у хозяина, Волчок перестал лаять и начал лизать ему лицо. Марьяна рассмеялась.

– Можешь его погладить! – разрешил мальчик.

Марьяна осторожно погладила щеночка, тот развернулся и лизнул ее в нос.

– Ой! – от неожиданности Марьяна вскрикнула и отскочила в сторону.

Мальчик весело расхохотался.

– Тебя как звать? – спросил он, насмеявшись.

– Марьяна, а тебя?

– А меня – Степаном, – важно сказал мальчик.

Щенок извернулся, выскользнул из рук хозяина и начал носиться кругами вокруг детей.

Олеся второй день маялась животом. Крутило ее так, что она не могла делать даже домашнюю работу, не то, что выйти в поле. Олеся ничего не ела, только пила отвар черемухи, да грызла сушеные куриные желудки. Сухие «куриные пупки» считались в деревне наипервейшим средством от «живота». Из-за болезни и невозможности выйти в поле в эти страдные дни Олеся была зла на весь белый свет. Она поднялась с лавки и подошла к столу за очередной порцией отвара. Морщась, Олеся выпила свое лекарство и глянула в окно – как там Степан. Сын стоял во дворе и разговаривал с маленькой чернявой девочкой.

– Чья это девка к нам зашла?

Олеся присмотрелась к гостье и, узнав Марьяну, охнула от возмущения и злости.

– А где ты живешь? Ты чья? – спросил Степа.

Не успела Марьяна ответить, как на крыльцо хаты выскочила высокая полная женщина (девочке, смотревшей на нее снизу вверх, она показалась просто огромной) и закричала:

– Ты зачем приперлась сюда, ведьмино отродье? Порчу на нас навести хочешь? А ну проваливай отсюда, чертово семя!

– Ты ведьмина дочка? – Степан смотрел на Марьяну с ужасом и интересом одновременно. – Ты колдовать умеешь?

Перепуганная девочка ничего не могла ответить. Громко орущая огромная тетка, с перекошенным от злости лицом, и растрепанными волосами показалась ей страшной кикиморой из бабушкиных сказок. Сейчас кикимора схватит ее и утащит в лес, на гиблые болота, и там съест или утопит.

– Тебя мать сюда послала, да? – снова закричала Олеся и начала спускаться с крыльца.

– Мама!!!– в ужасе завопила Марьяна и опрометью бросилась со двора.

Она, не оглядываясь, изо всех силенок бежала по улице, ей казалось, что страшная тетка бежит за ней и вот-вот догонит. Марьяна свернула на какую-то тропинку, уведшую ее за огороды к ручью. На крутом берегу девочка поскользнулась, упала и скатилась кубарем к самой воде. Донельзя напуганная, испачканная, с расцарапанными руками и коленями Марьяна забилась под ракитовый куст и затаилась. Было тихо, никто не бежал за ней, никто не пытался поймать. Девочке очень хотелось домой, к маме, но она боялась даже вылезти из своего убежища под кустом, не говоря уж о том, что она не знала куда идти. Марьяна горько расплакалась и через некоторое время, окончательно обессилев от слез и пережитого страха, уснула.

– Мама!!! – послышался Анне истошный крик дочери.

Она бросила прополку и побежала к хате.

– Марьяна? – позвала Анна.

На дворе было тихо и пусто. Анна испуганно огляделась.

– Дочка, ты где? – нервничая, крикнула она.

Никто не отзывался.

– Марьяна! Марьяна! – звала Анна, бегала по двору, заглядывала в хату, в сарай и не находила девочки.

– Она ушла со двора, – догадалась Анна и выскочила за калитку.

Огляделась. Дорога была пустынна. Анне стало очень страшно. Сердце словно упало вниз и бешено заколотилось, колени стали как ватные, закружилась голова. Женщина сначала метнулась в лес, но, пробежав немного по тропинке, остановилась. Она подумала, что Марьяна скорее пошла в деревню, к колодцу, куда они с ней часто ходили, и повернула назад. На всякий случай Анна заскочила во двор, позвала дочь – вдруг она вернулась – и, убедившись, что Марьяны здесь нет, побежала в деревню. Не найдя Марьяны ни по дороге в деревню, ни у колодца, Анна в отчаянии присела на лежащее у сруба бревно. К колодцу за водой подошла Глашка, десятилетняя дочка Маньки Зубцовой.

– Глаш, ты Марьяну мою не видала? – спросила Анна.

– Видала, – кивнула девочка, – она тут у колодца была, а куда потом побегла – не знаю.

Слова Глаши немного утешили Анну. Когда девочка ушла, она закрыла глаза, попыталась прогнать липкий страх, успокоиться. Она была сердита на себя за панику, за дикий испуг. Некоторое время женщина сидела неподвижно, с закрытыми глазами. Когда сердце перестало бешено колотиться, Анна глубоко вздохнула, представила себе лицо Марьяны и мысленно позвала ее:

– Доченька, Марьяна, где ты?

Анна долго пыталась «дозваться» дочери, но не получилось, вроде как витало что-то рядом с ней, но в самый последний момент ускользало.

– Если была бы у меня с собой какая-нибудь вещь Марьянина, то все бы вышло, – с досадой подумала Анна.

Она встала с бревна и медленно пошла вдоль улицы.

– Пройду по деревне, если Марьяну не найду, то вернусь домой за ее рубашкой, а потом снова позову у колодца, – решила женщина.

Около хаты Олеси, Анна увидела Степку и спросила его про Марьяну. Но мальчик испугался и убежал в дом, ничего не сказав. Обостренное чутье подсказало ведьме, что здесь что-то неладно, но выяснять, что к чему она не стала. Анна дошла почти до конца улицы, когда увидела красный моточек шерсти, яркое пятно в пыльной траве.

– Да это ж Марьянин! – обрадовалась женщина.

Она подняла клубочек, крепко зажала в руке и закрыла глаза. Со стороны казалось, что Анна к чему-то прислушивается. Простояв так несколько минут, ведьма открыла глаза и торопливо зашагала по тропинке к ручью. Там она быстро нашла спящую под кустом дочку. Анна не стала будить девочку, а тихо села рядом с ней. Положив руку на голову Марьяны, она смотрела на испачканное платье, исцарапанные ручки, засохшие от слез дорожки на чумазом личике и чувствовала пережитые дочерью страх и обиду.

– Кто же напугал тебя, доченька моя? – тихо спросила Анна.

Марьяна во сне тяжело вздохнула.

– Марьяна, просыпайся, – ласково сказала Анна и погладила дочку по голове.

Девочка еще раз вздохнула и открыла глаза. Увидев мать, вскрикнула:

– Мама!

Бросилась матери на шею, крепко прижалась и закрыла глаза.

– Как же ты попала сюда, милая моя? – спросила Анна.

Марьяна ничего не ответила, только крепче прижалась к матери.

– Ну, успокойся, успокойся, – говорила Анна дочке, – теперь я с тобой, теперь нечего бояться.

– Пойдем домой, – попросила девочка.

– Что ж, пойдем домой, гулена, – улыбнулась мать.

– Я больше никогда не уйду со двора.

– Вот и правильно. А то знаешь, как ты меня напугала?

Анна с дочкой неторопливо шли по улице. Увидев стоящую возле хаты Олесю, Марьяна вздрогнула и попросилась к матери на руки. Анна подняла дочку, и та прижалась к ней, крепко обхватив ручками за шею. Ведьма мельком взглянула на Олесю, подумав про себя:

– Ой, нечисто что-то с Олесиным двором. Неужто это она или сын ее Марьяну обидели?

Олеся заметила взгляд Анны, сплюнула и тихо прошептала:

– Черт бы побрал эту ведьму вместе с ее отродьем.

Ни слова, ни полслова не спросила Анна у дочери о произошедшем. Умыла, переодела, накормила, да принялась за обычные дела. Весь день Марьяна не отходила от матери ни на шаг, при каждом удобном случае старалась обнять и прижаться к ней. Вернувшийся к вечеру Василь удивился такому поведению дочери.

– Напугалась она чего-то, – ответила Анна мужу, – вот и сторожится дите.

– Чего же она напугалась?

– Я еще не знаю. Посмотрю в воду попозже.

Василь недовольно хмыкнул, но возражать жене не стал. Он не любил, когда Анна колдовала, но узнать из-за чего у дочери испуг – вроде как нет в том ничего дурного.

Ближе к ночи, уложив спать намаявшуюся за день Марьяну, Анна выгнала Василя из хаты и села ворожить. Она зажгла лучину, поставила перед собой большую миску с чистой водой. Бросив в воду три Марьяниных волоса, Анна наклонилась над миской, тихо прошептала заговор, кинула в воду щепоть сухой травы, помешала деревянной палочкой. Вода стала мутной, окрасилась в темно-зеленый цвет. Продолжая что-то тихо нашептывать, ведьма капнула в середину миски густой маслянистой жидкости из маленького черного пузырька. Вода вновь стала кристально чистой, только по краям чашки шипела и пузырилась черно-зеленая пена. В прозрачной воде Анна ясно увидела перекошенное злобой лицо Олеси. Через несколько мгновений видение пропало.

– Ах, Олеся, Олеся, – прошептала Анна, – за что же ты мое дитятко так обидела?

– Кто напугал Марьяну? – спросил Василь жену.

– Да собака какая-то, – ответила Анна, – пустяки. Умою на рассвете, все и забудется.

Через несколько дней у Олесиной коровы пропало молоко. Почуяв неладное, Олеся побежала в Борки к старой Кузьминичне. Та тут же заявила, что у коровы отбирают молоко.

– Тянет кто-то молочко с твоей коровушки, – шепелявила старуха. У тебя утекает, а к кому-то притекает.

– Что ж делать – то? Помоги! – попросила Олеся.

Кузьминична усмехнулась. За штоф вина да два полотенца научила она расстроенную бабу, как вернуть молоко. Об этом случае узнала вся деревня, поскольку Олеся обвинила во всем Анну и костерила ее у колодца, не скупясь на бранные слова.

С той поры и пошла между Анной и Олесей черная вражда. Обиды росли и множились, как снежный ком. Чтобы не случилось у Олеси: болели дети, переставали нестись куры, не поднимались хлебы в печи – во всем она винила Анну. И нельзя сказать, чтобы ведьма была совсем ни при чем, иной раз именно она являлось причиной бед односельчанки. Олеся спуску обидчице не давала: то калитку навозом измажет, то потраву на поле устроит, да мало ли какую пакость соседке может придумать обиженная баба? Не день и не два тянулась эта вражда. Месяц за месяцем разгорались страсти и через год достигли наивысшего накала.

У Олеси сдохла годовалая телочка. Баба растила и холила ее на смену старой корове. Причастна была Анна к гибели животины или нет – неведомо, но Олеся была уверена, что это ее рук дело. Тайком ото всех отправилась баба в Борки. О страшном стала просить Кузьминичну.

– Помоги мне, – шепотом говорила Олеся, не решаясь громко произнести черные слова, – в долгу не останусь. Наведи порчу, на злодейку, на обидчицу мою. Я знаю, ты умеешь.

– Откуда знаешь? – усмехалась старуха.

– Люди говорят.

– Люди много чего говорят, а врут еще больше. Да кто ж насолил тебе так, чьей смерти захотела?

Но когда узнала старуха, что порчу надо навести на Анну, сползла улыбка с морщинистого лица. Испугалась Кузьминична, не захотела мериться силой с липичинской ведьмой.

– Не навожу я порчи, не умею, – бормотала она, – люди пустое говорят, языками мелют. Снять порчу, это я могу, а навести – не мое это дело. Грех на душу не возьму.

Как не упрашивала ее Олеся, как не сулила заплатить щедро, Кузьминична не согласилась, не поддалась ни на какие посулы. Страх оказался сильнее жадности. Так и не добившись своего, уходила Олеся восвояси и, уже стоя на пороге, предупредила старуху: