Илья Либман
Второе дыхание
Илья Либман.
Второе дыхание.
Повесть.
Часть первая
Глава первая
Жизнь в штатах научила никогда не чувствовать себя комфортно относительно существующего трудоустройства. Казалось бы, когда компания работает на полную мощность, есть заказы, сырье и не слишком много конкурентов, то можно бы спокойно заниматься своим делом, получать свой чек каждые 2 недели и планировать следующий отпуск туда, где еще не ступала нога человека.
Именно такое состояние вещей и застает тебя врасплох, когда приходит нехорошая новость. Беда может быть персональной, а может быть и общей. Персональная чаще случается, когда при незначительном росте производства прямая необходимость исчезает конкретно в тебе.
Вы можете спросить – каким образом. Да очень простым: ты сам себе могилу выкапывал, когда давал дружеские полу производственные наставления молодому специалисту прошлого года.
Да да, именно тому, кого взяли из жалости прошлым летом на место старшего лаборанта. Человек после колледжа не умеет и не знает практически ничего в нашем деле, независимо от его успехов во время учебы. Если бы не умение пользоваться компьютером, то и грош цена ему была бы неоправданно завышена.
Так случилось со мной 6 лет назад, когда я работал в лаборатории большой компании пищевой промышленности. Тот парень, Джеф, приехал в Нью Йорк из далекого Висконсина, где его родители, их братья и сестры с поколением ленивого переросткового потомства управлялись на семейной молочной ферме-заводе, продавая молочное локально. Джефу бы нашлось место в семейном бизнесе после окончания колледжа, но он решил не возвращаться домой, чтобы не напрягать никого своим дипломом, требованиями к переустройству всего хозяйства и высокой зарплаты для себя лично, а устроился он у нас на правах подай–принеси.
Я научил его правильно мыть посуду и показывал всякого рода трюки – как быстрее и продуктивнее получать результаты посевов, работать без отходов и записывать каждое свое движение на всякий случай. К несчастью, эта школьная привычка – запоминать почти все с полуслова еще не выветрилась из его головы. Где-то через пол-года его работоспособность заметил наш шеф и посмотрел на меня с сожалением. А еще через пол-года меня там не стало.
Потерять работу всегда неожиданно, даже если ты мысленно попрощался с ней, просто ходишь по инерции и готов к роковому объявлению.
6 лет назад, честно говоря, я был не готов. Специфика нашего производства диктует свои законы всем более или менее состоявшимся специалистам. У всех у нас есть свои наработки, которые официально не принадлежат компании, потому что были отработаны без задания, а по собственной инициативе, но разумеется на оборудовании и из материалов компании. Дело в том, что при поступлении на работу все мы подписываем груду всяких бумаг, одна из которых говорит, что все, что было достигнуто-открыто-обнаружено есть имущество этой компании и не может быть использовано/запатентовано или продано в третьи руки без письменного разрешения этой компании. Возможно, что когда-то такое требование даже и не обсуждалось и беспрекословно исполнялось, но вот появились бывшие русские, для которых законы такого толка не могут быть писаны. Я помню одного киевлянина, вылитого Чарли Чаплина с седой головой и черными бровями, которому перевели смысл похожего документа. Перевод вызвал у киевлянина приобморочный взрыв смеха: «Совсем скурвились. Если у меня смерть в семье, так я что ли не могу своими же руками в обед себе оградку для кладбища сварить? А если чего-нибудь серьезнее изобрести: вечный двигатель или философский камень? Так, что ли, их это будет за бесплатно?…»
С тех пор увольнения в компаниях определенного толка очень часто происходят скоропостижно: сразу после объявления об увольнении человека ведут на его рабочее место, где под надсмотром кого-нибудь из охраны или непосредственного его начальника ему разрешают забрать все его личные артифакты – деньги, ключи от дома, фотографии жен-любовниц, чашку-ложку и другое личное. Все остальное ему отправляют по домашнему адресу – почтой.
6 лет назад такое произошло и со мной, но мой казачек, Джеф, через неделю все мне вынес, что я попросил. И вообще он оказался человеком благодарным, хотя я громогласно об этом не говорил – мы с ним и сейчас иногда пересекаемся на полупрофессиональных сходках.
Я устроился тогда на работу довольно быстро, потому что время было неплохое и уволенных не целая контора, как это случилось сейчас.
Сейчас по нашему небольшому предприятию витаминной промышленности конкуренты прошлись, как паровым катком. Наш хозяин, преклонного возраста дядечка, воевать войны не захотел, а просто продал компанию удачливым конкурентам на корню и дал возможность их боссу решать, что делать с рядовым составом. Все понимали, что выгонять будут постепенно, чтобы производство не встало и не было бы вредительств. Но все прекрасно чувствовали, кто и когда будет упразднен.
Когда новый менеджер с улыбкой в ширину плеч пришел к нам знакомиться, картина напоминала Ново-орлеанские похороны: в последний путь под нескучный джаз. Через неделю к нам прислали двоих «инфильтрантов», которые знали наше ремесло от А до Я. Те двое, Джош и Тош, почти не разговаривали друг с другом, а только кивали, оценивая наши операции из-за плеча.
Мы все сидели, как на чемоданах, и ждали розовых открыток. Моя пришло в пятницу с полуденным боем часов. Волноваться особенно было нечего: у меня дети не плачут, и по пластикам я должен был всего лишь за отпуск с половиной, но что достало меня, так это злость, что не могу я сам распоряжаться своей жизнью.
Сытная жизнь притупляет в нас инстинкты хищников. От сытости трудно отвыкать, и чем старше мы становимся, тем больше сомнений и расчетов делаем до большого рывка. К тому же рубеж «нечего больше терять» не работает, потому что потерять можно многое.
Я вспомнил свой авантюризм на фармакологическом фронте в начале пути, когда из туркменистанского змеюшника мне привезли кило гюрзиного яда в желтоватых гранулах для срочной продажи по взаимно выгодной цене. Помню, как купил себе костюм и добивался встреч с покупателями от Мерка и Бристол Майерс. В те годы я не знал, что за такое, меня могли бы депортировать, предварительно заточив на пару ночек на Райкерс, где с моим еврейским счастьем я бы стал жертвой многонациональной групповухи с венерическими последствиями в лучшем случае.
Но ничего этого я не знал, и случай миновал меня. Стал бы я делать такое сейчас – не знает никто, но если бы и стал, то иным путем.
Размышлений о собственном бизнесе у меня никогда не было. Может быть за исключением одного раза, когда меня все-же затащили работать на паях частным детективом. Было это очень давно, когда мы только приехали, и мой старинный знакомый с лошадиной кличкой Малыш собирал свое Второе Творческое Объединение. Вы спросите, почему же второе? Так все спрашивали. Потому что Первое случилось во время его первого посещения штатов в доисторические времена. Малышу было невозможно отказать безпричинно. Не такой он был человек, чтобы согласиться с безликим, что на нет и суда нет. Тем более, что именно он вывез мои деньги из Питера во время одного из своих прилетов туда в конце 80-х. Малыш знал, что у нас есть деньги. Так же он знал, что нам нельзя с ними никак легально светиться, чтобы не потерять социальную помощь и гранты на учебу.
Сам Малыш никогда не был детективом. Как говорят в Одессе: наоборот – он был инженером, но во время первого посещения штатов он стал детективом поневоле и научился бороться с преступностью в индустриальном комплексе.
Короче говоря, он деньги наши взял, как пай с отработкой. Мне работа детектива не понравилась с самого начала своей статичностью и прозябанием. Так что, как только я получил первое предложение работы в био лаборатории универа, то из детективов ушел в химики.
Напряжения с вложенными деньгами никакого не случилось, потому что детективная контора расцвела за 3 года, обрасла клиентурой, и Малыш продал ее, как дочернее предприятие, агенству Пинкертона.
Почему-то так случается, что вспоминаю я о Малыше в критические моменты моей жизни, например, когда теряю работу. Какое-то внутреннее чувство подсказывает мне, что Малыш вот-вот услышит, что я свободен и появится, как джин из бутылки.
Глава вторая
Итак, в понедельник утром, моим первым безработным утром за последние 6 лет, я проснулся в обычное для понедельника время и подумал, что теперь у меня есть возможность пожить по воскресному расписание какое-то время, так чего терять его зря, и пошел в спорт зал. Сказать по правде спорта я не люблю, потому что был им отравлен в раннюю пору своей жизни, но это не помешало мне научиться держаться на коньках, держаться на воде, стрелять по движущимся мишеням и бесконечно мечтать – хоть в чем-нибудь быть первым. Первым никогда я не стал, не был я и вторым и именно эти состояния неудовлетварения привели меня к размышлениям, как это можно изменить. Я помню как сказал отцу, что мне необходимо подрасти выше, чем это было предначертано природой, что мне нужны уколы гормонами роста. Отец понял, что я удручен положением вещей и повел меня к специалистам, чтобы отвести удар от себя а заодно и определить, что можно сделать. Какой-то доктор спортивной медицины осмотрел меня с ног до головы и спросил: « На что жалуемся?» Я сказал про статью в журнале Знание-Сила о гормонах роста. Доктор подтвердил, что такие уколы уже есть на свете, но это достижение – самый пик медицинских достижений – доступно только потенциальным рекордсменам мира, шпионам-разведчикам и детям и внукам членов Полит. Бюро.
Отец понимающе и с облегчением, сказал что я не шпион-разведчик, помог мне с одеждой и уже не слушал, что еще говорил доктор спортивной медицины. Я помню, как доктор стоял передо мной и говорил про вытягивание тела в позиции летучей мыши и что сколиоз в средневековье вылечивали дыбой.
На химфак в универ меня не приняли. Пришлось поступать на фармакологию в мед. институт. Аптечный бизнес в России мог бы быть доходным местом, если иметь связи и знать, с кем делиться. По распределению меня направили работать на завод витаминных препаратов сменным технологом. Работа была не бей лежачего, потому что третья смена практически простаивала из-за недостатка сырья или неисправности оборудования, покалеченного во время двух предыдущих смен. Всех это больше, чем устраивало: рабочие спали, читали, играли в домино или просто болтали обо всем. Мне работа эта подходила еще и потому, что в дневное время я мотался санитаром в Скорой помощи, чтобы скопить денег на Стратокастер, как у Джимми Хендрикса. Моя жизнь в те годы текла по расписанию безостановочного конвейера: смена на заводе, смена в Скорой помощи, репетиции и туса до 21:30 и опять – смена на заводе.
Там иногда я слышал разговоры между операторами различных станков, которые мгновенно прекращались при моем явном появлении рядом. Все, что успел понять было то, что между ними шел какой-то упорядоченный обмен. Однажды я все-таки не выдержал и спросил у лаборантки, бабы Риты, о чем они говорят. Рита была действительной бабушкой в свои сорок с мелочью лет и полюбила меня вместо зятя, которого у нее так и не случилось. Рита тогда посмотрела по сторонам, чтобы показать мне о конфиденциальности того, что собирается сказать и прошипела, что рабочие воруют мед. препараты с целью их продажи на сторону. Больше она мне ничего не сказала – я додумал схему сам.
На заводе выпускали не только витаминную продукцию. Точнее сказать, витамины были прикрытием для чего-то иного, но не обычных аптечных лекарств. Все знали, что в нескольких цехах-лабораториях что-то производилось, но никто толком не знал, что именно. Да и назывались те цеха почтовым ящиком. Поступить работать туда простым оператором считалось большим успехом.
Мое времяпровождение после смены на Скорой было довольно странным для парня с верхним образованием. Я крутился среди «рабочей молодежи», которая вовсе не работала. Часть ее кочевала стаями между школами, где проходили репетиции местных музынеров, и столовняками в новостройках, где они просиживали над десятикопеечными винегретами и котлетами из хлеба за принесенным с собою дешевым портвишком.
В те годы я пытался стать музыкантом, хотел сколотить ансамбль из талантливых, но непонятых бездельников, бросивших свои ПТУ или вечерние школы. Многие из моих тогдашних приятелей имели незаконченное муз. образование, но играть в профессиональные коллективы их никто не приглашал. Только иногда некоторым из них удавалось «отсурлять жмура», если в местном кладбищенском оркестре кого-то не хватало.
Так и становились они безрукими фрезировщиками – шлифовальщиками с несыгранным фаможором.
От репетиций и общения с такой публикой я уставал больше, чем от 2-х работ.
Иногда случались столкновения на почве зала для репитиции или выступления.
На одной из таких стычек я и познакомился с Малышом. Мы должны были играть в клубе объединения Буревестник на новом обрядовом празднике «Проводы в Красную Армию». Знакомый моей мамани работал в объединении в профкоме. Он и организовал нам этот гиг.
Когда мы выкатили на сцену наше оборудование и шнуры, ко мне подошел не по-нашему прикинутый человек с хвостом и бородой и сказал, что его люди на этом барахле играть не будут.
За админа нашей группы обычно все приходилось говорить и делать мне, как самому старшему и трезвому. Я сказал человеку, что у нас есть подписанный договор на вечер с 7:30 до 10:30, заверенный печатью и тремя подписями, и уже было полез в задний карман, чтобы засветить его, но бородатый жестом показал, что не стоит и сказал, что у него тоже есть такая бумага и тут же спросил: « Вы за договор сколько отвалили?»
В те времена стало появляться «продуманное» головотяпство при организации самодеятельных концертов. В Питере существовала группа людей, которая за деньги устраивала контракты-договора для самодеятельных музыкальных коллективов: они продавали одно и тоже место и время двум-трем командам в надежде, что те разберутся сами или сыграют в долю. Впрочем, иногда таких устроителей все же ловили, отнимали деньги и били по зубам. Музыканты между собой дрались редко.
Тогда человек с бородой уверенно, но жестко сказал, что его команда отыграет первой, делая «открытие» для нас. Я знал, что на Западе все большие знаменитости выступают с открытием для них менее известными исполнителями, не не мог предположить, что человек именно это имел в виду. То ли от моего молчания или из-за дурацкого выражения моего же лица, человек пустился в объяснения: «Представь себе, что к нам приехал ЛедЗеп с концертом, и публика уже обкурена и на рогах, как положено – вся в ожидании. Если бы Роберт Плант в такой момент вышел на сцену, то его разорвали бы в клочья. Поэтому сначала бы выпустили каких-нибудь наших Аргонавтов или Санкт-Петербург.»
Мои музыканты стояли рядом. Они остановили размотку шнуров и внимательно слушали бородатого, который сразу уловил, что его слушают другие и обращался дальше не только ко мне: «Мужики, убирайте свои самопалы. Вы сегодня будете играть на серьезном инвентаре, как Эрик Клаптон и Дэвид Боуви…»
Мои петеушники расцвели от таких слов: «Толковый шеф. Ништяк, что сюда пригребли…»
Пока он разговаривал со своими музыкантами, я рассматривал его странный наряд: хлопчатая кофта с капюшоном, застиранные до белизны джинсы и детские сандали на босых загорелых ногах.
Когда концерт начался, он сел рядом с нами в последнем ряду. Был он не один, а с девушкой, явно американкой. Мы ждали перерыва, чтобы пойти на сцену и играть свою долю концерта. Человек выступления своих музыкантов не слушал, а отдавал все внимание своей девушке, явно американке: сидел к ней почти-что лицом и говорил что-то дикторским голосом, который сопровождался преувеличенной логопедной мимикой, но при этом он был серьезен.
Позже я узнал от него же, что именно таким образом речь человека более понятна американкам.
