bannerbannerbanner
По следам Лейва Счастливого

Хельге Ингстадт
По следам Лейва Счастливого

Полная версия

НА «ХАЛТЕНЕ» ВДОЛЬ СЕВЕРНЫХ БЕРЕГОВ ЗАЛИВА СВЯТОГО ЛАВРЕНТИЯ

Наше судно называлось «Халтен». Это была заслуженная норвежская спасательная шхуна, длина сорок семь футов, крепкие шпангоуты, прочная обшивка. Колин Арчер, построивший «Фрам» для Фритьофа Нансена, и тут создал настоящий шедевр. Четкие линии, гордая осанка – сразу виден твердый характер. Шхуна была рождена для единоборства с самыми сильными волнами. Когда у норвежского побережья бушевал шторм, разбивая рыбачьи боты, как раз такие спасательные суда поднимали паруса и пробивались к ним на помощь сквозь непогоду. Наша шхуна в чужом порту резко выделялась среди других кораблей, и моряки подолгу любовались ею. Крепкое, надежное судно. Правда, качало на «Халтене» сильно.

Прежний владелец поставил на палубе каюту. Уменьшилась парусность, зато размещалось больше людей. Кроме моей жены Анны Стины и меня, на борту были капитан Пауль Сёрнес, уроженец Сюннмёре, хорошо знающий воды Шпицбергена и Гренландии; доктор Одд Мартенс, мой друг детства, с которым мы много раз летом ходили в походы по горам Норвегии; Эрлинг Брюнборг, совершивший кругосветное плавание на спасательной шхуне того же типа, что «Халтен», фотограф, превосходный моряк и мастер на все руки; и, наконец, моя дочь Бенедикта.

Мы решили перебросить шхуну через океан до Монреаля на грузовом пароходе. Оттуда спуститься на ней по реке святого Лаврентия, плыть вдоль северного берега залива святого Лаврентия на восток, пройти через Белл-Айл, добраться до Ланс-о-Мидоуза на северной оконечности Ньюфаундленда и приступить к раскопкам жилых слоев, найденных мной годом раньше. В пути мы осмотрим северный берег залива святого Лаврентия, так как многие исследователи считали, что винландцы доходили туда. Мы знали, что из-за дрейфующих льдов в проливе Белл-Айл в Ланс-о-Мидоуз нам не попасть раньше июня.

...Майским днем «Бюклефьорд» осторожно пробирался по черным полыньям среди льдов, запрудивших бухту святого Лаврентия. Под солнцем кругом сверкали плавучие льдины. «Халтен» стоял на задней палубе «Бюклефьорда» – необычно высокий и какой-то унылый, словно раздетый, – и явно тосковал по воде.

Мы вошли в реку и поднялись до Монреаля, города с миллионным населением, выросшего там, где некогда находилось крупное стойбище ирокезов – хочелага. Мощный кран поднял в воздух «Халтена». Мы с беспокойством следили за полетом нашего судна. Но вот раздался громкий всплеск, и борта старушки шхуны вновь ощутили прикосновение волн. Мы облегченно вздохнули.

В Монреале мы закончили приготовления. Тут живет немало норвежцев и канадцев норвежского происхождения, и нас принимали исключительно радушно, всячески помогали нам. Правда, нерушимая вера новых друзей в то, что мы непременно найдем поселение Лейва Эрикссона, несколько смущала меня. Все еще так неопределенно, и я уже столько раз разочаровывался...

Десятого мая «Халтен» отчалил. Исчезла вдали пристань с толпой провожающих, а затем и весь город. Мы шли вниз по реке святого Лаврентия. Наконец-то в пути!

На юге простиралась равнина с небольшими селениями. На севере высились горные гряды, и на склонах одной из них эффектно расположился Квебек. Ярко полыхнула на солнце медная крыша. Навстречу плыли огромные пароходы – только что началась навигация к Великим озерам. Все-таки удивительно – большие суда могут спокойно заходить в самое сердце материка!

Далеко в реку вдавались изгороди. Позднее мне рассказали, что их ставят для лова угрей. Здесь вообще много разной рыбы, но прежде, судя по описаниям, ее было куда больше. Картье, ходивший сюда в 1534-1535 годах, а также в 1543 году, сообщает: «В реке столько рыбы, что никто не видел и не слышал ничего подобного». Особенно интересны его слова о том, что киты, дельфины, тюлени, моржи и белухи поднимались по реке до «Канады», то есть до Квебека.

По берегам тогда жили ирокезы. Они выращивали кукурузу, но занимались также рыболовством, умели бить гарпуном китов. Картье первый столкнулся с коренными жителями края. Он описывает стойбища и полуобнаженных индейцев, которые подходили на каноэ с товаром для обмена. Они боязливо смотрели на большой корабль и странных чужеземцев, готовые в любую секунду обратиться в бегство.

Граница винограда проходит здесь севернее, чем в приморье. Картье рассказывает: «По обе стороны мы видели лучшие и красивейшие земли, какие только можно себе представить, с великолепнейшими деревьями, и вдоль берегов было столько виноградной лозы, осыпанной гроздьями ягод, что казалось, виноград не дикий, а посажен людьми. Но так как он не культурный и не привитый, ягоды не такие крупные и сладкие, как у нас». Впрочем, Картье порой сильно преувеличивал, описывая открытые им страны. Я разговаривал с одним французом, знающим оба берега реки как свои пять пальцев, – он нигде не видел дикого винограда.

За большим островом Орлеан река так раздалась вширь, что напоминала фьорд. Стаи уток и других водоплавающих кружили у островов и длинных отмелей. Возле острова Иль-о-Кудра мы приметили в воде что-то белое, сперва поодаль, потом ближе и со всех сторон. Это шли белухи – маленькие киты, которые водятся в арктических водах. Белухи лениво всплывали, набирали воздух и опять погружались, порой возле самой шхуны.

Косяк был немалый; наш капитан, опытный полярник, прикинув, сказал, что китов не менее четырехсот-пятисот. Старые источники сообщают, что индейцы охотились на белуху, они поражали ее гарпуном, потом добивали стрелами. Когда добычу вытаскивали на берег, «созывали всех вождей, и они пели от радости». Я вспомнил об эскимосах, у которых белуха и особенно ее богатая витаминами кожа – матак – любимое блюдо. Вот бы они порадовались! Возможно, именно белуха побудила их проникнуть так далеко на запад. Известно, что эскимосы доходили до Мингана, для них это был пустяковый переход.

Мы завернули в деревушку Сен-Симон, лежащую напротив вытянутого Заячьего острова. Датский профессор Стенсбю считает, что здесь была база Торфинна Карлсефни (Страумфьорд). А Заячий остров – Страумэй. Я обследовал местность, но мне показалось, что этот край не мог привлечь норманнов. Травы мало, река слишком мелкая, чтобы в нее могли войти корабли, нет ни одной закрытой бухты.

Миновали устье реки Сагенэй, зажатой между крутыми стенами из гнейса и гранита. По Сагенэй можно подняться довольно далеко на больших судах. Картье сообщает, что здесь проходил путь в индейское «королевство и землю Сагенэй».

Потом шхуна направилась к городу Севен-Айлендс. Шли ночью. Погода была бурная, море светилось – от винта за кормой тянулся мерцающий шлейф. Вспарывая носом волны, «Халтен» разбрасывал в ночи каскады пламени. Севен-Айлендс – своего рода современный Клондайк. В лабрадорских дебрях найдена железная руда. Месторождение огромное, разрабатывать его легко, и американский крупный капитал развил кипучую деятельность. Быстро проложили железную дорогу на север, и там, где прежде индейцы ставили свои палатки, теперь вырос город с пятнадцатью тысячами жителей, большими магазинами, джазом и жевательной резинкой. В год добывается около двенадцати миллионов тонн руды, за сезон в порт заходит пятьсот – шестьсот судов.

Исстари здесь обитали индейцы монтэнье, ветвь племени алгонкинов, родственная другим индейцам, населяющим северное побережье залива святого Лаврентия и полуостров Лабрадор. В прошлом индейцы летом разбивали лагерь у Севен-Айлендса, а осенью уходили на своих каноэ вверх по рекам, в страну оленей. Там они проводили зиму и весну, а после ледохода опять спускались к стойбищу у соленой воды. Как они живут теперь? Бурный рост города и промышленности словно раздавил их. В центре для индейцев отведен особый район, несколько жалких домов. Уныло выглядят и люди. Дальним странствиям в дебрях пришел конец. Участок, занимаемый индейцами, сильно поднялся в цене, и городские власти уговаривают их переселиться, предлагают выстроить новые дома. Не тут-то было. Индейцы умеют стоять на своем: здесь они когда-то ставили свои палатки и здесь хотят жить впредь.

Из Севен-Айлендса мы ходили вдоль побережья и на кишащие птицами острова. На них живут странные бакланы. Они, в отличие от других бакланов, гнездятся не на скалах, а на макушках елей. Поглядишь – сидят, будто глухарки, на деревьях длинношеие мамаши.

Один раз нас застиг шторм. Я волновался: Анна Стина, Бенедикта и Брюнборг отправились на экскурсию в маленькой пластиковой лодке с подвесным мотором. Боясь беды, мы пошли на «Халтене» искать их. Приметили на одном островке костер и, когда шхуна свернула в бухту, увидели пляшущую на гребнях скорлупку. Они основательно промокли и продрогли, но не пали духом.

Пошла мойва. Миллиардные косяки этой небольшой рыбы устремились к побережью, и волны выбрасывали ее на сушу. Рыбаки радовались: значит, треска недалеко. Население приморья живет ловом трески, и появление мойвы праздновали по старому обычаю. Вечером вдоль берега загорелись костры. Собралась молодежь, поминутно кто-нибудь бежал к воде, зачерпывал сачком блестящую рыбу и нес к огню. До поздней ночи царило веселое оживление.

Идем дальше вдоль берега на восток... Полчища птиц – чистики, гаги, чайки, утки; одни кружили над шхуной, другие проносились мимо, целые стаи качались на волнах. Иногда из воды высовывалась черная спина кита и вверх взлетал фонтан. Далеко на юге голубела полоска суши – огромный остров Антикости.

Приморье выглядело однообразно, почти сплошь камень, утесы, лесистые пригорки; в устьях рек рельеф поровнее. Здешнее население – белые и индейцы – живет уединенно, как на Луне. Главное занятие – лов трески; кроме того, развит пушной промысел. Заработки невелики. Интересно было заходить в эти поселки – все равно что попасть в далекое прошлое. Время в этом краю будто стояло на месте. Самое важное лицо в поселке – патер в черной сутане. Язык – что-то вроде древнефранцузского; живущие дальше на западе канадцы французского происхождения с трудом его понимают. История этих поселений восходит к тому периоду, когда множество европейских судов приходило в залив святого Лаврентия ловить рыбу, промышлять тюленей и китов. Кое-кто из моряков женился на индейских девушках и осел на берегу. Потом появились еще переселенцы. Многие не помнят своих предков, но мне кажется, что здесь немало выходцев из Северной Франции.

 

Люди тут радушные, нас охотно приглашали в дом. В комнатах царили чистота и порядок, на почетном месте красовались семейные реликвии. В одном доме я увидел антикварные часы из Нормандии, в другом – старинные французские стулья красного дерева. Один торговец рассказал мне про рыбака, у которого есть скрипка Страдивари, но он не хочет ее продавать: реликвия. Спиртных напитков мы нигде не видели. На гулянье, устроенном молодежью, подавали кока-колу, и всем было очень весело.

– Здесь совсем не танцуют? – спросил я пожилую женщину.

– Почему же, танцуют – на свадьбах, – ответила она.

В числе первых деревушек, которые мы посетили, была Минган, расположенная в очень красивой местности на берегу реки. На опушке стояли палатки индейцев. Мы быстро подружились с ними, особенно с вождем, которого звали Дамиен Мечутакаче. Он оказал мне большую честь – напел на магнитофонную ленту индейские песни. Босые черноволосые малыши, носившиеся по стойбищу, были неотразимы, особенно девчушки – обаятельные и прелестные, как лесные зверьки.

Эти индейцы показались нам энергичнее встреченных в приморье. Они по-прежнему осенью уходят на каноэ в глубь страны, хотя и не так далеко, как в старину. Зимой ездят на санях, причем на тобоггане обычного канадского типа, а не на тяжелых эскимосских кометиках, используемых рыбаками на морском льду. Собаки мелкие и тощие, как почти у всех индейских племен.

Точно установлено, что эскимосы доходили на западе по крайней мере до Мингана. А торговец Джорж Мелони и индейский вождь уверяли, что их можно было встретить и у Севен-Айлендса, и даже в нижнем течении реки святого Лаврентия.

Существует много сказаний о битвах индейцев с эскимосами в районе Мингана. Эскимосы долго успешно соперничали с индейцами. Но потом, говорит предание, индейцы получили на одном французском фрегате кремневые ружья за пушнину. Это дало им преимущество, так что на Пойнт-Морте и Эскимо-Айленде эскимосы были разбиты наголову. Впоследствии, очевидно в XVII веке, они постепенно ушли из этой области.

Жизнь на борту «Халтена» текла по заведенному распорядку, но бывали и неожиданности. Капитану Сёрнесу не давала скучать машина – старый зловредный полудизель. Между ним и Сёрнесом возникла непримиримая вражда, которая не прекращалась до конца экспедиции. Вот «Халтен» весело бороздит волны, и капитан, стоя за штурвалом, напевает моряцкую песенку... Но машина решает, что пора испортить ему настроение. Подавилась выхлопом, презрительно фыркнула раз-другой и заглохла, оставив «Халтен» во власти ветра. Капитан ныряет в машинное отделение, а там мотор, как назло, постарался напустить побольше дыма. Сёрнес яростно набрасывается на чудовище. Через несколько часов заклятый враг наконец укрощен. Весь в саже, измученный, но как всегда неунывающий, капитан садится на диван в салоне, берет гитару и поет о Ледовитом океане с таким чувством, что оперный певец позавидовал бы.

Наш кок, доктор Мартенс, стряпал так увлеченно, что казалось – именно в этом его призвание. Круглые сутки он ходил в поварском колпаке, а на ноги надевал гремучие деревянные босоножки с одним ремешком – и уверял, что это полезно. Просто чудо, что в такой обуви он в качку не вылетел со скользкой палубы за борт вместе с картофельными очистками. Больше всего Мартенс гордился своими пудингами, которые ставил студить на форпике. Но Брюнборг частенько прыгал за чем-нибудь в носовой люк, и тогда на пудинге появлялись отпечатки ног. Понятно, что кок ему спасибо не говорил.

Брюнборг, фотограф и путешественник, был изрядный оригинал. Для него корабли и море – самое главное в жизни. И моряк он первостатейный, не может сидеть на месте, по реям карабкается, как обезьяна, и всегда чем-нибудь занят. Натура у него спартанская, как у индейца. Мы находили его спящим на бухте каната, а то и просто на палубе в салоне, где он свертывался калачиком.

Нелегко женщинам в дальнем плавании на таком суденышке. Но Анна Стина и Бенедикта в любую погоду были веселы и никогда не жаловались.

А «Халтен»... Нет, я ничего дурного не могу сказать о нашей заслуженной шхуне, но качало на ней изрядно. Качало в тихую погоду, крепко качало при свежем ветре, ну а в шторм – сами понимаете.

– Треску не видели? – спрашивали нас первым делом в селениях. Обычно она подходит к побережью в конце мая или в начале июня, но в этом году еще не показывалась, а ведь от нее зависело благополучие многих. Капитан Сёрнес – старый рыбак, время от времени он эхолотом нащупывал косяки. Тогда мы останавливались и забрасывали блесну. Пойманную треску мы развешивали на мачтах и штагах, словно какие-нибудь редкостные фрукты, и шли к ближайшему поселку. Люди дивились, завидев рыбу. Мы раздавали наш улов, и сразу устанавливался контакт, завязывался оживленный разговор.

В поселке Гавр-Сен-Пьер я отыскал Гектора Виньо, о котором мне сказали, что лучше него никто не знает историю края. Это был немногословный старик лет восьмидесяти, с красивым лицом. О развалинах он мало слышал, зато мог без конца рассказывать о былой жизни рыбаков, зверобоев и индейцев.

Виньо дал мне прочесть дневник своего отца, исторический документ, из которого можно узнать, как жили люди на берегах залива святого Лаврентия лет этак сто назад. Дневник повествует о рыбной ловле и бое тюленей (тогда промысел велся гораздо интенсивнее), о езде на собаках, о кораблекрушениях и о многом другом. Я остро ощутил, как жестока была тогда борьба за существование. В дневнике подробно рассказано о страшной трагедии у острова Антикости. Там разбилось судно, на котором было девятнадцать человек. Припасов не хватало, и они стали умирать от голода. Мулат-силач убивал ослабевших и ел человеческое мясо. Дневник сообщает, что его нашли мертвым возле полного котла: видно, погиб от обжорства.

В Наташкуане (Медвежья река) мы встретили патера Фортина, энергичного молодого человека. Мне говорили, что по соседству с поселком живет группа индейцев, и я хотел расспросить их о крае, об остатках древних поселений и так далее.

– Пожалуйста, поезжайте за мной, – сказал патер, оседлал старый мотоцикл и помчался по тропе. Надо было видеть, как он летел по заболоченной местности, скользил на больших камнях и подпрыгивал на ухабах. Встречный ветер развевал черную сутану, четки болтались в воздухе.

Но с этими индейцами я не нашел общего языка.

... Снова на восток. Гляжу на берег и все время прикидываю: если винландцы заходили сюда, то какой район мог их привлечь настолько, что они решили строить дома? Я пытался проникнуться психологией моих предков-мореходов, представить себе, что стою на носу норманнского корабля. Как только какое-нибудь место обращало на себя наше внимание, мы бросали якорь и на моторной лодке шли к берегу. Но при близком осмотре всюду оказывались скудные земли, даже маленький клочок луга был редкостью.

Впрочем, попадалось и немало интересного. Мы знакомились с рыбаками, охотниками, индейцами. Или забирались в глушь – в царство животных. Ходили на лодке вверх по рекам в гущу леса, где бродит медведь и скопа ныряет за рыбой в заводь. Осматривали каменные сооружения эскимосов или индейцев, следы поселений рыбаков и охотников, остатки китобойных баз.

Кегаска – первый на нашем маршруте рыбачий поселок, жители которого говорили по-английски. Оттуда мы пробирались между, все чаще встречающимися, мелями и островами. Трудный фарватер для судна с осадкой девять футов. Один раз мы наскочили на мель, но все обошлось хорошо. Наступил конец мая, а погода все еще стояла прохладная. Хотя мы были на широте Ла-Манша, листва еще не распустилась, – так сильно влияет холодное Лабрадорское течение на температуру и климат залива святого Лаврентия.

И вот впереди Белл-Айл – узкий пролив между Лабрадором и Ньюфаундлендом. Пройдем? Или Белл-Айл, как это часто бывает, закупорен льдом? Мы облегченно вздохнули, увидев голубую гладь с редкими айсбергами. Но сперва мы завернули в бухту Брэдор. На ровном берегу – несколько рыбачьих домиков. Лет двести пятьдесят тому назад картина была совсем другой. Это здесь француз Огюстин Легардер, сеньор де Куртеманш, около 1704 года учредил первое постоянное поселение колонистов на Лабрадоре. От губернатора Новой Франции он получил привилегию на область между 52° и 53° северной широты, некогда здесь был форт. Следы многих из двухсот жилых строений сохранились до наших дней. То была пора беззакония. Китобои, рыбаки, торговцы и пираты бесцеремонно грабили край. Хуже всего приходилось индейцам и эскимосам, их угнетали и убивали. Они, как умели, давали отпор. Сеньор де Куртеманш был человек недюжинного ума, ему удалось добиться мира в приморье. Он наладил торговлю с коренным населением, нанимал индейцев для промысла пушнины.

В поселке Блан-Саблон, лежащем недалеко от пролива, нам рассказали, что в прошлом году они убили белого медведя. На этой широте у берегов Лабрадора и Ньюфаундленда регулярно убивают единичных белых медведей. Судя по старым преданиям, прежде полярный мишка частенько забирался довольно далеко на юг.

Пролив Белл-Айл по-своему замечателен. Как уже говорилось, он долго играл огромную роль и как морской путь и как промысловый район, необычайно богатый рыбой и морским зверем.

По нему совершались ежегодные миграции рыбы, тюленей, дельфинов, моржей, китов и белых медведей. Белл-Айл – ворота в залив святого Лаврентия с его благоприятнейшими условиями для полярных животных. Холодное арктическое течение богато планктоном, реки тоже несут в море питательные вещества.

* * *

Следы палаток и развалины показывают, что этот район исстари привлекал индейцев и эскимосов. А после повторного открытия Америки сюда зачастили рыбаки и промысловики из многих стран. Нам сегодня просто трудно представить себе, сколько морского зверя проходило через пролив в те годы, когда край еще был девственным.

Особенно важное значение придавалось промыслу гренландского тюленя. В конце сентября он начинает миграцию от Гренландии и Баффиновой Земли и в ноябре достигает пролива Белл-Айл. В начале марта на постоянных лежбищах в заливе святого Лаврентия появляется потомство, а в апреле-мае тюлень возвращается на север.

Наконец «Халтен» вошел в пролив. Мы придирчиво осматривали берега, ведь многие исследователи считают, что сюда направлялись винландцы. Как я уже говорил, мне не очень-то верилось, чтобы норманны стали отклоняться от естественного курса – к северному берегу Ньюфаундленда и вместо этого пошли вдоль побережья, которое не сулило им никаких благ. Больше того, мы убедились, что берега Белл-Айла, если только винландцы заходили так далеко на юго-запад, должны были скорее отпугнуть их, чем привлечь. Кругом угрюмые голые скалы – с моря не видно даже клочка травы. В начале XVI века Картье, проходя здесь, писал: «Это та земля, которую бог даровал Каину».

Миновав пролив, мы очутились в Лабрадорском море и пошли на восток вдоль северного берега Ньюфаундленда. В один из первых дней июня «Халтен» бросил якорь у Ланс-о-Мидоуза. На зеленой равнине паслись коровы и овцы. Сразу видно плодородный край – совсем не то, что мы наблюдали до сих пор на нашем долгом пути сюда.

Рейтинг@Mail.ru