Илья Кнабенгоф
Слипер и Дример
Буль-буль, Оглы, или Про то, как Миклуха Барклай с Толиком околесиционно занеслись в чушню околосветную
Что тебе снится, Крейсероврора, в час, когда Му так встаёт?..
И приснился Дримеру сон-про-не-сон. Пронесло его в странных клетчатых трениках с подтяжками и пропеллером над крышами чумазого транзитного поезда и брякнуло прям внутрь на нижнюю полку последнего, плацкартного во всех отношениях, вагона, который шёл себе, подпрыгивая на неровностях советской железной дороги, куда-то по своим собачьим делам из Калинина в Тверь. А брякнувшись туда, неожиданно увидал Дример, что напротив него за откидным столиком сидит та самая таинственная и никем не виданная, мистическая до печёнок Укладчица Номер Четыре, чудн[о]е и нарицательное имя которой стоит на бумажке, вложенной в каждый пакет с ж/д бельём в каждом поезде, которые многопятковыми топоногами как бежали, так и бегут по необъятной и напрочь светлой Руси, развозя туды и сюды её напрочь тёмных во всех отношениях жителей.
Автограф? Будьте любезны!
Авосия Батьковна Заворотник, друзьями нежно именуемая просто Авоськой, в народе всесоюзно известная как Укладчица № 4, на которую годами сыпались проклятия советских путешественников, укладывающихся спать на свою полку и разворачивающих ею прилежно покладенные в пакет рваные и сырые наволочку, простыню и пододеяльник. Понятно, что за такой сервис многие туристы откровенно мстили, попросту клептоманя полотенце, которое также входило в спальный боекомплект. Никто из вышеупомянутых советских пассажиров никогда в глаза не видел эту самую Укладчицу № 4, и Дример не очень сейчас понимал, а так ли ему повезло, что он первым нежданно встретил таинственную и мистическую гражданочку – личность, годами остававшуюся для всех в статусе «совершенно секретно», под грифом «личные материалы Ка-Гэ-Бэ», в положении «инкогнито», али, как попросту в народу говорят, «а какое ваше собачье грызлячее дело?!».
«Тёмная-претёмная личность!» – перво-наперво подумал Дример, уставившись на Укладчицу Номер Четыре, даже не удивившись, откуда он знает всё то, что написано мной в первом абзаце этой главы. Четвёртая Укладчица покоилась у окошечка в форменном пиджмаке и в такой же оформленной юбке, на голове её в свою очередь упокоился витой тюрбан крашеных стрептоцидом волос, то там, то сям уколотый многочисленными заколками. Нос у неё был цвета свёклы и напоминал позднюю белорусскую картошку. Уши врастопырку. Глаза – полинявшие и усталые от жизни. Она хрустнула сушкой и хлюпнула чаем из стакана тонкого стекла в подстаканнике из нержавейки. За окном хихикнул Мудод, но его тут же снесло с диким воплем турбулентностью куда-то вдоль поезда назад, в плохо проглядываемую тьму.
– Салют, командировочный! – Укладчица № 4 пошло подмигнула Дримеру.
– Чур меня, чур! – попытался отмахнуться от чужеродной магии тот, но Укладчица № 4 даже ухом не повела. Видимо, умение водить ушами не было в числе её возможностей.
– Чего людёв-то сходу чураешься? – парировала она и подхватила из замусоленного пакета ещё одну сушку. – На-ка вот, куси! А то чуркает тут, чурчхела пахлаватая.
– А енто шо? – нахмурился Дример.
– Говорю ж, нака. Кусай. Странный ты, как с луны свалился. Ты с луны свалился, ась?
– Всё может быть, – напустив на себя таинственный вид, ответил Дример и подумал: «Чем я не лунатик?»
– А-а-а-а, оно и видать. Совсем одичал мужик. Сушек не видел. Чем вас там, на луне, кормят только.
– Шо?
– Чем, говорю, кормят-то? Шокает тут… Из литовских евреев что ли?
Дример пожал плечами.
– Ну не хошь хговорить – и не надобно! Мнохго вас тута шляется разных. Ты енто, куды едешь-то?
– Шо?
– Да заладил, шо да шо… Куда путь держишь, отшибленный? Ась?
– Туда и сюда! – по привычке ляпнул Дример и, нащупав на голове Шапку-Невредимку, натянул её поглубже.
– Козырненько! Энто ж нам по пути! – весело хохотнула Укладчица № 4, уперев руки в бока. – Так бы и сказал!
Она, крякнув, встала (утки и клюва не наморщили, ибо были и вовсе далеко), выглянула в коридор вагона и заорала:
– Сяськи-мосяськи, Тибидох Шамилевич! Клиента доставь!
– Куда, Авосия Батьковна? – раздался старческий надтреснутый дискант.
– Куда-куда… – Укладчица № 4 вдруг стала серьёзной, как становятся серьёзными гардеробщицы, стоит им только почуять свою власть над раздевающимися и одевающимися посетителями поликлиники: – Ещё один туда же отшибленный… Туда же, говорю! Туда-а-а-же-е-е!
– А, понял, понял, – ответили из коридора. – Я щас, пошукаю… Щас-щас…
– А – Я – ЩЩЩЩАЗ! – чихнуло оглушительно за окном, там же мелькнула перекошенная от ужаса рожа Мудода, искрами хлопнула лампочка в плацкартном во всех отношениях коридоре, и стало мгновенно темно, как в срочно политически утопленной жёлтой подводной лодке.
– Хау мач из зе фиш? – проорал кто-то над ухом Слипера, и тот вывалился в отнюдь не детский и ну вааще ни разу не поллюционный сон.
– Три пятьдесят за полкилойку! – мгновенно заорал в ответ братец и лишь потом стал озираться.
Кто-то хохотнул рядом.
– Мудод, ты, что ли?
Но разнопёрой твари не было.
Зато имелись в наличии другие и во множественном числе. Вокруг бились в конвульсиях люди. На костюмчиках – что твой Мудод, пёстро и без разбора. Некоторые пытались проломить ногами пол, усиленно топоча в него, но конструкция была ещё дедушкиной сборки, стало быть, знатного цементу и по-честняку.
– Добротно сделано! – отметил Слипер несокрушимость покрытия помещения. – Для Топонога Многопяткового в самый раз!
Цемент был замешан на совесть, но людей это не останавливало. Отовсюду летел страшный грохот. Слиперу показалось, что рядом долбит стены некий огромный и тяжеловесный агрегат. А может, это был тот самый «кто стучится в дверь моя, видишь, дома нет никто»? Знаменитый стучащий во все двери почтальон настойчиво и нудно бумкал в стены, но людям это не только не мешало, а наоборот. Они, подстроившись под гулкое и грохочущее «бум-бум-бум-бум», топтали ожесточённо пол, обливаясь потом.
– Отличный прикид, чувак! – хлопнула его по спине топочущая мимо девица радужно-нелепого расцвету.
– И ты ничего, – отозвался Слипер, оглядел её и подумал: «Мда, с одёжкой тут всё в порядке. Последний Визг заткнулся бы от зависти. Только зачем голову-то зелёнкой мазать? Перешибленная, никак?» – И он с опаской предположил родство сей мамзели со Зверогёрлой.
– Чего не танцуешь? – Девица, запыхавшись, кружила вокруг него, словно кавказский продавец арбузов вокруг немецкого туриста.
– А что, праздник какой-то?
– Праздник жизни на дворе с толстой сумкой на ремне! Странный ты какой! Устал, что ли, али не хватается чего в нутрях? – Она ехидно заулыбалась радужной наружностью и свесила зелёную растительность головы набок.
Слипер прислушался к себе.
– Да нет, не устал. С чего уставать-то?
– А чего пришёл? Ищешь кого? – Девица слепила ему глаза причёской, и Слиперу внезапно показалось, что и мозг у неё внутри тоже должен быть зеленоватый.
Он отмахнулся от наваждения и героически ответствовал:
– Смысл жизни ищу. Деваться бы надо куда-то.
– А тебе куда надо деться? – Она огляделась вокруг.
Странные пёстрые люди всё так же продолжали усиленно бить ногами в пол под тяжёлое «бум-бум-бум-бум».
– Да туда и сюда.
– А, так сразу бы и сказал, что тебе в шиномонтаж надо, к Айболиту!
– Куда?
– Ну, в смысле, резину переобуть. – Мамзель притопнула пару раз усиленно в пол. Смысл этого действия для Слипера так и потерялся в непонятках.
– Чё? – «оттормозился» он.
– Ну, на «колёса» встать.
– А к чему колёса? И куда ехать?
Слипер живо представил в сию же минуту, как внутри её зелёной головы среди зеленеющих мозгов куда-то в необъятную неизвестность едет с чемоданчиком Червячок-Мозгоед, изрядно изголодавшийся по пище.
– Почём колёса? – не расслышала его девица. – Так ты у Айболита и спроси.
– И где тут этот самый Ой-Болид? – Братец оглянулся. – Метеоризмом страдает, что ли?
– Метеоризмом? Ха, верно! У нас тут все космонавты! Сейчас покажу, танцуй за мной. – Девица довольно бесцеремонно схватила его за рукав синей футболки и потащила сквозь толпу оттаптывающихся, страдающих метеоризмом космонавтов.
Только сейчас Слипер провёл краткий самодосмотр личности и заметил, что одет в синюю майку с надписью на башкирском «Иисус Христос – суперйондоз» и портретом Эла Йоргенсона. Братец опустил глаза в мельтешащем свете и смутно узрел выцветшие синие же шорты-«варёнки» и всё те же выстиранные до ультрафиолета кроссовки «Красный Треугольник», уже давно просящиеся на помойку в пособничество акции «радость бомжа». Слипер почему-то не удивился. И даже не задался вопросами «Откель я тута взялся?» и «Что означает этот самый красный треугольник по последним сведениям каббалы?». Единственное, что его сейчас радовало, – верный жёлтый рюкзак тута-как-тама был за спиной, словно приклеенный, и верно болтался влево-вправо. Слипер ломанулся вслед за шизанутой девицей, боясь потерять из виду единственного человека, которого хоть примерно одну минуту, но всё же знал теперь тута и здеся. Девица притащила его к барной стойке, где восседал марсианского вида парень в обклеенной фольгой кепке и в оранжевых укисленных очках. Тренировочный костюм на нём также намекал, видать, что он постоянно не вылезает из тестов и тренировок для подготовки к полётам.
– Молодой чемодан, я к вам пациента привела! – Девица плюхнулась на высокий табурет рядом с марсианином.
«Наверное, это и есть Ой-Болид», – подумал Слипер, подтянув шорты, и, глянув на девицу, растопырил рукой на своей голове светлые патлатости.
– Айболит, – протянул руку космонавт, – прошу любить и не жаловаться! – Он с уважением глянул на майку Слипера, где красовался портрет Эла Йоргенсона.
– Слипер, – протянул в ответ руку братец, – оттуда и отсюда.
Бумкание в баре глушилось стекловатными стенами, а потому здесь можно было хоть как-то разговаривать.
– Чего и сколько? – приподнял серебряный козырёк инопланетянин, упёр в Слипера оранжевые очки и пукнул.
– Колёса, – выдохнул Слипер, с состраданием уставившись на космонавта, который, как братец сейчас же решил, точняк заработал вспучивание живота благодаря фастфудовой пище из космических тюбиков с башкирской надписью «азык-тулек» и вопреки долгому пребыванию в невесомости среди прекрасных звёзд.
– Да понятно. Антигриппин и прочие порошки не по моей части. Я спрашиваю, каких и сколько?
Слипер затравлено воззрился на девицу.
– Ему смысл жизни нужен. Чтоб и туда и сюда уехать. – Мамзель, скривившись, глянула на Слипера.
– Сколько? – спросил Айболит.
– Да один я тут, сиротинушка, – ответил братец, взглянув на девицу и узрев её отрицательное мотание головой.
– Двадцать рупасов или десять шакалов. – Оранжевые очки с подозрением метнулись по сторонам, и обладатель космического кепкошлема положил на стойку руку с зажатым в ней чем-то маленьким.
Слипер понял, что речь идёт об оплате, но ни о каких рупасах, понятное дело, и знать не знал. Шакалов и вовсе боялся. Он задумчиво наморщился, полез в карман вываренных шорт и вытащил оттуда неожиданно для самого себя целую горсть металлических кружочков. Оба-на!
– Сдачи нет, – глядя на них, произнёс Айболит. – Уже третий сегодня с евросами подъезжает!
– Да и не надо, – ответил Слипер, ничего не поняв, и вывалил кругляшки на стойку.
Айболит отсчитал три больших железячки, вернув остальное.
– На-ка, езжай! – и Айболит сунул братцу в руку «наку», которую держал до этого момента в кулаке. – И да благословит тебя Великий Степной Дух!
Крутанув па на табурете, гагаринец потерял интерес к клиенту, развернувшись к нему тренировочным задом с тремя белыми полосками.
«Оба-на! – отметил про себя Слипер. – Дикари, ну как есть дикари. А про Великого Степного Духа знают!»
– Пока, чувак! – махнула рукой девица, ухмыляясь. – Надеюсь, ты нам расскажешь, в чём же этот самый смысл, который все тут ищут, если что вдруг найдёшь.
– А где тут выход? – спросил Слипер.
– И там и тут! – ответила девица, неопределённо махнув зелёной головой, и Червячка-Мозгоеда внутри неё тут же затошнило от укачивания. Он бросил свой чемоданчик и печально свернулся в затылке, лишь простонав: «Ну как здесь можно, пи-лять, жить? И в чём тут смысл?»
Слипер кивнул и отошёл от стойки. Оказавшись в гуще людей, он незаметно заглянул в свой сжатый кулак. Там лежала маленькая таблетка с надписью «ван вэй тикет» и нарисованной озорной девчачьей рожицей с бантиками и зашитым ртом.
– Как скажете, – согласно кивнул Слипер и заглотнул «колесо». Он икнул, поболтал за спиной жёлтым рюкзаком, но, судя по отзвуку, там не было чем запить чужестранную пилюлю. – Что ж, надо валить отсюда.
Он выбрал направление и твёрдо зашагал сквозь толпу ультрафиолетовыми кроссовками с красными треугольниками, пока не упёрся в стену, на которой светилась стрелочка с надписью «выход». Следуя указателю, он двинулся направо и вскоре заметил в стене проём. С выдохом облегчения Слипер вывалился из помещения и оказался сразу на улице. Задрав голову вверх, он увидел странного лилового цвета небо, прорезаемое яркими всполохами. Вокруг был город. Мимо Слипера проносились машины, но было совершенно непонятно, куда ехать. Он сел на ограждающий дорогу бортик и решил просто проветрить мысли и понаблюдать за окружающим. Примерно через двадцать минут его окликнули сзади:
– Эй, чувак!
Братец обернулся и узнал сходу ту самую мамзель, которая его познакомила с очкастым гагаринцем.
– Втыкаешь?
– Ага, – на всякий случай согласился с ней Слипер, хотя абсолютно не понял, что она имеет в виду. Ничто в обозримом им пространстве не желало быть чем-то утыканным, да и чем тыкнуть в него – тоже не отыскалось.
– Ну и как?
– Красиво! – неопределённо кивнул братец, уёживаясь слегка то ли от зябкости вечерней, то ли с пилюльки, которая начала радостно и быстро расфуфыриваться у него внутрях.
– Быстро тебя взяло. А ты куда сейчас вообще?
– Туда и сюда.
– Хе, енто ж нам по пути! Поехали!
Девица выбежала на дорогу и подняла руку. Какая-то машина послушно подрулила к ней.
«Магия! – подумал Слипер. – Бытовая магия! Чур меня, чур!»
– Садись, поехали! – Девица залезла в машину и призывно помахала рукой.
Слипер поднялся и послушно полез за ней внутрь машины. Плюхнувшись на сиденье, он снял кроссовки со внезапно ставших тяжёлыми ног и расслабился.
– Айда в Грибыч! – предложила девица.
– А это возможно? Интересно, я никогда не был внутри Загрибуки!
Девица захохотала всеми расцветистыми своими тряпочками и гремелками в одежде.
– Загрибуки-и-и-и… Ой, не могу! А ты прикольный! Тебя как звать-то?
– Слипер.
– А меня Нагваля Хуана Хасановна! Ну что, ёу-брат-Слипер, понеслась?
– Ну, алга, коли так.
Машина сорвалась с места.
Новоявленный ёу-брат качался на заднем сиденье, вполуха слушал непрерывающуюся болтовню Нагвали Хуаны Хасановны и чувствовал, как нечто пробирается в сознание и мутит его.
– Ты чего, Слипер? – встрепенулась Хасановна. – Тебе что, плохо?
– Да я чё-то… Я чё-то… Уж не знаю и чё! – Слипер внезапно ясно представил себя на месте приунывшего от качки Червячка-Мозгоеда. И всё стало вокруг голубым и зелёным. Зелёным в особенности.
– Погоди, я сейчас, – Нагваля Хуана Хасановна полезла в свою сумку. – Тебе воды надо! Или чайку несладкого!
– Что-то у меня пред глазами всё плывёт…
– Потерпи… Я сейчас… Я сейчас…
– А – Я – ЩЩЩЩАЗ! – взвизгнули тормоза, кроссовки подпрыгнули, и всё погрузилось в непролазную тьму Гримпенских трясин, окружавших вымазанный зубной пастой пионерский лагерь «Лотос» совхоза «ДАО – Средний Путь».
Башкирскому Коту и Загрибуке совместно снились в это время разные и совершенно неописуемые вещи. В этих снах рыбы в пенсне читали лекции по навигации перед аудиторией бравых балтийских моряков. Взрывались фейерверком банки с килькой в томате. Ёп-штейн вместе с дядей Кацманом и его другом Боцманом сидели в трусах на облаке и пели старую песню про еврейскую девушку Любовь Как-сон. Священник в форме швейцара совал в рот своей пастве вместо облаток градусники. А сама паства, состоявшая сплошь из отутюженных балерин и вымазанных в нефти шахтёров, переругивалась в очереди за облатками чудовищной смесью из отрывков Бадлера и простого пуэрториканского мата.
– Почём рыба? Что дают-то вообще? – заорал прибывший очередной шахтёр, распахивая яловым сапогом дверь магазина «Леноблпродукт», где и происходило причастие.
– То да сё! – отвечали проносящиеся под облаками Марксоны и Энгельсоны. Они кидались сверху в прихожан сомнительной свежести студнем и злобно косились на праздных дядей Ёп-штейна. В общем, было весело и разгульно. Башкирский Кот и Загрибука всё это время сидели в Жёлтой Подводной Лодке, устоявшейся на пьедестале посреди площади, и ошалевшими глазами наблюдали разухабистое светопреставление, перемежая увиденное восклицаниями типа «Якорный бобёр! Отстрадамус верно усё подметил!» и «Шоб моей бабушке век шпроты не видать! Ты глянь, яки маяется планете всея!»
Когда ж над Жёлтой Подводной Лодкой ихней пронёсся Бом-бам-дировщик «Бэ-52», разбрызгивая ликёр «Бейлис», громкоговоритель на площади заорал на чистом башкирском, мол-де:
– Снимайте обувь! Помывочный день, а попросту Чистилище, объявляется раскрытым! Байрам мэнэн! Всем кумыску накатить! Срочно!
Загрибука заикал и весь пошёл пупырышками. Точнее, пупырышки сами пошли по нему в круго-загрибукинский поход. Башкирский Кот, стараясь сохранять самообладание, сощурил грозно свои японо-корейские глаза цвета расцветающей сакуры и повернулся к приятелю:
– Сдаётся мне, угодили мы под самый карррнавал в город Хера-Сима.
– К-к-к-куда? – трясущимися губами спросил Загрибука.
– Это древняя история с двумя попрыгайскими хвостами. Если пойти по одному хвосту до самой кисточки, то имеется документация прокуратуры, что некий слепой даосский старец Хера-Сим и его верный тибетский пёс Му…
– Му?
– Вот именно, Загрибука. Ты не ошибся. Он нёс гордое тибетское имя Му, которым древние Мастера родом из Нижнего не то Тагила, не то Тибета именовали поле с нулевым содержанием информации. То бишь был он никем и звать его никак.
– Это к-к-к-как?! Это когда совсем пусто?
– Пусто, мой научный дррруг, – это тоже какая-никакая, но таки идея. Пустота есть информационно наполненная концепция ума. А Му – это отсутствие любой информации. И никаких тебе там воображений! – Кот упялился в иллюминатор с хмурным выражением усов.
– Ничто?
– Нет. Ничто – тоже концепция. Му – это отсутствие даже всяких концепций!
– Полный апгрейд! Кюнте! – закончил Загрибука внезапно на башкирском, родном коту, языке и свесил уши по щекам. Они, конечно, до щёк не достали вовсе, ибо коротки были. Бурая шерсть от нервов и вовсе тронулась сединушкой.
– Вы очень точно описали данный феномен, коллега! – щёлкнул пилорамной пастью кот. – Именно. Но так как невежественные собаководы-любители не обладали знанием ни об информационных полях, ни об отсутствии таковых, то они всё время переспрашивали у Хера-Сима имя его собаки. Примерррно так… – Башкирский Кот скривил глумливую физиономию: – «Эй, Хераська, как там зовут твоего пса? Му?»
– А Хераська чт-т-т-т-то? – Зубки у Загрибуки стучали от страху и неведомости.
– А Хераська им и отвечал: «Му! Му!» Так и стали они – Херасим и его Му-му, то бишь Дважды-Му. И в честь этого великого даоса представители народа Встречающих Солнце, али попросту народа ёп-понского, назвали свой город Херасима-таун. Со временем приставка «таун» как-то сама собой отпала, как и хвост у нашего четвероногого тибетского друга, когда он съел недозрелый мухомор. А вскоре после этого такой же мухомор, только куда как более огромный и ужасный, вырос над городом в небе голубом и все его жители натурально поотбрасывали хвосты вместе с копытами.
– Чт-т-т-т-то?
– Ласты склеили! Конец всему дайвингу! – Башкирский Кот стал ковырять механизмы на потолке, пытаясь выбраться. Удалось отшкрябать замок. Наморщив усы, кто натужно вытолкал люк на поверхность. В лодку ворвался свежий воздух, насквозь пропитанный сброшенным на город Бом-бам-дировщиком ликёром.
– Жут-т-т-т-ткая история! – Загрибука совсем сник.
– Всё просто, дррруг мой. Если в тебе нет Тибета, тебе не поможет Тибет! Есть и второй попрыгаестый хвост этого длинного неторопливого восточного эпоса. И он гласит, будто высадились в далёком городе Одесса два Встречающих Солнце ёп-понца, дабы искать мудрости у многоколенного народа, младенцы которого жертвуют Облачение Нижнего Намерения ради аскезы чистоты. И приплыли они к чистому в крайностях народу за советом, как назвать свой новый город, чтобы он процветал и развивался в веках вечных до самой Великой И Окончательной Нирваны Без Нирватрёпки. И подошли ёп-понцы, как и было указано, на площадь на центральную, к первому же попавшемуся многоколенному шлемазлу и испросили его: «Уважаемый, как нам назвать наш новый город, дабы он процветал и развивался в веках по самое что ни на есть?»
А тот вытащил из груды рыбы, что лежала на прилавке, большую склизкую медузу в виде мерзкого полупрозрачного гриба, оборотился будто бы в сторону солнца, а попросту к стоявшей невдалеке тётке в грязном фартуке, и заорал благим еврейским матом: «Какого хера, Сима?!»
Видишь ли, Загрибука, эти два уважаемых самурррая были не очень внимательны. Мало того, что они перепутали площади и пришли не на центральную вовсе, а на центровую в натуре на районе, так ещё и еврейский мат был для ёп-понцев в новинку, посему доблестные путешественники расслышали только «Хера-Сима». И вернувшись, назвали город, как им было сказано, то бишь пополам человеческим половым членом и женским еврейским именем. А это не фэншуйненько, брат Загрибука, как ты понимаешь. Не прошло и половины Кали-юги, как полупрозрачный, мерзкий гриб вырос над этим городом и стёр его к херам собачьим с лица планеты, превратив всех жителей в испарившихся на солнце медуз.
– Т-т-т-т-то есть? – Загрибука вслед за котом вылез из Жёлтой Подводной Лодки, и теперь они восседали на рубке, наслаждаясь зрелищем исторической ката-клизмы.
А вокруг их пьедестала славянским хороводом бравые моряки танцевали хава-нагилу. Шахтёры, измазавшись в белых отутюженных пачках балерин, стояли на своём в очереди за градусниками, то есть натурально падали на четвереньки с перепою и радости. Марксон и Энгельсон в небе становились всё злее и злее. Студень в их руках кончался.
– Сдаётся мне, мы присутствуем с тобой в самом начале коды этой пьесы. Ещё немного, и грянет крещендо! Ты когда-нибудь видел в небе больших медуз? Как насчёт мухоморрров на закате?
Загрибука сполз задницей на жестяное покрытие лодки и позеленел ещё больше. Хорошо хоть, что оттенок его зеленоватости скрывала пусть короткая, но чрезвычайно бурая шерсть.
Кот, глядя на Загрибуку, понял, что перестарался с историей градостроения, обмахнул его хвостом и бодро произнёс:
– Спокуха, Загрибыч, я сейчас что-нить придумаю!… Я щас… Щас-с-с-с..
Ну а дальше вы, дорогие читатели, сами знаете, что произошло.
– Туши фары, отец! – заорал в очереди поддатый стахановец и схватил за задницу стоящую перед ним балерину, которая в свою очередь шмальнула его по кадыку невесть-откуда-взявшимся зонтиком.
– А – Я – ЩЩЩЩЩАЗ! – закончил свою проповедь помятый бодуном святой отец с истошным воплем на частоте Робертино Лоретти, и всё жахнуло в холодную темень захлопнувшегося холодильника тёти Нюры из Кронштадта меж куском селёдки и шкаликом водки её мужа, Артемия Феоктистовича Шматко.
