Илья Кнабенгоф
Слипер и Дример
История Первой Стрелки при отсутствии какой-либо Белки. Бандитам, алкоголикам и собаководам – выдать 16-й номерок, и в буфет!
Жил-был человек, и звали его запросто: Артемий Феоктистович Шматко. Ничего эдакого. Как всегда и бывает с теми, от кого потом случаются всякости такие несусветные, что или сразу очень хочется по-большому в туалет (и чтоб прямо здесь и тута же), или же всех святых вон выноси, словно у них опять первомай! Был Артемий Феоктистович приличным гражданином. В городке его хорошо знали. Да если б и не хотели, а всё равно узнавали, и при том всегда хорошо, а то и лучше. Ибо жителей на тех пяти улицах и в двух тупичках было то ли двадцать три с полтиной, то ли тридцать два с четвертью, да поди и обчёлся. Название у населённого пункта было такое полустёртое и избитое, что и упоминать не стоит. А град сей стоял на территории не самого заурядного вида пятой по счёту планеты, вращающейся вокруг звезды «жёлтый карлик номер как-там-бишь-её-чёрт-бы-побрал». Коротко говоря, дорогой читатель, это было весьма и весьма далеко от того места, где ты сейчас читаешь эту книгу. Насколько? Очень намного, где бы ты ни находился. Далеко по-любому. Я бы даже сказал, просто пёс знает где!
(Грызлик в сей же миг, где-то тоже очень далеко, поднял уши, замер и усиленно отрицательно замотал головой. А вы-то думали, почему собаки то и дело просто так, ни с чего, как вам кажется, головой мотают? То-то же! Енто ж они по межгалактической связи отвечают! Что-нибудь типа:
– Первый, это осемнадцатый, слышу вас хорошо! По делу о запрашиваемом местоположении описуенного всуе тута же городка, аки и планеты, на поверхностях которой сей архитектурный ансамбль ютится, не ведаю ни шиша. Как, впрочем, и по поводу космогонически определяемого газопылевого ядерного объекта жёлтого спектра распада ничего не скажу наточняк. Короче, по всем этим статьям ни хрена, ни укропа лысого не знаю! Во внутричерепных архивах сведений не найдено. И вообще, мне сейчас тут Зверогёрл уши оторвёт! Конец связи. Привет тёще. Тчк.)
Артемий Феоктистович был бухгалтером. Да. Настоящим таким бухгалтером. История этой профессии, между прочим, совсем не проста. Когда-то, давным-давно, были только бухалтеры. Буквы «гы» там ещё пока не было. Мне вообще кажется, что известная нам профессия «бухгалтер» произошла от комически сложившегося обстоятельства, при котором бухалтеры, о которых речь уже вроде как пошла, да и пойдёт чуть дальше, странным и смехотливым образом сговорились и склеились с бюстгальтерами. А что вы думали? Бухалтер – вещь обычная. Бюстгальтер – тоже. Первых – под любыми окнами, на любой скамеечке всегда можно и без фонаря отыскать по оголтелой матерщине и звону бьющейся стеклянной тары. Вторых – тут ещё проще, ибо они есть биологически мануфактурный фактор. Почему бы им и не поговорить было как-нить по душам, а потом склеиться? И как итог в нашей земной цивилизации появился закоренелый результат вполне предсказуемой эволюции в виде новоявленного рабочего места. И что? А то! Бухгалтеры везде оказались тут же нужны! Ну, разве только в настоящем коммунистическом обществе, при отсутствии любых средств денежного обмена, они были бы вынуждены срочно переквалифицироваться в гардеробщиков или лифтёров. Ведь пальто и лифты никто не отменял, верно? Логично. А так у нас, что ни валяйся, всё пригодится! Работник, считающий деньги, – тем более. Но здесь, на пятой по счёту от жёлтой звезды номер как-там-бишь-её-чёрт-бы-побрал планете коммунизм не был ни известен, ни изобретён и, тем более, не был достигнут. Бухгалтеров водилось – пруд запруди и карасей выводи! И Артемий Феоктистович был одним из них. Точнее, он тоже поначалу, в молодости, влачил существование обычным бухалтером, который, как ему и положено, орал и бухал, всячески празднуя на все лады житие свое, и выстаканивал на различной посуде незатейливые этнически близкие ему мелодии и народный танец «тым-цы тым-цы». Но чутка попозжее, согласно закону повторяемости тотальной эволюции Всея Сангхи на примере каждой отдельно взятой замкнутой системы, входящей в основной поток этой самой тотальной… В общем, кокос от пальмы недалеко крякает. Так и герой наш тоже повстречал на своем эволюционном пути некий бюстгальтер. В этот самый бюстгальтер была одета некая особа, имя которой утерялось и стёрлось из повествования о сознательном росте осознания Артемия Феоктистовича, но на которой он таки женился. Была она грузна собою во всех отягчающих смыслах. В смысле, немало весила и грузила тоже не по-детски. Обнаружившиеся вскоре (жёлтая тусклая звезда поколесила за это время из одного угла планеты в другой угол раз эдак -цать ) в колечках жёнушкиной причёски видавшие всё в жизни бигуди свели Артёмушку нашего с катушек. И он в сей же миг окончательно утвердился в своей философской позиции, что челобречество на его родной планете есть не что иное, как тупиковая ветвь регрессирования чебуреков и чемоданов, а потому всё одно теперь для него, всё без разбору однохреново и однобуйственно.
– Гори забор, гори хата! – крикнул он в порыве просветления.
И остался Феоктистыч наш в бухгалтерах, кое и было предсказано ему мировым порядком вселенской истории. Выпал в единочество со своим котом Василием, братом мужа третьей троюродной сестры отчима Котовасии, который в свою очередь был пятым пасынком друга отца его внука с монгольской стороны, то бишь роднёй нашему миляге Башкирскому Коту. Также Артёмушка остался и с любимым, в будущем упомянутым нами ещё разок или два ниже, волосястым мухоловом в горшочке с керамическими крендельками.
Та же, что и у всех бухгалтеров, бежевого цвета сорочка. Бежевая – не от обострённого вкуса к тонкой линии галантереи. А обязанная своим колором статичности от нечастого пользования услугами бабки-постирушки, коя в оплаченных Феоктистычем комнатах низводила на «нет» различного происхождения пятна на вещах жильцов. Она же была и хозяйкой этих самых комнат, о чём свидетельствовала полуистёртая иридиевая табличка на доме: «Комнаты внаём. Буркина Фасо». Да, дорогой читатель, у бабки-постирушки была обычная русская фамилия Буркина и обычное кавказское имя Фасо. Родом она была с системы номер 013, что значит – в тринадцатой завитушке Великого Веретена Миров, направо от Большой Медведицы. Откуда она взялась здесь? Да как все мы – оттуда и отсюда! Занесло, короче.
Работа у Артемия Феоктистовича была не пыльная. Приходил в конторку с утреца. Поливал водичкой волосястого мухолова (помните, я ведь предупреждал, что мы о нём ещё вспомним!). Мухолов тот волосясто кочумал на подоконнике, высматривая сквозь мутное стекло свой завтрак. А бухгалтер наш садился за обветшалый стол перекладывать розовые и зелёные бумажки из кучки в кучку. Квитанции, счета, чеки, бумаги. Затем был обед, принесённый в мисочке с собой и разогретый на маленьком примусе тут же, в конторке. Иногда к ним заходила торговка из хлебопекарни с корзиной на голове и своими сто восемью и одной косичками, привественно кричала с порога «Алл-ллах, Харе Ом!», и в эти дни в рацион обеда добавлялись сдобная булочка и кекс с вареньем из плодов дерева Бо. Примерно в четверть четвёртого начинал бренькать трескучий звонок в коридоре конторы. Смеркалось. Варкалось. Сморкалось. Не забывай, дорогой читатель, всё это происходило весьма и весьма далеко от твоего нынешнего местопребывания, а потому в тамошних сутках насчитывалось отнюдь не двадцать четыре часа, а всего четырнадцать. Так уж вышло. Не обессудь, смотри в суть! По крайней мере, время тоже имеет права ходить там и так, как ему забессудится! Тусклая звезда чертила свой путь по небосклону этой планеты довольно быстро. И к тому же у местных жителей была принята в оборот не десятичная математика, а семеричная. Короче говоря, всё было очень запутано, и на их планете щекотящие запутки тоже так и рыскали, так и рыскали кругом, аки и в Лесу, о котором шла речь в начале этой книги. Господи, о чём это мы? Ах, да! Так вот. Звенел, значит, звонок. И Артемий Феоктистович Шматко, милый наш, тихий и скромный, челобреколюбивый бухгалтер, собирался домой. И так шли дни. Дни. Дни. А звезда всё потихоньку тухла и тухла в своем космосе у него над головой.
(И между прочим, дорогой читатель, у тебя прямо сейчас над головой точно так же помаленьку тухнет какая-нибудь звезда, уж какая там у тебя водится.)
Вот и в этот раз он погладил нежно на прощание волосястого мухолова. Дал ему муху. Тот благодарно захлопнул пасть до утра, свернувшись колечком в горшочке с крендельками, а Артемий Феоктистович шмякнул дверью конторки и вышел на вечернюю улицу. Вывеска «Бухгалтерия» покачивалась над его головой от лёгкого ветерка и напоминала своим скрипом детские качели. Это было мило. Артемий Феоктистович улыбнулся и полез в карман нехитрого пиджмака за ключами от машины. Да, дорогой читатель, на этой Грызликом забытой планете, в десятках тысяч ли у тебя над головой, тоже были придуманы и пущены в массовое производство перевозящие с места на место задницу и вещи самоходные повозки, именуемые в твоём обществе громоздким и ничего на самом деле не объясняющим словом «автомобиль».
– Слушай, а всё-таки, что это за планета?
– А, Сонечка, ты уже пришла! Как там дуб?
– Он прекрасен! – Соня села и обвила себя хвостом, прикрыв глаза.
– Ты ему сказала об этом?
– Конечно!
– Молодец! Теперь, ежели случится дурное настроение или самочувствие, ты всегда сможешь пойти к своему новому другу, встать под него, прижавшись спиной, лбом или затылком, и просто подышать. И дуб поможет тебе прийти в себя. Он уберёт причину твоей болезни и выгонит дурные мысли. Деревья это умеют, уверяю тебя!
– Ух ты!
– Точно! Теперь у тебя есть могущественный друг! Только не обижай и другие насаждения. Они ведь, как-никак, родственники твоему дубу. Ну, тёти там и дяди. Как положено.
– Ой, конечно, что ты!
– Потом ты подружишься и с другими деревьями, и они тоже поделятся с тобой своей магией. Она у них очень могущественная. И у всех – разная.
– Ух ты! – заухала она натуральной совой. – А их ведь столько на планете!
– Увы, Сонечка, всё меньше и меньше. И многие совсем перестали их понимать и уважать. Некоторые их даже убивают!
– Это же глупо!
– Да, скоро многие поймут, что причина кашля, который их постоянно преследует, кроется именно в непонимании и неуважении по отношению к деревьям, которые в свою очередь производят воздух и магию здоровья.
– Вся планета поймёт?
– По чуть-чуть, но вся. Кстати, номер планеты с проживающим на ней Артемием Феоктистовичем Шматко тебе любой планетарий за десять рупасов выдаст! И сдачу шакалами положит!
Артемий Феоктистович сел в свою машину, завёл мотор, и тут в нутрях бухгалтерских что-то тихо ёкнуло. Незаметно так. Ёк. Тишина. Ёк. Тишина. Неспокойно ему стало ни в раз. Повертев головой, он не заметил ничего пугающего.
– Тьфу ты ну ты! – успокоил себя таким вот странным образом Феоктистыч, но маленькая тайная ёковость не унималась.
Ёк. Тишина. Артемий схватился за грудь. Но сердечко мирно себе постукивало, как и было ему положено, в третье сверху левое ребро, всем своим видом выражая полную несознанку относительно внезапного беспокойства своего хозяина. Бухгалтер повернул ключ, нажал на педаль катализатора, и машина тронулась.
– Всё, домой! И завтра же оформлю отпуск! Совсем мой бедный организм расстроился. Печки с поченью перепутались, и заворотило кишь с мишью! Поеду куда-нибудь на Олтые Жигузи, полежу в макусях, отогрею спину, развеюсь на ветрюсях.
Он уверенно вжал педаль в пол и, отъезжая от конторы, только самым краем глаза увидел странного сухопарого дядьку в мутных круглых очках. Тот переминался в нелепом оранжевом жилете и в фуражке. И неожиданно, улыбнувшись, помахал вслед машине рукой, словно увидал давнего знакомого.
– Тьфу ты ну ты! – сплюнул Артемий Феоктистович опять, глядя в зеркало заднего вида. – Чур меня, чур!
Но нелепый дядька не растворился, а только пуще прежнего заулыбался, вскинул руку в локте, отточенным жестом переведя наручные часы, и склонился в поклоне.
– В Жигузи! Срочно в Олтые Жигузи! Завтра же! – Бухгалтер судорожно вцепился в руль и, распугав копошащихся в земле коркулей, буквально сорвал машину с места.
Ехать было не так уж далеко. Городок, как мы уже говорили, был ой ну совсем небольшой. А домой не хотелось. Артемий Феоктистович свернул с накатанной дороги и зашуршал шинами в сторону Укатного Пути, что вёл из культурного центра в сторону частных садовых участков, и далее через Пустомельную Чушь в такой же поселенский островок верхнего южного запада с таким же истлевшим на сухом ветру названием. В этом направлении дорога подходила к довольно высоким холмам, около которых было где остановиться. Вечерком там можно было подняться пешком на вершину и от души посидеть наверху, полюбоваться видом, поулюлюкать копошащимся в небе коркулям и подумать с наслаждением какую-нибудь серьёзную и глубокую мысль о мироздании и о своём не самом последнем месте в нём. Ощутить свою небесполезность. Свою нужность. Свою неотъемлемость. Короче, слегка подкормить своё Чувство Собственной Важности, дабы затюканный бытовухой эгоизм немного воспрял перьями, и внутрях чтоб слегка потеплело и благодарно заурчало. Вот именно туда и направил свои покрышки Артемий Феоктистович Шматко. Он выехал из городка. Дорога потянулась пустынная. По краям росли редкие низкие кустики нуихмыть-травы, покрывая всё видимое пространство по обеим сторонам от грунтовки до самого горизонта. Стал накрапывать дождик. Ласковый такой и грибной, то бишь заказанный у Потолочного Разумения колониями местных грибов соответствующим официальным запросом. Показалось мелкое селение со снующими туда-сюда через трассу жителями. Бухгалтер сбавил ход, включил щётки на смотровом стекле и обогрев внутри кабины. Стало тепло и уютно. Дорога шла прямая, как стрела вождя индейцев Виннету. От всех этих неожиданных приятностей Артемий Феоктистович разомлел. Веки стали предательски тяжелеть, и наконец, под шум моросящих капель, наш уставший от суеты и работы офисный служащий обмяк. Глаза его закрылись ещё до того, как автомобиль въехал в шумно и сильно населённый пункт. Разбрызгивая придорожную грязь, самоходный экипаж летел вперёд. Перед селением не было ни таблички, ни указующего камня, ничего. Если не считать непонятно откуда взявшегося на обочине того же странного сухопарого дядьку в нелепой оранжевой жилетке и фуражке, который вышел из кустов и опять дружелюбно помахал рукой проносящейся мимо машине. Вода лилась ему за шиворот, но он, казалось, этого и вовсе не замечал. Когда авто скрылось в набиравшем силу дожде, дяденька улыбнулся и снял мутные, почти круглые очки. В абсолютной черноте между веками отразились потоки дождя. Он мигнул этой непроглядной чернотой вслед промчавшейся в село машине. Морщинки вокруг его глаз собрались в смешные лучики. Вскинув руку в локте, дядька глянул на свои большие командирские наручные часы, хихикнул и перевёл стрелки назад на два часа с четвертью.
– Спешат всё. Спешат. А куда спешат? Куда спешить-то? Эх, Артемий Феоктистович, – проворчал по-стариковски ангел, протёр мутные стёкла, снова нацепил на нос очки и повернул обратно в кусты. Лишь закряхтела чужедальная песенка ему вслед:
…И когда оно опять
Будет на небе сиять,
Малыши твои мохнатые,
Медвежата толстопятые,
Сами к дому прибегут:
Здравствуй, дедушка Мытут!
И лишь только первые ветки стали цепляться за его одежду, как вдруг дядька в жилетке неожиданно мигнул пару раз, словно лампа дневного света, замерцал на ходу и исчез вовсе.
Сказка дедушки Мытута нумеро дос. Сон Артемия Феоктистовича Шматко, летящего вдоль по Укатному Пути навстречу неведомому будущему своему, а заодно и табличке «Пустомельная Чушь. 44 кг»
– Шматко, патроны!
– А?
– Хренотня! Патроны, спрашиваю, мля, где? Почему ремень не начищен? В наряд, мля, пойдёшь, гальюны драить и приближать нас к светлому будущему всех народов! Понятно, мля?
– Так точно, товарищ капитан!
Рота в сорок четыре человека стояла на пирсе, в который било свои серо-стальные волны море. Точнее, что это таки море— Артемий Феоктистович не знал, да и знать-то не мог, ибо в жисть свою не видовал. И где он сам, и что происходит – понимания так же не наблюдалось. Думать времени не было. Разум дал ему единственное в данный момент трезвое решение: как можно быстрее вжиться в ситуацию, слиться с окружающей средой и уже потом постепенно разбираться, что здесь и к чему. Сейчас на нём был чёрный морской бушлат с начищенными золотыми пуговицами, затянутый под рёбра ремень, бескозырка (морская фуражка без козырей, но с ленточками) и намазюканные до блеска чернющие ботинки. Ботинки, надо сказать, весьма хлипкие для такой температуры воздуха и такой влажности. А было ведь холодно. И не просто холодно. Стоял нормальный такой моктябрьский дубак! Дубак оголтелый и беспощадный. И начинавшийся шторм окатывал матросов с каждой разбивающейся о пирс волной всё больше, всё яростнее.
– Шматко, бегом на склад, получить боеприпасы, и чтоб лично каждый патрон от вымпела до киля надраить!
– Разрешите исполнять? – с великим удивлением услышал от себя Артемий Феоктистович и тут же испуганно понял, что не может повлиять ни на что, ибо воля его полностью подавлена. Оставалось только смотреть фильм с собственным участием.
– Бегом марш!!!
– Есть!
И Шматко побежал вдоль строя матросов, плюхая по лужам своими начищенными чёрными ботинками.
– Рррррота, – прогремело ему вслед, – нами получен приказ от штаба флота…
Через какое-то время Шматко осознал себя на палубе корабля. Волны, разбиваемые носом торпедоносца, захлёстывали палубу. Кидало страшно. Артемий было схватился за поручень, но новый бросок судна сбил его с ног. Голова освободилась от бескозырки и ударилась в большой медный колокол. «Бууумммммм!» – глухо загудело в его голове.
– Шматко! – раздался крик сквозь грохот ветра и волн. – Ты чего тут кренделя выписываешь, мля? Быстро занять позицию! Подходим.
Феоктистыч почувствовал, как ноги сами несут его на корму. Нелепо, но Шматко при этом ужасно мутило, хотя по всему было видать, герой его внезапного чудн[о]го фильма был в море отнюдь не впервые. И странным казалось обстоятельство, что тот, в чьей шкуре оказался Артемий Феоктистович, тоже сильно удивлялся, почему его вдруг внезапно ни с того ни с сего стало тошнить от качки. Винты встали. Он почуял это кожей.
«Откуда я это знаю?» – испуганно подумал Артемий Феоктистович, но ещё больше испугался его сомнениям тот, в чьей шкуре он сейчас находился. Его однофамилец, рождённый на острове Кронштадт, матрос торпедного катера 0208/72, такой же Шматко, но таки в обратную сторону Феоктист Артемьевич (о, несравненный юмор кармы Всея Сангхи!), находясь в нейтральных водах Финского залива вторые сутки, готовился сейчас к очень опасной вылазке. И совершенно не мог взять в толк, что происходит нынче у него в голове. Он смутно припоминал страшное слово «шизофрения» и в связи с этим уточнение диагноза «раздвоение личности». А ведь именно это матрос Шматко сейчас и чувствовал. Он отчётливо ощущал в своей голове присутствие кого-то второго, некоего незванного гостя, который незримо наблюдал изнутри головы за его матросской жизнью. И не просто наблюдал, но и вмешивался своими не к месту удивлёнными ахами и охами. А вокруг шла война. Рядом свирепствовал враг. И было совсем не до этого. И матрос Шматко с ужасом понимал, что вот только шизофрении ему сейчас и не хватает для Полной И Окончательной Нирваны Без Нирватрёпки. Проще говоря, он догадывался – это расстрел. Минимум. Лечить его некогда и некому. Проще списать. А списать на войне можно только одним способом. Бум! – и гильза под ноги.
«Уймись!» – только и бросил в отчаянии матрос Шматко мысленно сам себе, а точнее, незванному гостю.
Как ни странно, но это подействовало. Артемий Феоктистович тоже понимал: мешать сейчас матросу не стоит, ибо всё может закончиться плохо для них обоих. Он постарался довериться владельцу тела. По крайней мере, как думал бухгалтер Шматко, матрос (такого определения Артемий, конечно, не знал) находится в привычной ему среде обитания, а стало быть, знает, что делать. И он тут же ощутил в ответ молчаливый посыл благодарности по типу «дык допетрил, в пургу твои пятки, наконец-то». Артемий приободрился и даже воспылал интересом к ситуации. Его начала забавлять такая игра внутри разума другого существа. А тем временем на матроса Шматко надели странный костюм из непонятного материала (определить наощупь его не представилось возможным), ласты и сложную маску с рифлёными трубками, уходящими за спину, где уже до того навесили тяжеленный круглый баллон со сжатым воздухом. Он спустился по тросу с кормы.
– Ни пуха! – махнул ему вослед матрос.
– Ни Пятачка! – гугукнул в маске Шматко и свалился спиной в воду. Она оказалась ледяная. И тут в памяти Артемия Феоктистовича произошла вспышка, во время которой он успел увидеть разъяснение задания по разведке повреждений вражеской подводной лодки и возможного её последующего конвоирования в порт Кронштадт. Также он побывал при обсуждении телесных достоинств некой Нюры из госпиталя в присутствии двоих своих сотоварищей по оружию в кубрике. И в тот же сияющий миг пространственно-временного застывшего континуума он получил во всю красу своего внимания грязный, покрытый бородавками и пороховой гарью указательный палец штурмана, который тыкает в карту. И услыхал Шматко грозный прокуренный голос:
– Вот она, проклятая! Здесь на банке залегла. В сорок четвёртом квадрате.
– Слышь, штурман, а ведь не зря японцы числом «четыре» смерть означають! – Шматко услышал свой хохоток.
– Отставить шуточки! – штурман и не думал смеяться. – Это приказ штаба флота. Выход у нас один. Что там подорваться, что без лодки вернуться – всё одно позор. Так что молись, Шматко, если в Бога веруешь!
Вода сомкнулась над головой. С шипением Шматко осторожно втянул первую порцию воздуха через маску.
«Слава Богу!» – произнёс он мысленно скорее по привычке, нежели из желания поблагодарить Бога, в которого, честно говоря, не особо и верил-то.
Но тут же, вспомнив слова штурмана, задумался. И наверное, не к месту было сейчас медитировать и размышлять, но почему-то именно в такие минуты и приходит желание изменить в себе нечто важное. Так Феоктист задал себе впервые важный кармический вопрос: а может, есть Бог на свете?
И второй Шматко тоже как-то заёрзал внутри разума первого, и припомнилась бухгалтеру Артемию вдруг фигура странного седоватого дядьки в оранжевой жилетке и в фуражке, что махал ему рукой с обочины дороги. А матрос при этом едва не хлебанул холодной финской заливной водицы, ибо и ему вдруг в этот миг привиделся сей оранжевый жилет и фуражка, странные круглые очки и совершенно немыслимая для родной Земли местность, где над головой сияло в небе нездетутышнее тухленькое солнышко.
– Ёктить твою налево, – поперхнулся Шматко. И уразумел сей момент явным знаком.
«Точно есть Бог на свете!» – решил мысленно Феоктист.
И почему-то бухгалтер с ним тута же и однозначно согласился.
– Так, ну и где ты прячешься, мля, гнида фашисткая? – завёл успокоительный разговор сам с собой матрос Шматко и развернулся в воде под килем торпедоносца. – Знаю, знаю, там! Сейчас мы тебя…
И он замолотил ластами, попутно вспоминая, как нужно вообще молиться, и коря себя за то, что так и не нашел в своей жизни времени поинтересоваться этим вопросом. Спустя долгие десять минут искренней молитвы Феоктист увидел в мутной непроглядной тьме силуэт огромного железного борта.
– Лодка! – радостно икнуло внутри Шматко.
Он плыл вокруг неё, проводя первый осмотр.
– Хе-хе, надо же! Вот это совпадение! – Артемьич чуть не хихикнул под водой. На рубке подлодки красовалась аккуратная надпись «U-44».
– Ох, не нравится мне это, – суетнулся внутри матросского разума Феоктистыч.
Уж он-то, всю жизнь имеющий дело с цифрами, сразу почуял неладное. Но движуха вроде как наладилась. То ли со страху, то ли из-за адреналина, но, словно не замечая холода воды, Шматко скрупулёзно обследовал лодку, нашёл пробоины в хвостовой части и разыскал выступающие в носовой части крюки. Водолаз отвязал с пояса ярко-белый деревянный буёк, отпустил его на тонкой верёвке к поверхности, а затем стал подниматься и сам, попутно продуваясь. Наверху был ад. Волны швыряли сильно вверх и вниз. Шматко тут же опять замутило. На катере отсемафорили, что он и буй замечены, и, дав «малый назад», двинулись в его направлении. Феоктист снял маску, закрыл кран воздуха, чтобы экономить боевой запас. В мозгу его билось сейчас только одно:
– Надо вытащить лодку! Надо доставить лодку! Штаб ждёт! Все наши ждут! Весь наш народ ждёт эту лодку! Вся страна ждёт эту лодку! Мы узнаем, мля, что и как у них сделано там, и выиграем, мля, эту чёртову войну! Некуда, мля, отступать!
Все эти мысли придавали ему сил и притупляли ощущение жуткого холода.
И вот катер подошёл, и крюки на тросах были сброшены. Шматко опять натянул маску, повернул вентиль подачи воздуха и пошёл снова вниз к лодке, направляя тяжеленные крепежи, которые опускались рядом с ним. Не сразу удалось зацепить крючья за петли. Пришлось повозиться. Но Шматко был так погружён в это занятие, что даже ощущение присутствия чужого разума внутри него притупилось. И вот он вынырнул, сорвал маску и, улыбаясь, дал отмашку. Готово. Его взяли на борт. Сняли промокший костюм и тяжеленное снаряжение. Отвели в камбуз, где кок по приказу капитана налил ему в алюминиевую кружку около ста граммов чистого спирта. Сев на пороге рубки, обернув ноги сухим бушлатом, Шматко опрокинул в горло спирт, и тут организм его расслабился, поняв, что мобилизация на время отложена. И Шматко практически мгновенно погрузился в сон, удивлённо ощущая краем сознания, что чужой разум внутри также вместе с ним погружается сейчас в тёмную и мутную глубину забытья.
– Вот там мы и встретимся, – почему-то весело подумал матрос Шматко. И уснул.
Он так и не услышал разрывающего воздух грохота взрыва, когда торпедоносец взлетел на воздух, едва тронувшись с места, почти мгновенно разметав всего себя по серым стальным волнам Финского залива. Занятый молитвой, Шматко не заметил там, в глубине, тонкий трос, связывающий лежащую на дне подводную лодку с огромной замаскированной миной возле неё. Едва катер сдвинул опасный груз, как всё в радиусе семидесяти метров было превращено в мелкое крошево. Всё. И рыбы, и камни на дне, и катер на волнах, и подлодка в глубине, и русские матросы, и немецкие мёртвые подводники. Всё, кроме самого матроса Феоктиста Шматко, который был выкинут в ледяной воздух над волнами и по счастливому стечению обстоятельств (а может, потому что успел-таки от чистого сердца впервые в жизни помолиться) не утонул, упав в воду. И стоявший невдалеке на якоре такой же торпедоносец быстро подоспел и взял его на борт. Контуженого, но живого. И первое, что увидел один-единственный уцелевший в этой боевой операции матрос Шматко, очнувшись через несколько дней в госпитале, были полные слёз глаза несравненной и всеми в Кронштадтском порту обсуждаемой медсестры Нюры. Артемия Феоктистовича в моряцкой боевой головушке уже не было, и эти прекрасные черты милой Нюры, аки и все её остальные достоинства, бухгалтеру Шматко предстояло увидеть весьма позже.
