Инга Павловна Голубкова
ПУНКТИР

Сто патентов в год

Преодолев проблему пьянства, мы взялись за следующую, не менее серьёзную – грамотность заводских инженеров и техников. Здесь тоже нужно было найти неординарные решения, чтобы пробудить в сотрудниках желание учиться. А учиться было необходимо, ведь подавляющее большинство инженеров имели за плечами только техникум. С таким багажом трудно рассчитывать на развитие и модернизацию наших производств, на внедрение новых технологий.

Я понимал, что решить эту проблему внутри завода не получится, нужно использовать ресурс внешнего мира. Сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, что многое из того, что я тогда предлагал и делал, было следствием юношеского максимализма и не всё принесло ожидаемые результаты. Но многое-то удалось! Важно, что директор всячески меня поддерживал, поощрял все мои идеи, даже самые экстравагантные. Вообще, он никогда не занимался мелочной опекой и легко делегировал полномочия, во всяком случае – мне. Поэтому моё предложение без малейшей задержки превратилось в приказ, согласно которому все инженеры получали один «свободный» день. Этот день они должны были провести в роли практиканта на любом другом предприятии Волгограда, причем не химического профиля. Понятно, что в первую очередь это были предприятия пищевой промышленности, на которых, между прочим, химии достаточно. Но не только.

Все эти патенты Сергея Викторовича были внедрены в промышленности с колоссальным экономическим эффектом. Медаль «Заслуженный изобретатель» он считал одной из наиболее значимых в своей жизни наград.

Моя идея убивала двух зайцев. Во-первых, мои сотрудники видели, для кого мы производим химические продукты и как их используют на предприятиях других отраслей промышленности. А во-вторых, они примечали и усваивали интересные технические решения, которые вполне могли пригодиться и на наших производствах. Ведь промышленные предприятия, что бы они ни производили, используют сходное оборудование, сходные процессы и опираются на одни и те же физические и химические законы. Возьмите майонез и маргарин – это же сложнейшие химические производства! Создание устойчивых эмульсий, гидрогенизация жиров и масел, переэтерификация – все эти технологии понятны и близки сердцу инженера любого химического завода.

Не скажу, что это дело сразу прижилось. Поначалу приходилось следить за тем, чтобы сотрудники использовали «свободные» дни по назначению. Но на самом деле это было в их интересах, потому что следующим требованием стало обязательное участие всех инженеров и техников в рационализаторской и изобретательской деятельности. По тому, что они предлагали, становилось ясно, кто из них чего стоит и пошли ли эти свободные дни-практики им впрок.

Конечно, это была обязаловка. Тогда мне по молодости казалось, что это так просто – что-то изобрести, сложнее – сделать. Уже потом я понял, что не все люди способны придумывать, но это нисколько не делает их хуже, они могут быть при этом прекрасными специалистами и доводить до ума чужие идеи. Обязаловка по части рационализаторской работы всё же сыграла свою положительную роль, потому что позволила выявить круг творческих людей. Человек так устроен, что иногда надо дать ему пинка, чтобы в нём проснулся интерес и он начал реализовывать свои способности.

А потом мы первыми в стране ввели технологический аудит – инженеры одного производства в течение двух-трех дней изучали другое производство внутри завода, искали несовершенства и выдавали свои предложения, что с этим делать, как бы они сделали. Такой незамыленный взгляд часто даёт хорошие результаты, порой неожиданные. И действительно, некоторые инженеры предлагали настолько дельные вещи, что мы понимали – это его производство, и переводили в этот цех ко всеобщей пользе. Очень важно совмещать интересы и возможности инженера и цеха, и нам это удавалось.

Жизнь – не бремя, а крылья творчества и радость; а если кто превращает её в бремя, то в этом он сам виноват.

В. В. Вересаев

Потихонечку процесс набирал обороты, и тогда я сделал ещё один шаг – заставил всех инженеров писать творческие планы. И не просто писать, но ещё и докладывать их коллективу и отвечать на вопросы. Конечно, для многих это было тяжёлым, если не сказать экстремальным испытанием – не было у них такого опыта! Многие, не только женщины, но и мужчины, рыдали, когда их обсуждали коллеги. Однако цель была достигнута – большинство из них поняли, что надо учиться, что багажа знаний, которым они располагают, явно недостаточно.

Но где учиться? Соответствующего института в Волгограде не было, поэтому пришлось создавать вечернее отделение Политехнического института на базе химико-технологического техникума. Он находился рядом с заводом, поэтому заводчанам было удобно ходить на занятия после работы. Учёба длилась пять лет. Базовые дисциплины читали университетские профессора из волгоградских вузов, а спецкурсы – опытные и образованные инженеры волгоградских заводов. Команду мы собрали великолепную, и вскоре наш вечерний институт стал Политехническим университетом.

Наши молодые инженеры росли буквально на глазах. Не успели мы и глазом моргнуть, как они начали проситься в командировки в отраслевые научно-исследовательские и проектные институты в Москве, Казани, Ленинграде, Екатеринбурге, Новочеркасске, Иванове. А мы не отказывали. И вот уже сотрудники этих институтов повалили к нам валом, почуяв, что у нас созданы благоприятные условия для внедрения новых технологий и процессов, что нам интересны новые идеи.

Когда же к нам потянулись академики, мы сделали ещё один шаг – запретили нашим инженерам подавать рацпредложения. Рацпредложения – это уровень аппаратчика, а дело инженера – изобретения. Они, кстати, тогда хорошо оплачивались. И очень скоро, через два-три года, мы стали получать по 25 собственных патентов в год. Все заводы отрасли, вместе взятые, не давали столько патентов, как мы. Потом стали отбирать для внедрения на нашем заводе изобретения внешних организаций. В результате число патентов, наших собственных и совместных, достигло сотни в год. По тем временам это была внушительная цифра, а по нынешним – и вовсе фантастическая. Где вы сейчас найдёте промышленное предприятие, которое внедряет сотню изобретений в год? Нет таких. А тогда в отделах Екатерины Николаевны Кутузовой и Александры Ивановны Поляничкиной, которые занимались процедурой патентования на заводе, стоял дым коромыслом: оформить и защитить сотню патентов – это огромная работа. Были в этом деле и рекордсмены: талантливый технолог Михаил Карпович Старовойтов получил около ста патентов, сотрудница ЦЗЛ Елена Владимировна Варшавер – больше сотни.

В результате завод из середняков выбился в лидеры. За пять лет мы получили орден Ленина, орден Октябрьской Революции и все знамёна, которые тогда учреждали. Мы буквально ковали кадры для отрасли. Многие инженеры нашего завода выросли до директоров крупных производств химического и биохимического комплекса (завод «Оргсинтез» в Волжском, «Каустик» в Волгограде, крупнейший в мире завод белково-витаминных концентратов в Светлом Яре под Волгоградом, Яванский завод в Таджикистане, «Электрохимпром» в Навои и многие другие).

Кстати, ничего такого Министерство химической промышленности от нас не требовало – ни патентов, ни технологического аудита, ни вечернего института и творческих планов. Делали мы это исключительно по собственной инициативе. Меня часто спрашивают – зачем? Что заставляло меня тратить время на возню с инженерами, с их обучением и мотивацией? Да стыдно мне было за нашу страну. Столько возможностей и ресурсов, а заводы на фоне западных не выдерживают никакой критики. Хотелось создать по-настоящему современный красивый завод, не уступающий немецкому, чтобы нас уважали. А без грамотных, амбициозных инженеров этого не сделать. И мы своей цели достигли – нас зауважали, да ещё как!

Инга: второй голос

У Сергея было 123 патента, начиная от способа получения кристаллического хлорофоса, проволоки для сварки серебра и хлорсульфирования полиэтилена и заканчивая «способом борьбы с полостным оводом овец». Он получал патенты не только на заводе, но и когда работал в обкоме и в министерстве, потому что постоянно испытывал потребность придумывать интересные решения проблем и изобретать что-то новое. На оформление своих идей он не хотел тратить время, поэтому патенты появлялись только тогда, когда находились коллеги, готовые заняться бумажной работой.

Недавно перелистывала эти документы и вспомнила, что вознаграждения за изобретения в то время были более чем весомыми – они доходили до нескольких тысяч рублей. На выплаты по некоторым изобретениям Сергея можно было купить машину. Это было связано с тем, что его изобретения, внедрённые на заводе, давали ощутимый экономический эффект. В среднем 15 % от экономического эффекта шло на оплату вознаграждений авторам. В большинстве случаев я и не знала об этих деньгах. То была его заначка, которую он тратил по своему усмотрению – разумеется, на общественные нужды. Деньги для него были лишь средством украсить жизнь своих близких, порадовать друзей и помочь тем, кто в этом нуждался.

Плач осетров

Вспоминаю этот страшный случай, когда на нашем заводе прорвало накопители и сточные заводские воды хлынули в Волгу. Дело было летом 1964 года, стояла чудовищная жара, все хотели купаться, но в воду войти было нельзя. Погибло множество осетров и прочей рыбы. Катастрофа была чрезвычайно резонансной, но далеко не первой в нашей стране. Просто она, видимо, стала последней каплей, переполнившей чашу терпения. Тогда Алексей Николаевич Косыгин, председатель Совета министров СССР, распорядился наказать виновных по всей строгости закона, чтобы другим впредь неповадно было.

Под раздачу попал главный инженер завода, лауреат Ленинской премии, участник войны, известный на всю страну химик Борис Яковлевич Либман, ему в то время было сорок с небольшим лет. Либмана осудили на два года. Петра Васильевича Вершинина, начальника ЦЗЛ и бывшего директора завода, а также Сергея Фёдоровича Писарева, начальника производства смолы, дающего самые грязные стоки, осудили условно. И всем троим присудили колоссальный денежный штраф. Таких денег у них не было и быть не могло.

Осетрята, как дети, милые и беззащитные,

А это сточные воды, которые надо очищать, чтобы не губить осетров.

Борис Яковлевич был моим учителем, и я объявил на заводе, что собираю деньги для погашения штрафа и что все желающие инженерно-технические работники могут присоединиться. Присоединилось 1500 человек, причём каждый внёс по своему месячному окладу, а тогда он в среднем составлял 150 рублей. Так что искомую сумму мы собрали и штраф погасили. Сейчас это кажется невозможным, но так было. Меня вызвали в партком и объявили, что за мою деятельность по сбору денег решено исключить меня из партии. Я сказал, что, конечно, согласен с решением уважаемого собрания, но есть одна маленькая проблема – я не член партии. Надо было видеть их изумлённые лица. Тогда мы посмеялись и разошлись.

Волга как среда обитания, которая должна быть чистой.

Конечно, мы ходили на заседания суда, стучались во все инстанции, чтобы защитить Либмана. Казалось нелепым сажать в тюрьму лауреата Ленинской премии. Тем не менее два года он получил, но благодаря химической общественности страны, которая продолжала за него хлопотать, отсидел всего год. Первые полгода он работал в тюрьме прачкой. А вторые полгода каждый день его из тюрьмы забирала машина и везла в закрытую лабораторию на одном из заводов, где он весьма продуктивно занимался исследованиями.

Пока Либман сидел, а я его регулярно навещал в тюрьме, случилось трагическое событие – в один день погибли два очень сильных главных инженера химических заводов в разных городах.

Один умер на операционном столе, второй попал под машину. Во время очередного визита к Либману я рассказал ему, что он потерял двух друзей. «Ещё один такой случай, и я буду считать, что легко отделался», – мрачно пошутил Либман. Через год я забирал Бориса Яковлевича из тюрьмы, поскольку за мной была закреплена персональная заводская машина. Приехали домой, выпили по маленькой, и для Либмана началась новая и вполне успешная жизнь: он занимался исследованиями в Волгограде, а потом в Москве, в ГосНИИХлорпроекте.

Жизнь – это долг, хотя б она была мгновением.

Иоганн Вольфганг Гёте

Но сама эта история с таким жёстким сценарием подействовала на отрасль как отрезвляющий душ. Проблемы охраны окружающей среды, на которые ещё вчера плевали и которые накапливались на заводах годами, теперь стали объектом пристального внимания на всех химических предприятиях. Большинство из них было решено за три-четыре года.

Мы на своём заводе нашли два нетривиальных решения. Первое – взаимное уничтожение стоков. Мы так соединяли стоки разных производств, чтобы их компоненты взаимодействовали между собой, нейтрализуя друг друга. В результате такого простого решения токсичность стоков резко уменьшилась и их количество сильно сократилось.

Второе красивое решение было связано с непрерывным контролем качества сточных вод – мониторингом. Причём контролем самым надёжным, биологическим. Здесь нам очень помог ихтиолог, участник войны Олег Львович Бурковский, которого я нашёл в Волгограде и пригласил на работу. Он создал очень наглядную систему биоиндикации сточных вод. Главным индикатором в этой системе работали мальки осетров. Олег брал этих малышей размером сантиметров десять на рыбзаводе, где их разводили, привозил на наш завод и распределял по большим стеклянным ёмкостям. Они стояли в каждом цеху, и через них круглые сутки протекала сточная вода этого цеха. Разумеется, мальков кормили, и в благоприятных условиях на заводе они вырастали до двадцатикилограммовых особей.

Чем были интересны эти мальки? Они очень чувствительны к загрязнению воды посторонними веществами. Если сток был плохой, мальки погибали. Но эту стадию мы прошли быстро – никто не хотел убивать осетрят, поэтому старались очищать стоки как следует. Если же концентрация посторонних веществ была немного превышена, то мальки становились уродцами: у них изгибалась нежная хорда и они превращались в плавающие загогулины. Для работников цеха видеть малька, изуродованного по их вине, было страшной и невыносимой мукой. Работники умоляли как можно скорее заменить уродцев на здоровых мальков и гарантировали, что больше такого не повторится.

Каждое утро я обходил цеха и навещал осетров. Они были необыкновенно милыми, почти ручными существами. Мне даже казалось, что они меня узнают. Но в один злосчастный день всё закончилось. Случилось это в 1977 году после моего отъезда в Москву, где меня ждал портфель замминистра. По чьей-то нерадивости все мальки, предназначенные для цехов и содержавшиеся в специальном бассейне, задохнулись – что-то случилось с аэрацией. Осетры в цехах уцелели, там всё было в порядке. Тогда-то и решили этот эксперимент больше не продолжать. Но замечу объективности ради, что к тому времени необходимость в таком жестком контроле отпала – все цеха выдавали допустимые стоки, не вредящие ничему живому. А кроме того, появились уже хорошие аналитические приборы, которые автоматически и круглые сутки контролировали состав стоков. Полагаю, что работники цехов вздохнули с облегчением.

Инга: второй голос

Волгоград был буквально напичкан химией – более десятка заводов выстроилось вдоль Волги. Поэтому едва ли не каждый пятый в городе был химиком или имел отношение к химическому производству. Никаких разговоров о вреде химии где бы то ни было я никогда не слышала. Порой мы ощущали в городе химический запах, но воспринимали это как должное и неизбежное, злом не считали. Напротив, химию считали чудом, которое призвано изменить жизнь человека и страны к лучшему. Правда, женщины выходили на пенсию в сорок пять, мужчины – в пятьдесят, но большинство благополучно преодолевало среднестатистическую продолжительность жизни и доживало до преклонного возраста. Те, кто заботился о своём здоровье, не почувствовали на себе влияние химии. А те, кто небрежничал с химией на заводе, конечно, здоровье теряли. Хотя тогда защита людей на наших производствах была надёжной, что бы там ни говорили. Поэтому случай 1964 года с выбросом ядовитых стоков в Волгу был для нас громом среди ясного неба.

Кстати, Сергей со своим заводским стажем имел право на пенсию в 50 лет. Когда время подошло, я напомнила, что пора оформить пенсию. Разумеется, речь шла только об оформлении, а не о выходе на пенсию. Он ответил резко и возмущённо: «Ты в своём уме?! Я либо замминистра, либо пенсионер. Третьего варианта нет». И это вскоре аукнулось нам. Когда в начале девяностых ликвидировали Министерство химической промышленности, нас моментально открепили от поликлиники Совмина, которой мы пользовались с 1977 года. Но пенсионеров министерства не тронули: их семьи обслуживают до сих пор. Сергей отличался удивительной непрактичностью по отношению к своим личным делам и семье, хотя был чрезвычайно рационален во всём, что касалось его профессии и работы.

Спасительная тёща

Моя тёща, Нина Павловна Васильева, – человек замечательный и, в общем-то, выдающийся. В своё время она работала под началом Юрия Владимировича Андропова в Петрозаводском горкоме партии, и они дружили. Затем работала заведующей промышленным отделом обкома партии, председателем обкома профсоюзов Карельской АССР, после чего её назначили министром соцобеспечения в республиканском правительстве, и она очень много сделала для того, чтобы в Карелии пенсионеры и инвалиды получали максимально возможную заботу от государства. Многое сделала она и для острова Валаам, где размещались детские дома и дома престарелых. Нину Павловну в Карелии уважали и обожали. При этом моя тёща была очень строгим человеком: своим родным и близким – никаких поблажек и привилегий. За всё время, когда мы приезжали в Петрозаводск, только один раз дала мне свою служебную машину с водителем на пару часов, чтобы посмотреть город.

Нина Павловна сыграла громадную роль не только в нашей семейной, но и в моей жизни. Я уже рассказывал, что настоящую семейную свадьбу в Петрозаводске нам устроила именно она. Впрочем, родители не баловали нашу молодую студенческую семью. Моя мама жила бедно, как тогда говорили, от зарплаты до зарплаты, если что и подбрасывала нам, так это домашние заготовки. Нина Павловна и вовсе считала, что мы сами должны устраивать свою жизнь, и, конечно, была права.

Вы когда-нибудь видели, чтобы зять с таким обожанием смотрел на тёщу?

У нас это вполне получалось. После женитьбы я сильно прибавил в учёбе, не могу сказать, что на первых курсах я шалберничал, учился, в целом, хорошо, а тут стал отлично и собрал коллекцию из всех возможных именных стипендий. А это были очень приличные деньги по тем временам – 800 рублей до реформы, столько получали молодые специалисты на производстве. Инга тоже хорошо училась, и двух более чем приличных стипендий нам вполне хватало на безбедную жизнь. Правда, бывало, что перед стипендией деньги кончались. Тогда мы шли в букинистический магазин, сдавали книги по кулинарии, которые Инга собирала, а потом, получив стипендию, выкупали их. Если что-то к тому времени уходило, то покупали новые.

Инга окончила институт на год раньше меня и уехала работать в Петрозаводск. Этот год я жил в общежитии, Инга приезжала ко мне на выходные, и мои соседи по комнате на эти дни деликатно перебирались к друзьям, чтобы дать нам возможность побыть вместе. А через год мы отправились работать в Сталинград.

Нина Павловна не вмешивалась в нашу жизнь, но внимательно следила за нашими успехами. Она регулярно приезжала к нам, чтобы пообщаться с внучками. Ей очень нравилось, как развивается моя карьера и карьера Инги. Её уважение ко мне росло с каждым моим новым назначением или правительственной наградой. И всё шло хорошо, пока у меня в цеху не случилось происшествие, в результате которого пострадали несколько человек, к счастью – пострадали легко. Но по существовавшему тогда порядку против меня, начальника цеха, возбудили дело, причём передали его следователю из другого района. Я не относился к этой угрозе всерьёз, поскольку был уверен, что для судебного разбирательства нет оснований. Но вот следователь так не думал. На самом деле, думал он только об одном – как на этом деле нажиться. Я поначалу не понимал его весьма прозрачных намёков, что дело можно замять за соответствующее вознаграждение, я не так был воспитан, да и не сталкивался никогда с подобной ситуацией, что неудивительно – взяточничество тогда не было распространено, тем более в правоохранительных органах. Когда же до меня дошло, я ответил весьма резко. Тогда следователь решил отыграться по всей строгости закона.

В один из дней меня приглашает директор завода и говорит: «Сергей, извини, я сделал всё, что мог, но тебя будут судить и осудят. Готовься, суд завтра». Помню, вернулся домой чуть пораньше, чем обычно, рассказал всё Инге – что завтра суд, что нужно собрать вещи, потому что после суда попаду в тюрьму и домой уже не вернусь. Спокойно говорю, хотя на душе кошки скребут. Такова была ещё одна сторона нашего тогдашнего миропонимания, которое проистекало из недавнего прошлого, когда в лагеря попадали за малейшую провинность и даже без неё. Как говорится, от сумы и от тюрьмы не зарекайся. Мы и не зарекались. Инга приняла новость относительно спокойно, без паники, потому что верила: справедливость восторжествует.

Жизнь, как пьеса в театре: важно не то, сколько она длится, а насколько хорошо сыграна.

Луций Анней Сенека

И тут звонит тёща. У меня уже в то время стоял дома служебный телефон, солидный такой, с выходом на междугородку. Тёща мгновенно по голосу Инги понимает, что что-то не так. «Инга, что случилось?» – «Мама, поговори с Сергеем», – и даёт мне трубку. Честно говоря, рассказывать обо всём тёще было неудобно и даже стыдно – подвёл семью, что ни говори. Я что-то промямлил в том духе, что завтра я, возможно, покину семью на некоторое время… Но Нина Павловна вытрясла из меня всё и положила трубку.

Утром проснулся, как обычно, в четыре утра, и стал собираться на работу – решил сходить в цех напоследок и всё проверить. Тюрьма – тюрьмой, а дело – делом, за него душа болит. Инга, как всегда, накормила меня завтраком. Выхожу из дому в половине шестого, открываю входную дверь и вижу подсунутый под неё конверт. Письмо адресовано мне, товарищу Голубкову С. В. А суть письма такая – в связи с отсутствием состава преступления дело закрывается, а подписка о невыезде снимается. И подпись – прокурор Волгоградской области такой-то, уже не помню имени. Я, совершенно обалдевший, протягиваю письмо Инге, а она улыбается и говорит спокойно и уверенно: «Так ведь и не могло быть иначе». Наивная вера в справедливость! Она и в мыслях не допускала, что меня осудят.

И только спустя какое-то время я узнал, что своим спасением обязан тёще. Оказывается, Нина Павловна сразу после разговора со мной в восемь вечера позвонила своему коллеге, председателю Волгоградского областного совета профсоюзов: «Слушай, ты мне сам рассказывал про Сергея, какой он знаковый и полезный для области человек, человек с большим будущим. Что у вас там происходит? Какой такой суд? Ты уж вмешайся, разберись, суд на завтра назначен». Он поднял прокуроров. Они ночью (!) разобрались в моём деле, увидели, что никакого преступления нет, написали письмо, которое фактически снимало обвинение, и отправили курьера доставить его мне домой. Вся эта история разворачивалась с восьми вечера до половины шестого утра, когда я поднял конверт.

По прошествии лет всё это метко окрестили «телефонным правом». Уж как его клеймили в перестройку! А я при этом думал, что система, конечно, неправильная, но часто именно телефонное право помогало восстановить справедливость. За примерами мне не надо было далеко ходить.

К слову, о справедливости. Тот самый следователь, который, не получив от меня взятки, жаждал моей крови, в скором времени сел на двенадцать лет в тюрьму за взятки. Как мы немного кощунственно шутили в то время, награда нашла героя.

А тёща!.. До этого случая я её уважал, после – боготворил.

Инга: второй голос

Моя мама, как и все тёщи, поначалу относилась к Сергею настороженно. Она страшно удивилась, когда узнала, что Сергей с дипломом о высшем образовании начал работать на заводе аппаратчиком. Ей это показалось странным и тревожным – а вдруг её зять и вправду на большее не способен? Но события развивались бурно, Сергей стремительно двигался в гору, и тон тёщи быстро изменился – со снисходительного на уважительный. Теперь мама разговаривала с Сергеем на равных и с интересом выслушивала его суждения по всем актуальным вопросам. А такая возможность была, поскольку каждый год мы не меньше недели проводили в Петрозаводске или в совместных поездках. Да и мама приезжала в Волгоград раз в год на два-три дня, оторвав их от своего отпуска. Уезжала всегда нагруженная подарками.

Помню сцену на вокзале «Проводы тёщи». Мы уже на перроне, стоим с мамой у вагона, Сергей, как всегда, задерживается. И вдруг бежит: в руках пакеты, коробки, а в зубах – роза. Он пролетает мимо нас в купе, а мама, попыхивая папироской, говорит: «Как не люблю уезжать от Инуськи. Вечно с котомками. То ли дело от Ваденьки – всегда налегке» (Вадим – брат Инги. – Ред.). Мама действительно любила ездить налегке, с минимальным багажом. Но Сергей допустить не мог, чтобы тёща уехала без подарков и гостинцев. Это же нонсенс!

Как только мы получили свои первые зарплаты, то дружно решили, что должны помогать родителям, посылать им подарки. Что можно было купить в Волгограде? Козьи пуховые платки. Они стоили, правда, дорого, 150–180 рублей, больше, чем моя или его зарплата. Но мы копили три-четыре месяца и покупали платок – маме Зое, маме Нине, потом бабушке Валентине, бабушке Жене…

Когда пуховыми платками были обеспечены все, мы переключились на продукты: собирали и отправляли посылки либо с вяленой рыбой, либо с какими-то продуктами, которые мы получали по талонам на химзаводе – там было чем поживиться и удивить. Мама реагировала на наши действия своеобразно. С одной стороны, ей было приятно, что о ней заботятся. Но с другой, будучи главой семьи, она не видела себя в роли человека, которому надо помогать.

Когда Сергей стал замминистра, маму буквально распирала необыкновенная гордость. Она рассказывала о Сергее своим коллегам, о его работе, его поездках – она была в курсе всех его дел. А в 90-е годы она часто говорила: «Вот, всё ругают советскую власть. А при какой ещё власти мальчишка из железнодорожного поселка мог самостоятельно пройти весь путь до замминистра и вырасти в крупного государственного человека?!».