Инга Мицова
«Идите и проповедуйте!»
Только после этого, вместо обычных воспоминаний о страстях Иисуса, из уст Петра полилась новая молитва, и слова этой молитвы, казалось, рождались сами собой.
– Владыко Боже! Сотворивший небо и землю и море и всё, что в них! Ты устами отца нашего Давида, раба Твоего, сказал Духом Святым: что мятутся язычники, и народы замышляют тщетное? Восстали цари земные, и князи собрались вместе на Господа и на Христа Его. Ибо поистине собрались в городе сем на Святого Сына Твоего Иисуса, помазанного Тобою, Ирод и Понтий Пилат с язычниками и народом израильским, чтобы сделать то, чему быть предопределила рука Твоя и совет Твой. И ныне, Господи, воззри на угрозы их и дай рабам Твоим со всею смелостью говорить слово Твоё, тогда, как Ты простираешь руку Твою на исцеление и на соделание знамений и чудес именем Святого Сына Твоего Иисуса.
Глава 9. Рассказ Матери
Благословенна Ты между женами, и благословен плод чрева Твоего.
Евангелие от Луки
Возлив миро сие на тело Моё, она приготовила Меня к погребению.
Евангелие от Матфея
Мария, Марфа и Лазарь пришли из Вифании в Иерусалим рано утром, три дня тому назад, сразу, как только прослышали о проповедях Петра и Иоанна. Уже к часу пополудни они встретили Петра в Храме. Мария, захлёбываясь слезами, преклонила колени. Пётр наложил на всех троих руки, после чего они омылись в микве и теперь находились в доме, что на Сионовой горе. Тоненькая Мария, как только увидела Мать Равви, так и прильнула к Ней.
– Так это ты умастила Его? – спрашивала Мать, наклоняясь к Марии и нежно убирая чёрные курчавые волосы, упавшие на лицо. – Так это ты? – шептала Она.
Мария не отвечала, полной грудью вдыхая аромат, что исходил от Матери… И картина того вечера, когда она, войдя в комнату, увидела печально сидевшего Раввуни, чудом осознала, что Его ждёт смерть, заметалась, не зная, как защитить, поняла, что ничем не может помочь, и в отчаянии полила Ему голову миром, предстала так ясно, будто это происходило в данный момент.
«Раввуни, – то ли шептала, то ли думала Мария. – Я так Тебя люблю, прими от меня это».
И слышала ответ:
«Ты приготовила Меня к погребению».
– Да, да, – наконец прошептала Мария, поднимая голову и встречая внимательный взгляд Матери, устремлённый на нее, – да, это я.
Перебирая волосы девушки, Мать Иисуса тихо говорила:
– Он переменился очень после крещения Иоаннова. Пришёл в Кану на свадьбу. Я поначалу не могла понять, что с Ним, но сразу увидела, что Он стал твёрже, суровее. Хотя, возможно, это было из-за поста. Он ведь сорок дней постился в пустыне. – Мария помолчала. Казалось, Она впервые позволила Себе так погрузиться в воспоминания. – А может, и по иной причине… Только разве могла Я просто так подойти к Нему и сказать: «Вино у них кончилось»? – заглядывала она в лицо Марии из Вифании, будто эта прильнувшая к ней девушка могла дать ответ. – Значит, Я тогда уже точно знала: Он может всё. Но что Я скажу тебе, моя овечка, – говорила Мать, устремляя лучистый взгляд на прильнувшую к Ней черноволосую, курчавую головку. – Что Я тебе скажу… однажды, когда Меня уговорили Мои сыновья пойти и увести Его из гостей, где Он проповедовал. Привели Меня… Нет, не могу, ещё не могу это рассказывать, – оборвала Себя Мать на полуслове и так порывисто встала, что Мария из Вифании испугалась.
Некоторое время Она легко и бесшумно ходила взад и вперёд по циновкам, устилавшим комнату, заложив за спину руки. С прямыми плечами, с поднятой головой, с лучистыми глазами, Она была так величественна и прекрасна, что Мария из Вифании не понимала, как это она не только осмелилась приблизиться к Ней, но и обнимать Её, класть голову Ей на колени. Мать подошла к выходящему во двор оконцу и поманила Марию. Казалось, Она совсем успокоилась, и только две маленькие точки в уголках глаз говорили о только что пережитом воспоминании…
Во дворе гудел весёлый незнакомый голос, в ответ раздавались радостные приветствия хозяйки дома, слышалось бряцание упряжки мула.
– Кто-то приехал, – сказала Мария, откидывая волосы за спину и выглядывая в окно, но ей не удалось разглядеть, что происходит во дворе, – мешала огромная олива.
– Это брат Марии с Кипра, – догадалась Мать. – Она его ждёт уже несколько дней. Иосия Варнава, «Сын Утешения», так его называют. – И опять взгляд Матери ушёл куда-то далеко, глаза стали напряжёнными и печальными.
– Расскажи мне про Раввуни, – попросила Мария из Вифании, – про Его детство, или лучше про Себя. Расскажи мне про Себя, – сказала она, складывая руки в мольбе и поднося их к лицу.
Мать провела по курчавым волосам, перебирая медленно каждую прядь.
– Рассказать? Я даже не знаю, наяву ли это было или приснилось. Во всяком случае, это было очень давно. Слушай, овечка.
Мать села и опять положила голову Марии Себе на колени.
– Моего отца звали Иоакимом, а мать – Анной, – начала Мать тихим голосом. – Она была дочерью Исахара, из того же колена, что и отец, колена Иудова, из рода Давидова. Они прожили, говорят, двадцать лет, но у них не было детей. В один из праздников отец принёс в Храм дары Господу, а ему один книжник, по имени Рувим, вдруг сказал: «Не надлежит тебе участвовать в жертвоприношениях, ибо не благословил тебя Бог и не дал тебе потомства в Израиле».
Посрамлённый отец удалился из Храма и ушёл вместе с пастухами в горы, и пять месяцев мать не имела о нём никаких известий. Мать плакала, молилась. И однажды, молясь, она увидела гнездо птицы на ветке лавра и зарыдала: «Господи Боже всемогущий, давший потомство и плодородие всякой твари, зверям, и змеям, и птицам, давший им радоваться на своих детёнышей! Ты знаешь тайну моего сердца, и я сотворила обет от начала пути моего, что, если Ты дашь мне сына или дочь, я посвящу их Тебе в святом Храме Твоём». Когда она так сказала, вдруг ангел Господень явился перед ней и сказал: «Не бойся, Анна, ибо твой отпрыск предрешён Богом».
Мать вошла в комнату и упала на постель и так пребывала весь день и всю ночь. И никто к ней не приходил. Потом она позвала служанку и упрекнула: «Ты видела меня убитой вдовством и поверженной в горести и не захотела войти ко мне». А служанка ответила: «Если Бог наказал тебя бесплодием и удалил от тебя мужа, что же я могу сделать тебе?»
Ты представляешь, моя овечка, каково это было слышать Моей матери, и, конечно, она опять плакала и не очень-то уже помнила, что сказал ей ангел. Но в это время, так говорят, и к Моему отцу во сне явился ангел и сказал: «Почему ты не возвращаешься к жене своей?» А отец сказал: «Мы жили вместе двадцать лет, но Бог не захотел, чтобы у нас были дети, я был изгнан из Храма, зачем же мне возвращаться к ней?» Ангел сказал: «Знай, что она зачнёт и родит дочь».
Отец, проснувшись, рассказал пастухам, сторожившим с ним стада, и они сказали отцу: «Смотри не противься ангелу Божию, но встань, и мы пойдём медленно, давая пастись скоту». И так они шли день за днём. А через тридцать дней ангел явился Моей матери и сказал: «Иди к Золотым воротам и встречай мужа». Мать так ждала у ворот, что силы её почти иссякли и она чуть было не лишилась чувств… И вдруг увидела отца, Иоакима, идущего со стадами, и тогда она побежала, упала к нему на грудь, зарыдала и всё повторяла и повторяла: «Я была вдовой, и вот я больше не буду неплодной, и я зачну». Всё сбылось, как сказал ангел, и после этого Я родилась.
– Как Вы похожи! – вскричала Мария из Вифании, вскакивая и прижимая руки к сердцу, совершенно забыв, что всего несколько минут тому назад удивлялась, как могла приблизиться к этой Женщине. – Как Вы похожи! – восклицала Мария. – Те же интонации, те же глаза, те же волосы! – говорила она захлёбываясь… – Господь! – простирала она руки к небу, – Ты воистину меня любишь, если послал мне такое утешение!
Мария из Вифании восторженно глядела на Мать, не решаясь попросить продолжения, но Мать, казалось, Сама нуждалась в разговоре. И опять они сели вместе, и опять Мария из Вифании разместилась у её ног.
– Когда я ждала Иисуса, я пошла в Иерусалим навестить Елизавету, Мою сестру, а она тогда тоже ждала ребёнка, Ха-Матбила, между Иисусом и Иоанном всего шесть месяцев разницы… Елизавета долго не могла родить, и её мужу – Захарии, он был священником в Храме, явился ангел во время службы и предупредил, что у него родится сын по имени Иоанн, а Захария от этого потерял речь. Да ты, наверное, слышала эту историю? Ему надо служить в Храме, а он не может слова вымолвить. Он молчал до рождения Иоанна и заговорил лишь после рождения сына. И вот Я пришла навестить Елизавету. Я была молоденькой девушкой, вот как ты сейчас, и Я пришла в Иерусалим и подошла к дому Елизаветы, открыла калитку, кричу: «Елизавета!» Она выбежала на порог, остановилась, будто увидела не только Меня, но и ещё кого-то, а потом говорит странные слова. Я Иисусу как-то сказала об этом, когда Он был маленьким, потом Мы никогда не говорили об этом.
– Мне можно услышать эти слова? – шепнула Мария.
Мать задумалась.
– Да, теперь можно, – вздохнула она. – «Благословенна Ты между жёнами, и благословен плод чрева Твоего! – сказала тогда Елизавета. – И откуда это мне, что пришла Матерь Господа моего ко мне? Ибо когда голос приветствия Твоего дошёл до слуха моего, взыграл младенец радостно во чреве моём». Вот такие слова Я услышала.
И со Мной вдруг что-то странное приключилось. И Я не иду к ней, а стою внизу у ступенек, смотрю на неё, а говорю, будто не с ней: «Величит душа Моя Господа, и возрадовался дух Мой о Боге, Спасителе Моём, что призрел Он на смирение рабы Своей, ибо отныне будут ублажать Меня все роды».
– А дальше? – выдохнула Мария.
– Дальше? – Мать задумалась. – Дальше родился Иисус. Я плакала от любви к Нему. Иосиф спросит: «Что Ты плачешь?» А Я и Сама не знаю отчего, только слёзы так и льются. А когда исполнились дни очищения, принесли Иисуса в Иерусалим, чтобы представить пред Господом, как предписано в Законе Господнем, и чтобы принести в жертву двух горлиц и двух птенцов голубиных. А тогда в Иерусалиме был старец – Симеон, он был муж праведный и благочестивый, и Дух Святой был на нём, и ему было предсказано Духом Святым, что он не увидит смерти, доколе не увидит Мессию. Понимаешь ли ты это? Мы с Иосифом вошли в Храм, Я, совсем молоденькая, прижимаю Сына к Себе, будто что-то Ему угрожает, волнуюсь.
И вдруг незнакомый старец направляется ко Мне, берёт Иисуса, и я даже не воспротивилась… так и положила ему Сына на руки. Старец благословил Иисуса, поднял голову к небу и произнёс: «Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко, по слову Твоему, с миром, ибо видели очи мои спасение Твоё, которое Ты уготовил перед лицом всех народов. В свет к просвещению язычников, и славу народа Твоего Израиля». А потом обернулся ко Мне и посмотрел прямо в глаза. У него глаза прозрачные, синие-синие. Посмотрел на Меня, будто внутрь заглянул, и сказал, отдавая Сына: «Вот лежит Сей на падение и на восстание многих в Израиле и в предмет пререканий». Непонятные слова, но они Меня напугали. И Я рада была, что Сын уже у Меня на руках.
Не шевелясь лежала Мария, боясь потревожить Мать. И когда Мария думала, что Мать уже больше ничего не скажет, услышала:
– И, глядя Мне в глаза, сказал: «И тебе Самой оружие пройдёт душу, да откроются помышления многих сердец».
Мария из Вифании вздрогнула, вдруг ясно осознав пророческий смысл сказанного.
– Вспомнила эти слова Я потом… тогда… – Мать замолчала. Казалось, Она опять не в силах окончить рассказ… но, помедлив некоторое время, твёрдо, глядя в глаза Марии из Вифании, сказала: – Я это вспомнила после того, как ты вылила миро. Да, вот так, моя девочка. Оружие прошло тогда через душу. И правильней Симеон не мог сказать.
Мария не поднимала головы, не шевелилась, ей казалось, что сейчас Мать уже разговаривает не с ней, а с кем-то невидимым. Вспоминает то, что ей, Марии, нельзя знать. А может, судьба была у Марии из Вифании такая – она была выбрана слушательницей, Господь и после ухода не оставил её.
– Пойдём вниз, там уже все в сборе – и Марфа, и Лазарь, и Пётр, и Андрей, Иоанн, сейчас начнётся наша агапа, – сказала Мать, бережно поднимая голову прильнувшей к Ней овечки.
Не отрываясь глядела в глаза Матери Мария, творя молитву, чтобы горе, переполнявшее Мать, перелилось в неё.
По лестнице раздались лёгкие шаги, и в комнату робко вошла Мария Магдалина. Она не могла бы сказать, каким чутьём сразу узнала ту, что металась тогда по саду, а потом, прижавшись к забору, рыдала, но сразу безошибочно, без колебаний, поняла – это она.
– Ужин готов, – сказала Мария Магдалина, обращаясь к Матери, и когда Мария из Вифании повернула голову, то улыбнулась. – Я тебя сразу узнала, это ты тогда Его помазала к погребению? Равви ведь так сказал? – И, неожиданно для себя, добавила: – В ту ночь и в тот день я очень ревновала тебя к Нему…
Мария из Вифании глядела на рыжеволосую желтоглазую красавицу, окутанную чёрным, будто вдовьим, покрывалом и молчала. Она не могла вспомнить, когда и где её видела.
Оказалось, что этим вечером собралось так много народу, что было решено стол из горницы спустить вниз во двор и приставить к нему другой. Разгорелся спор – Иоанн настаивал, что тот стол ни в коем случае нельзя перемещать, он должен оставаться на своём месте, в горнице. Но Пётр настаивал, чтобы трапеза была совместная, а в горнице, как уже видно, разместить столько народу не было возможности. Иоанн уступил и сам снёс ту часть стола, где располагались трое – Учитель, он – Иоанн, и проклятый Иуда.
Мария из Магдалы, Саломея, Сусанна, Мария – хозяйка дома, Мария Клеопова, – все расположились по-прежнему в конце стола. За новый стол сели новокрещёные – Марфа, Лазарь, Варнава, Сапфира и Анания, её муж. Теперь уже не соблюдали старинный обычай, и женщины сидели за столом рядом с мужчинами. Все были братья и сёстры во Христе. И только одна из новокрещёных сидела за тем столом – исключение сделали для Марии из Вифании. Она села по левую руку от Матери, и Мария Магдалина безропотно уступила ей своё место.
Две служанки с кувшинами подошли по очереди к каждому сидящему за столом, и все по очереди совершили омовение. Затем встали и прочли вслух благодарственную молитву. Перед тем как начать трапезу, Пётр торжественно преломил хлеб:
– Я от Самого Господа принял то, что и вам передаю. Господь Иисус в ту ночь, в которую предан был, взял хлеб и, возблагодарив, преломил и сказал: «Примите и ядите! Сие есть тело Моё, за вас ломимое. Сие творите в Моё воспоминание», – медленно говорил Пётр, подняв голову к высокому, уже тёмному небу. Отлил из большого кувшина вина в особую благословенную серебряную чашу и, отпив, пустил чашу по кругу со словами: – «Сия чаша есть Новый Завет в Моей крови, сие творите, когда только будете пить, в Моё воспоминание».
И все заметили, что Мать с трудом поднесла кусочек хлеба ко рту и с трудом сделала глоток из чаши.
– Ибо всякий раз, когда вы едите хлеб сей и пьёте чашу сию, – продолжал Пётр, – смерть Господню возвещаете, доколе Он придёт. Посему, кто будет есть хлеб сей или пить чашу Господню недостойно, виновен будет против Тела и Крови Господней. Да испытывает же себя человек, и таким образом пусть ест от хлеба сего и пьёт из чаши сей. Ибо кто ест и пьет недостойно, тот ест и пьёт осуждение себе, не рассуждая о Теле Господнем.
Мы Кехалаха-Элохим – Церковь Божия, верим, что на нас исполнилось проречённое через Иезекииля: «И окроплю вас чистой водой… и дам вам сердце новое и дух новый дам вам. И выну из вас сердце каменное и дам сердце из плоти. Вложу в вас Дух Мой и сделаю так, что вы будете ходить в заповедях Моих, и уставы Мои будете хранить и исполнять».
После конца вечери Пётр покинул своё место и направился к столу, где сидели новокрещёные. Он подошёл к молодому человеку, обнял того за плечи и сказал:
– Братья, сегодня прибыл к нам с Кипра Варнава, я его сегодня крестил. И этот Сын Утешения даровал нам своё состояние – для поддержания жизни всей нашей общины.
А следующим вечером, уже после вечери, перед тем как ложиться спать, Марфа подошла к Петру и, отозвав его в глубину двора, где тень оливы закрывала двоих от посторонних взоров, тихо сказала:
– Прошу тебя, не откажи, ты знаешь, мы теперь неразлучны до скончания века. Ведь Равви вот-вот явится, и наступит Его Царство. Я сегодня продала дом и землю, всё, что получила, отдаю тебе. Буду благодарна, если примешь от меня этот малый дар.
Пётр мельком взглянул на Марфу, увидел плотно сжатые губы, решительное лицо, вспомнил её сестру, вспомнил Лазаря, с всегда слезящимися глазами, будто с тех пор, как Его воскресил Господь, Лазарь неустанно возносил благодарность, и, поклонившись, сказал:
– Во имя Иисуса беру от тебя деньги на всеобщее благо.
Когда Марфа уже засыпала, она услышала шёпот:
– Я слышала в городе, ты продала своё имение?
Даже сквозь сон Марфа узнала голос – это была одна из новокрещёных, Марфа точно не помнила её имени, кажется, Сапфира, но голос вкрадчивый запомнился. Марфа не ответила. Говорить об этом не хотелось. Казалось, что говорить об этом нельзя, что это тайна её семьи, Петра и Господа.
Но на следующий день весть, что Марфа продала имение и отдала все деньги Петру, распространилась среди кружка новокрещёных, и к вечеру стеклодув принёс все деньги, вырученные за день.
– По-другому не могу, – сказал он, будто оправдываясь, – но всё, что заработаю, буду отдавать в общину. Ведь это будет выгоднее, чем если я сейчас продам мастерскую и лишусь заработка. Ведь Господь вам точно не сказал, когда придёт, может, завтра, может, и нет.
Глава 10. Сотник Лонгин
В девятом часу возопил Иисус громким голосом: «Боже Мой! Боже Мой! Для чего Ты Меня оставил?»…
Иисус же, возгласив громко, испустил дух…
Сотник, стоявший напротив Его, увидев, что Он, так возгласив, испустил дух, сказал: истинно Человек Сей был Сын Божий.
Евангелие от Марка
Пилат покинул Иерусалим сразу после Пасхи. Кончился месяц нисан, прошел ияр, настал месяц сиван с его праздником Пятидесятницы, когда римскому гарнизону, находящемуся в Кесарии, надлежало опять прибыть в Священный город для поддержания порядка. Пилат в этот раз ограничился тем, что отрядил войско, а сам остался в своей любимой Кесарии, напоминавшей наместнику акведуком, мраморными дворцами, огромным стадионом, театром, банями его родной город – Рим.
Правда, здесь, в отличие от Рима, прямо у подножия дворца плескалось синее тёплое море, где на рейде трепетали алеющие на закате паруса римских военных кораблей, торговых судов со всего света, рыбацких баркасов… Пилат любил этот город. Любил – и не пошёл в Иерусалим.
А напрасно.
15 сивана, едва Пилат быстрым решительным шагом пересёк затенённую комнату и вышел на огромную террасу, увитую розами, с которой открывался прекрасный вид на море, беспокойное предчувствие кольнуло его. Виной этому было то ли ожидание неприятных известий из Иерусалима, то ли предстоящий знойный день, то ли то, что море было бесцветно и безжизненно, как выжженная пустыня. Пилат не любил пустынное море. Римские воины знали это, и зачастую, чтобы угодить прокуратору, военные корабли делали нема лый крюк, чтобы пройти мимо дворца и попасть в поле зрения наместника цезаря.
Секретарь поспешно встал при приближении прокуратора и, неловко поклонившись, уронил свиток. Скосив глаза, Пилат понял, что свиток этот из Иерусалима.
– Что нового? – спросил Пилат, хмуро глядя на секретаря, который был единственным его доверенным лицом и который сопровождал Пилата повсюду.
– Письмо от Первосвященников.
Пилат поморщился – опять они будут упрекать его в том, что он не почтил их праздник или, ещё того хуже, что в праздник его воины допустили какие-то вольности в отношении иудеев.
– Вскрой, – приказал Пилат.
Пилат следил, как секретарь аккуратно, даже не повредив на печати виноградной лозы, развернул папирус.
– Читай, – приказал Пилат, щурясь на море.
«Доблестному римскому наместнику всаднику Понтию Пилату!
Довожу до Вашего сведения, что, несмотря на предупреждение, один из Ваших доблестных воинов, центурион Лонгин, распространяет слухи, что Тот Человек, которого Вы приговорили на Пасху к смерти через распятие, воскрес.
Смеем напомнить: мы предупреждали, что ученики выкрадут тело, а это приведёт к смуте, и просили выставить стражу, Вы сказали: “Действуйте, как считаете нужным”. Мы настаивали, чтобы стражу не возглавлял центурион Лонгин, который присутствовал при распятии, ибо нам стало известно, что этот воин был под сильным впечатлением от казни и кричал во всеуслышание: “Воистину Он был Сын Божий!”
Но к нашей просьбе не прислушались. И вот теперь римлянин, центурион, пользующийся Вашим доверием, по всему Иерусалиму распространяет нелепые слухи. От имени Синедриона и всех здравомыслящих жителей Иудеи настоятельно просим призвать центуриона Лонгина в Кесарию и запретить ему распространять небылицы. Иначе смута в народе может перерасти в открытый мятеж, что, несомненно, вызовет недовольство великого императора Ти берия.
Первосвященник Кайафа».
Окончив чтение, секретарь взглянул на Пилата. Лицо наместника налилось кровью, но не от гнева – Пилат смеялся! Смеялся так, что вспорхнула стайка птиц, укрывавшихся в зелени, обвивающей балкон, а три чайки с громким криком полетели в сторону моря.
– Ха-ха-ха! – хохотал Пилат.
Секретарь опустил глаза, в смехе лицо Пилата было страшным.
– Ха-ха-ха!
Над морем хохоту вторили крики чаек.
– Позовите Прокулу, вероятно, госпожа в саду, – наконец приказал Пилат.
– Вот твой сон вещий, – сказал Пилат, обращаясь к жене, которая торопливо поднималась на террасу. Непонятно было, радуется ли Пилат или возмущён тем, что жена посмела видеть такой сон.
– Всё твой сон, – повторил Пилат. – Помнишь, ты на Пасху просила не казнить того Преступника? Якобы ты много за Него пострадала? Помнишь? Твой сон? Вот пишут из Иерусалима – пишут, что Он воскрес. Что ты молчишь? – Пилат вглядывался пристально в лицо жены и, как ни странно, чувствовал некоторое замешательство. Чтобы скрыть смущение, он встал и, обратившись к секретарю, твёрдым голосом произнёс: – Призовите сюда в Кесарию сотника Лонгина.
– Обещай мне, – сказала Прокула, вставая и тоже внимательно вглядываясь в лицо мужа, – обещай, что ты дашь мне возможность выслушать Лонгина.
Пилат кивнул, сделал несколько шагов, провожая жену, неожиданно взял её за руку и привлёк к себе. Он хотел ещё раз взглянуть ей в лицо: было в этом лице что-то странное, прежде незнакомое. Пилат, помедлив, захотел было сострить по поводу веры в воскресение мёртвых, но удержался. Он выпустил руку жены и долго смотрел, как та легко спускается по ступеням дворца.
«Ирод, в упоении строивший этот дворец, с надеждой, что жить в нём будут его наследники, обманулся… Всей этой роскошью, как и в Иерусалиме, пользуюсь я, римский наместник, столь же яростно ненавидящий иудеев, сколь и ненавидимый ими», – усмехнулся Пилат.
* * *
– Да не буду я повторять это Пилату! – в раздражении дёрнул поводья Лонгин.
Луна освещала дорогу, выложенную белыми мраморными плитами, обсаженную апельсиновыми деревьями, по которой мчались два всадника, держа в руках вертикально поднятые копья, на которых развевались значки с изображением Тиберия. Здесь уже действовали римские законы, а не иудейские. Цоканье копыт звонко отдавалось в тишине, словно звуки тимпана. Лонгин в сопровождении посланного за ним в Иерусалим гонца въезжал в Кесарию. Он вдохнул морской воздух и остановил свой взгляд на огромном стадио не, который раскинулся прямо на берегу моря…
«Этот царь Ирод был совсем не глуп, – думал Лонгин, – потому его и прокляли иудеи. Но каков замысел – построить такой город, напоминающий Рим, в центре варварской страны!»
– Взгляни, какой акведук! Построен лет пятьдесят тому назад, – обратился Лонгин к сопровождающему. – А Пилат сколько крови попортил, чтобы построить им такой же в Иерусалиме! Ты помнишь, как эти варвары кричали, что им не нужна вода? Не нужна вода! – усмехнулся сотник, опять оглядываясь на второго всадника. – А сами совершают по три омовения в день!
Они подъехали к холму, на котором возвышалась статуя Августа, и оба, не сговариваясь, остановили коней и, привстав в стременах, вскинули руку в приветствии. Затем, всё ещё не сводя глаз с императора, запахнули плащи, проверили ребром ладони, не сбились ли набок шлемы, и повернули коней в сторону дворца Ирода. Несмотря на поздний час, Лонгину было велено явиться сразу по приезде.
– Да не буду я сочинять, – вдруг пробормотал сотник. Он оглянулся на уже плохо различимую статую Августа, и ему показалось, что статуя согласно кивнула в ответ. – Я знаю, зачем Пилат меня вызвал. Старейшины иудейские донесли, что я заявляю, что Иисус из Назарета воскрес. Они этого боятся. Как же, римский воин, язычник, рассказывает то, о чём они умоляли молчать! Но выдумывать я ничего не стану, – опять повторил он вслух так громко, что его спутник наклонился к нему.
– Что? – спросил он. – Ты что-то сказал?
– Да нет, это я так, – пробормотал Лонгин. – Я уважаю прокуратора Понтия Пилата, я видел его в сражениях, – добавил он.
На душе у центуриона сделалось скверно. Сейчас Лонгин был уверен, что разговор будет жёсткий. «Знают только боги, чем закончится всё это», – подумал Логин, и вдруг страшная мысль заставила его вздрогнуть: «Да верю ли я сам, что Тот Распятый – Сын Божий? Возможно ли это? Пилат будет прав, если не поверит мне. В это поверить трудно, почти невозможно».
* * *
Мысль позвать Прокулу пришла в голову и тут же исчезла, и даже оставила после себя некоторую растерянность: «Сначала поговорю сам, не стоит сейчас впутывать жену».
Лонгин вошел, чётко отбивая шаг и стуча подкованными калигами по мраморному полу. Он вскинул руку и крикнул:
– Слава цезарю! Слава императору! Слава его наместнику Понтию Пилату!
– Ну, ну, хватит приветствий, – проговорил Пилат и, к удивлению секретаря, встал, обнял Лонгина за плечи.
– Ну, старый вояка, рассказывай, что ты там проповедуешь в Иерусалиме? Я мог бы послать соглядатаев, и они бы мне в точности донесли твои слова, но я хочу услышать от тебя самого.
– Благодарю за честь, – проговорил Лонгин. – Благодарю за честь, – повторил он наконец, располагаясь в поданном секретарём кресле.
– Мне поспешили донести, и хочешь знать, что? – И глаза Пилата сверкнули.
Лонгин подумал, что дурное предчувствие не обмануло его.
– Хочешь знать, что? – опять сверкнул глазами Пилат.
– Естественно, хочу. – Лонгин встал и стукнул каблуками.
– Кайафа прислал мне донесение, что ты, центурион армии императора Тиберия, распространяешь слухи, что Тот, Распятый на кресте, как там Его?.. Воскрес?
И так как Лонгин хранил молчание, Пилат повторил:
– Возможно ли, чтобы ты, гражданин Рима, верил в такие небылицы?
Тут Пилат замолчал и вцепился глазами в Лонгина. Но тот спокойно выдержал взгляд.
– Ты помнишь, что ещё тогда, после распятия, приказал тебе и твоим воинам не обсуждать увиденного и не распространять небылицы. Сам подумай, что ты несёшь: кто-то сошёл с неба и вошёл в гробницу, и камень отвалился сам собой, а потом… Нет, – прервал себя Пилат, – сам только на минуту задумайся: возможно ли, чтобы ты, римский центурион, бездумно повторял басни, которые ходят среди варваров?
Лонгин покраснел. Упрёки и обвинение его в глупости и легковерии были неприятны.
– Я, – сказал Лонгин и сделал ударение на «я», – я не повторял. Я говорил только одно: «Истинно Он – Сын Божий», потому что я видел, как Он умирал, слышал Его слова, видел Его лицо. Он не был похож на человека, так люди себя не ведут, так люди на кресте не выглядят. Мне ли не знать, как умирает человек? Даже после казни мы видели не обычное лицо. Это был спокойный и величественный лик небожителя, которому открыто то, что нам не дано знать. И это читалось на Его лице так же ясно, как то, что я сейчас вижу, что ты сердишься. Ты что, не помнишь, что я рассказал тебе в тот же вечер всё подробно – всё, что видел, когда казнили Того Человека?
Пилат, вцепившись в ручку сиденья, внимательно слушал. Он вспомнил лицо Иисуса и вспомнил, как и его самого поразило величественное спокойствие человека, знающего, что Его ждёт неминуемая смерть.
– Но сейчас ты говоришь, что он воскрес? Ты что – видел Его Воскресение? – неприятно усмехнувшись, спросил Пилат. – Ты же там был всю ночь.
– Но воскресения я не видел. Я не видел, чтобы кто-нибудь сходил с неба, не видел, чтобы сам собой двигался крест, никто не вёл из гроба человека, который головой касался неба, – всё это выдумки невежественных иудеев.
– Ты, ты что видел? – закричал Пилат и так сжал подлокотник, что сломал его.
– Я видел, что гробница была пуста.
– И это всё? – усмехнулся Пилат, он казался разочарованным. – Мало же тебе надо было, чтобы поверить! Ученики выкрали тело: иудеи, старейшины их, меня предупреждали об этом.
– Пилат, – сказал Лонгин – и впервые за время встречи голос Лонгина зазвучал спокойно, – сам подумай, ты видел учеников? Откуда у них столько серебра, чтобы подкупить стражу? Нет, у них денег нет. Разве только если им дал деньги Никодим? Я слышал, что он мог присутствовать при погребении. Но он ведь правоверный иудей, уважаемый член Синедриона? Зачем ему всё это? Он мог по-человечески уважать и даже любить Иисуса, но поверить в Воскресение и распространять слух об этом? Не похоже. Зачем? Если даже предположить, что ученики украли тело, было ли у них время аккуратно снять с него пелены? И зачем было складывать пелены аккуратно, будто те, кто украли, никуда не торопились, будто мы не стояли рядом? Сам подумай! И кто мог украсть?
Они помолчали, и центурион продолжил:
– Я же видел, как дрожали самые близкие ученики, когда прибежали на зов женщины, что пришла на рассвете и увидела гробницу пустой. Они трусливы, как овцы. Даже боялись поначалу зайти в пещеру. Пилат, я воин и не боюсь смерти. Я могу тебе сказать, что Тот Человек действительно воскрес – или таинственно, необъяснимо исчез. Но не по людской воле, а по воле высшей, божественной. В общем, Его украсть не могли, а пещера была пуста. Понимай как хочешь. Я не буду сочинять, не буду добавлять, мне достаточно того, что я верю – мне довелось увидеть истинного Сына Божия. Я благодарен тебе, что ты послал меня сначала присутствовать при распятии, а потом сторожить гробницу.
Пилат опять подумал – не позвать ли жену? Но удержался и на этот раз.
– Лонгин, – произнёс Пилат, – я уважал тебя как воина, мне странно, что тебя оплели эти варвары и заразили своими сказками. – И опять он подумал о жене. Она, гордая римлянка, из патрицианского рода, как могла увлечься этими бреднями? – Иди, – сказал Пилат. – И помни, как себя следует вести в Иерусалиме римлянину. Если не одумаешься, то тебе придётся покинуть доблестную римскую армию и служение императору Тиберию. Дело твоё. Но если ты завтра за трапезой у меня посмеешь бездумно отвечать на расспросы кого бы то ни было, – подчеркнул Пилат, и голос его отдал металлом, – то берегись, Лонгин. Я могу забыть, как мы воевали с тобой вместе. Берегись, – повторил он, – ты знаешь Понтия Пилата.
