Илья Бояшов
Трезвый гусар
V
Долго ли, коротко ли, о Музыке прознал сам государь. Разбирал Александр III возмутительный случай: один капитан до того набрался в «Красном кабачке», что принялся рубить саблей все, что попадалось ему на глаза. По счастью, вовремя выбежавшие люди не были задеты, однако многим стульям, а также многочисленной посуде в буфете пришел конец. Капитан на том не успокоился: выбежав из кабака и согнав с ко́зел повстречавшегося с ним на свою беду извозчика, утопил затем его повозку в канаве, сильно при этом покалечив лошадь, единственный источник существования несчастного бородача. Когда же дебошира вытаскивали и вязали, прилюдно изрыгал он хулу не только на свое непосредственное начальство, но и на многих государственных особ.
Спасая от царского гнева собравшихся в Гатчине полковых командиров, генерал-майор Максимович возьми и оброни:
– Есть у меня, государь, во втором эскадроне непьющий поручик.
Александр сильно тому удивился:
– Что-то ты мне, Максимович, врешь!
Командир конногренадер поспешил государя уверить: служит-де у него некий Михайла Музыка, малоросс огроменного роста; будучи писаным красавцем, он тем не менее нрава совершенно скромного, а силища у него такова, что подковы не только гнет, но и ломает. Один великий князь, присутствующий при разговоре, подтвердил:
– Я того Музыку, государь, знаю.
Самодержец, сам гнущий пятаки, пообещал:
– Буду в Петергофе, обязательно на вашего феномена посмотрю.
Приехав вскоре в Петергоф, государь тотчас приказал позвать Музыку. За бывшим гусаром и ходить далеко не надо было: полковые казармы располагались недалеко от дворцов. Царь, оглядев молодца, спросил:
– Правду сказывают о тебе, что ни капли в рот не берешь ни в повседневной жизни, ни на праздниках?
– Истинную правду, ваше величество!
Император поинтересовался, в чем причина подобной трезвости. Музыка отвечал: не велит ему пить Владычица Небесная. Александр, поощрив Музыку за такое удивительное для офицера качество перстнем со своей руки, хотел было его отпустить. Михайла, сообразив, что представился случай, поспешил царю молвить:
– Долг мой сказать вашему величеству: погибель наша там, где солнце заходит.
Государь, в то самое время сердившийся на германского короля и обдумывавший, как его наказать, был удивлен. Он просил Музыку повторить сказанное, а после задумался. И столь сильно поразил Александра ответ, что с тех пор, прибывая в Петергоф, непременно царь звал Музыку к себе; любил он работать, когда тот стоит за его спиной. Трудился император за столом в своем кабинете, читая депеши и подписывая бумаги, а трезвый гусар ничем о себе не напоминал. Но как только царь начинал сердиться на Европу, грозя кулаком в пространство и обещая ей такой мордобой, какой она, подлая, вовек запомнит, тут же он поворачивался к Музыке:
– А ты как, Михайла, думаешь, стоит англичанам показать кузькину мать?
Музыка всякий раз отвечал одно:
– Погибель наша там, где солнце заходит.
Государь хмурился, сопел и махал рукой:
– Черт с ними, с англичанами, этих каналий за все их художества Бог накажет!
Сама императрица Мария Федоровна Музыку привечала: поручик одним только своим присутствием благотворно действовал на ее мужа. Неоднократно преподносила она бывшему сумцу шитье и акварели, на которые была известная мастерица. Царицыны подарки, несмотря на их внешнюю скромность, дорогого стоили; многие в императорском окружении все бы отдали за такие знаки внимания. Михайла же нисколько своим приближением к государю не кичился и тем, кто просил его перед царем за них ходатайствовать, всякий раз отвечал:
– Я Богородицей у его величества не для того поставлен!
Неудивительно, что вскоре расплодил он недоброжелателей. Шептались по углам, что, будучи чернокнижником, щирый хохол государя околдовал. И ведь многие шептунам верили, но по своей рассеянности Музыка интриг за спиной не замечал. Великие князья не раз спрашивали государя:
– Отчего вы, ваше величество, не заберете конногренадера к себе в адъютанты?
Царь вот что им говорил:
– Так как сам я люблю пропустить рюмочку-другую, он мне, человек безгрешный, будет тогда постоянным укором.
И правда, приезжая в Петергоф, самодержец взял себе за правило при Музыке никаких водок и вин не пробовать. Что же касается внешней политики: как только решался важный вопрос, Александр всех советчиков от себя отсылал – один Музыка непременно при этом стоял у него на часах.
Прошло несколько лет. Во время отсутствия царя Михайла тянул свою лямку, обучая новобранцев верховой езде, играл в карты, давал в долг, являлся примерным прихожанином и после службы запирался у себя в квартирке на Знаменской, которую не менял, несмотря на то, что по царскому указу гвардейским полкам ощутимо было прибавлено жалованье. Впрочем, будучи холост и не подавая местным дамам никаких надежд, в деньгах Музыка и ранее не нуждался, а природная неприхотливость и вовсе избавляла государева любимца от излишних трат на лошадей, перчатки, эполеты и военное платье, выгодно отличая его от многих сослуживцев, которые душу готовы были заложить не только банкирам, но и самому черту ради анфилады комнат и эффектного выезда.
VI
Великие князья и их адъютанты все более удивлялись привычке государя советоваться с человеком, который, не имея ни княжеского, ни даже графского происхождения, к тому же не выказывал никаких признаков учености, разве что был всегда трезв, пригож собой и обладал прямо-таки неимоверной силой. В конце концов один особо любопытный чин из высочайшей свиты частным образом заинтересовался, откуда появился столь странный субъект. Предоставленные ему командиром конногренадеров Максимовичем документы указали о переводе Музыки из сумских гусар. На запрос чина в Сумский полк пришел ответ: в списках командированных корнет Музыка не значится. Чин принялся искать в Конно-гренадерском полку прежних сумцев и был весьма удивлен тем, что никто из них ранее с Музыкой не встречался и ничего о нем не слышал. Тем не менее появление его в Петергофе почему-то все они восприняли как нечто само собой разумеющееся, и ответы были примерно таковы: «Да-с, не знали, но, с другой стороны, малый он славный и наверняка был ранее в гусарах».
Озадаченный чин хотел было привлечь к расследованию людей из Департамента полиции, но здесь, как назло, навалились на него болезни: чину стало не до любопытства. В конце концов оптинский старец, которому открылся больной, приказал своему изможденному чаду напрочь забыть о загадочном деле. Покорившись духовному отцу, чин решил: если Богу угодно, чтобы все, связанное с Музыкой, плавало в некоем тумане, значит, не ему, грешному, совать свой нос в дела Божии. Тем более ничего дурного ни с государем, ни с державой не происходило: здешние якобинцы были загнаны по каторгам и глухим углам; в Европе никто и пикнуть не мог; самодержец преспокойно ловил в гатчинском пруду рыбу, а господам гвардейцам доставляли неприятности разве что летние лагеря. Стоит ли добавлять: во время маневров эскадрон гнедых, в котором служил Михайла, не раз отмечался начальством как наилучший не только в полку, но и во всем корпусе.
VII
И все бы и было хорошо, все бы было славно, предостерегал бы конногренадер государя всякий раз, как начинало тянуть порохом из-за границы, а в царское отсутствие джигитовал бы себе в манеже и ходил бы в церковь, однако темные силы не дремали. Стоял Музыка как-то в почетном карауле возле самого Монплезира. Несмотря на раннюю осень, денек навалился таким жарким, что хоть мундир выжимай. Готовился поручик уже смениться и с надеждой искал глазами разводящего – вдруг на пустой аллее возникла дама, которая несла поднос с графином и стаканчиком. Узнал в ней часовой императрицу. Подойдя, та ласково на него взглянула и, несмотря на то что был Музыка на службе, молвила:
– Вижу, ты, Михайла, утомился. Нет ничего предосудительного в том, что угощу тебя морсом, который сама и приготовила.
Музыка Марию Федоровну не мог ослушаться, но как только опрокинул в себя стаканчик, понял, что не морс в нем, а самая настоящая горькая. Взвыл он, схватившись за горло, упал на колени, раздирая ворот мундира, да было поздно! Затуманились от слез его глаза; когда же Михайла протер их, царица куда-то исчезла, перед ним стояли разводящий с новым караульным. Вскричал несчастный, волосы которого встали дыбом, что отравлен; на недоуменный же вопрос «кем?» твердил: «самой государыней». Разводящий воскликнул:
– Окстись! Государыня императрица вместе с государем императором и с их детками еще на той неделе укатили в Крым. Не иначе, перегрелся ты на солнце!
Музыка, хоть и сделалось ему дурно, бросился в полковую церковь, но вбежал в нее уже в таком состоянии, что священник, поначалу не узнав прихожанина, взялся его укорять: дескать, негоже христианину, да еще и офицеру, посещать храм в столь непотребном виде. Музыка, не слушая проповеди, более того, оттолкнув вознегодовавшего попа, упал перед иконой Знамения, умоляя Богородицу о прощении. Впоследствии дьякон, помогавший Музыку скрутить и выпроводить из церкви (не обошлось при этом без десятка солдат), уверял: в момент, когда принялся тот от отчаяния биться об пол головой, протянулась по щеке Владычицы черная слеза, которая, правда, тут же исчезла. Однако никто дьякону не поверил.
VIII
С тех пор дня не проходило, чтобы не был Музыка пьян. Появлялся он еще какое-то время в офицерском собрании, но о мазурках речи уже не шло: стоило только оказаться поручику возле буфета, принимался Музыка разговаривать с водкой и так крепко разговаривал, что было не оттащить его даже к бостону. Дошло до того, что буфетчикам выдали постановление: ничего ему, кроме лимонада, не отпускать. Подобная строгость мало помогала. На балах бывший сумец эпатировал публику своей привычкой валиться, будучи уже глубоко под мухой, танцующим парам в ноги и твердить, заливаясь слезами, что из-за уловки дьявола погубил он и себя, и государя, и страну. Несмотря на то, что не бил Музыка бокалы и не задирался к драгунам и уланам, как некоторые его однополчане, вскоре стали Михайлу в отличие от буйных сослуживцев, которые и бокалы били, и задирались, и даже стрелялись на дуэлях, дальше прихожей собрания не пускать. Впрочем, он и на то был согласен. Засыпая ненадолго в креслах, а затем вскакивая от приснившихся кошмаров, отлавливал поручик возле зеркал какого-нибудь нерасторопного чиновника или офицера и выкладывал ему свои видения будущего, которые нервировали почище всякого фанфаронства с дуэлями.
Рано или поздно должен был встать вопрос медицины. Военные доктора сошлись во мнении: если дело пойдет так и далее, то поручика, несомненно, следует передать на поруки психиатрии.
По каким-то соображениям случившееся скрывали от государя до того момента, пока отдохнувший в Крыму император не вызвал, по своему обыкновению, Михайлу к себе. Командир полка принялся лепетать о невозможности исполнения просьбы, лейб-медик Боткин его поддержал, царь настаивал, но как только доставили Музыку, расхристанного, со спутанными волосами, от которого несло во все стороны водкой, перестал сердиться на свиту.
Михайлу тотчас вывели под руки: здесь и конец пришел его фаворитству. Злопыхатели, конечно, такому концу обрадовались, однако по русской привычке ненадолго: вскоре те, кто завидовал чернокнижнику, принялись его жалеть и даже хлопотать о нем. По настоянию Максимовича на какое-то время бывшего гусара положили в клинику на Петергофской дороге; но и покой палаты, и местный парк мало ему помогли – сбежав однажды вечером от санитаров, явился он наутро к больничному корпусу в состоянии, до которого не смог бы докатиться самый захудалый сапожник. После этого привезли невменяемого обратно в полк и сдали на руки командиру. Тут же были Михайле «по пошатнувшемуся здоровью» выписаны расчет, пенсия и подорожные с надеждой, что уберется больной с глаз долой к себе в Житомир, однако Музыка никуда не убрался и торчал в Петергофе, продолжая тянуть горькую. Часть его пенсии уходила на оплату квартирки, другая перекочевывала в проворные руки трактирных половых.
IX
Между тем самодержец, прежде отличавшийся поистине бычьей крепостью своего здоровья, неожиданно для окружения стал чахнуть. В столице шептались, что причиной явилось недавнее крушение поезда, в котором он оказался с семьей. Отыскались и такие, кто о Музыке вспомнил. Вновь расползлись слухи о колдовстве малоросса. В ресторанном зале Балтийского вокзала один господин в ожидании поезда взялся развлекать публику рассказами об объявившемся в Петергофе юродивом, напророчившим государю скорую смерть. Господина отвели в околоток и оштрафовали за ересь, однако шепотков подобные репрессии не отменили. Музыка же, расхаживая по кабакам, не уставал горевать о том, что из-за него теперь пропадут и государь, и страна.
Действительно, Александр слабел на глазах. Боткин сбился с ног, выясняя причину; консилиум следовал за консилиумом, но лечение не помогало: вскоре дело стало совсем худо. И чем больше сковывал недуг государя, тем ниже опускался гусар. В собрание Музыку уже не пускали; когда он молился в церкви, вокруг него сразу делалось пусто; священники смотрели на пропойцу с укоризной; отросшие грива и бакенбарды Михайлы пугали детей. Полковое начальство, едва завидя его на улице, предусмотрительно переходило на другую сторону. Правда, среди сослуживцев находились те, кто из сострадания останавливался отставника послушать. Впрочем, долго никто не выдерживал. Вскоре забылась прежняя похвальная трезвость Музыки, забылись все его добродетели. Лишь солдаты эскадрона гнедых, памятуя о незлобивом нраве бывшего поручика, при встречах по-прежнему звали Музыку «ваше благородие» и отдавали Подкове честь.
Государь тем временем помер; черный поезд с гробом возвратился из Крыма в столицу. После скорбного события вновь вспыхнуло к Михайле утихнувшее было внимание; какое-то время в салонах поговорили о колдунах, но вскоре сменили тему: ожидаемые перемены и подготовка к московским торжествам взяли над мракобесием верх. А Музыка повел себя так, что погнали его даже из кабаков. Каким-то странным образом не выселяли спившегося из квартирки: возможно, ее хозяин не гнушался залезть в карман постояльца сразу после того, как расписывался тот в очередной присылаемой пенсии.
Между тем, словно в пику пророчествам отставника, обещано было Николаем II всеобщее процветание. Патриоты кричали «ура!», стоило только показаться экипажу наследника, а с Европой сделалось такое замирение, которого никогда прежде не случалось. В петергофских садах гремели германские, датские и британские гимны; газеты уверяли читателей в вечном и прочном мире: один лишь Михайла твердил о грядущих несчастьях. По-прежнему молил он Богородицу о прощении, да вот ответ ее, судя по всему, был ясен. От душевных страданий глотал гусар всякую дрянь и водился с отродьем, которое взашей гнали не только от дач, но и от крестьянских дворов. Как-то на Пасху заползти он не смог даже на церковные ступени. Здесь и солдаты удивились: правда, некоторые из них гусара по-прежнему жалели, но большинство взялось его укорять, говоря, что нельзя даже таким славным благородиям, как Подкова, в Христов праздник надираться, словно свиньям, до положения риз.
X
Когда в Кремле возвели на престол очередного царя, Музыка прекратил свои проповеди. Впрочем, и слов, исходящих от него, стало уже никому не разобрать. В конце мая того же года подобрали Михайлу в канаве за городом и отвезли в простонародную больницу. Офицеры местных полков даже не заключали пари о его будущем: к их удивлению и к явному неудовольствию полицейских, он выжил и еще какое-то время просуществовал. Перед самой смертью вновь пробудилось в нем желание пророчествовать. Появился Музыка в день рождения третьей царской дочери во дворе конно-гренадерского штаба. Только-только отгремело троекратное «ура!» собранных по такому случаю офицеров, и веселой гурьбой спускались они со штабного крыльца. Встретил их юродивый на коленях, и настолько ясной сделалась его речь, так прояснились его глаза, что все остановились, словно пораженные. Он же в тот светлый день молвил следующее:
– Простите меня, господа, что невольно погубил я и себя, и государя, и вас. Признаюсь, недолго всем нам осталось: прежде встанет из-за моря дракон, затем вывернут из мостовых булыжники, но и то еще для страны не горе! Явится истинное горе оттуда, где солнце заходит, и до той поры, пока не простит меня Приснодева, несчастья будут лишь прибавляться.
Показав затем на полковую церковь Знамения, которую он так любил, бывший гусар предрек:
– Повесят на ней амбарный замок.
Сказав это, убрался, оставив однополчан в некотором недоумении. Вскоре нашли его тело в Заячьем Ремизе.
XI
Время шло: газеты и об умершем-то государе перестали писать. Года через три в буфете петергофского офицерского собрания расположилась после бала компания офицеров и кокетливых дачниц, которых не ожидали дома мужья. Речь коснулась модного в среде бомонда «вызывания духов». На рассказ восторженной чаровницы о спиритическом сеансе откликнулся ротмистр Конно-гренадерского полка Неверской, задумчиво крутящий папироску.
– Что касается медиумов с их фокусами, – сказал щеголь, терпеливо выслушав речь, – все это, господа, детские сказки по сравнению с тем, что недавно здесь сотворилось.
Дамы тут же попались и стали расспрашивать.
– Разве не знаете? – удивился ротмистр. – Шум был довольно знатный!
Он закурил и, прежде чем начать, обратился к товарищам:
– Вы, верно, помните – жил в Петергофе некий спившийся поручик в отставке.
Вопрос повис в воздухе: в полках лейб-гвардии недавно совершилась значительная ротация, и среди молодежи возникло замешательство.
– Музы́ка! – выручил ротмистра местный телеграфист.
– Точно-с! Михайла Михайлович Музыка, из житомирских малороссов! И прежде чем перейти к случаю, надо бы мне о нем кое-что поведать, если вы, конечно, заинтересуетесь.
Дамы, разумеется, заинтересовались. Ротмистр тогда попросил буфетчика принести крюшона и рассказал собравшимся историю несчастного гусара. Дойдя до того момента, когда наткнулись на Музыку, уже бездыханного, в Заячьем Ремизе, рассказчик заметил: корнет из конногренадер Островский оказался свидетелем осмотра квартирки почившего.
– Он-то думал, за дверью много чего интересного, однако ни перстня, подаренного государем, ни акварелей императрицы так и не нашли. Судя по всему, все было за бесценок пропито; вошедших встречали солдатская койка и шкаф, в котором лежал старый гусарский мундир. В нем поручика и похоронили на Свято-Троицком кладбище. Провожали в последний путь Музыку его однополчане: все тот же Островский и штабс-капитан Востриков, убывший вскоре в кавалергардский полк.
– И от кого вы узнали столь странную легенду? – спросила чаровница.
– От Музыки и узнал, – невозмутимо отвечал ротмистр. – Я имел честь, когда поручик не совсем еще спился, угощать его в одном заведении; там он и поведал мне о своей тайне.
Недоверчивые лица и кривые усмешки были ему ответом.
– Погодите смеяться, господа, сейчас начинается самое главное. Конечно, можно счесть откровение Михайлы Михайловича за полную чушь, но не прошло и двух месяцев после того, как Музыку закопали, и с некой местной девицей приключилась вот какая катавасия…
– Я знаю ту девицу, – перебив военного, подтвердил телеграфист. – Закончила она после той истории плохо.
– Как? – посыпались вопросы.
– Попала в дом умалишенных!
– Что за случай?
Ротмистр тотчас утолил всеобщее любопытство, рассказав, что девица имела обыкновение летними вечерами в одиночестве прогуливаться по аллеям и оказалась однажды возле ограды Свято-Троицкого погоста. Внезапно впереди показалась фигура в плаще. Девица подошла ближе, решив, что перед нею один из отдыхающих дачников. Фигура распахнула плащ и…
– Представьте, господа, под ним оказался перепачканный землей, весь в дырах, гусарский мундир… Все бы ничего, даже несмотря на ветхость этого мундира, – продолжал ротмистр, – но после того, как фигура приблизила к девице лицо, она и двинуться уже никуда не смогла – то лицо было обезображено тлением. Когда же мертвец взял ее за руку, жертва и вовсе лишилась чувств… Нашли барышню только под утро, и здесь имеется, я бы сказал, пикантная подробность – не знаю, сообщать ее вам или нет.
Дамы потребовали сообщить, и ротмистр уступил:
– Обнаружили ее до пояса раздетой – при этом никакого насилия над ней не было совершено.
– Это сказка, – сказал кто-то. – Подобных страшилок я наслушался в детстве.
– И тем не менее, господа, потерпевшая попала в сумасшедший дом.
– Скорее всего, барышня и ранее была не в себе, – заметил один из улан.
– Я вот о чем думаю, – продолжал ротмистр, не замечая скепсиса, – есть вещи, неподвластные нашему рацио, и возможно… повторяю, возможно, случай как раз лежит в той плоскости…
– Хорошо, – раздался еще один голос, – а зачем до пояса раздевать?
Неверской, пуская папиросный дым, ответил:
– Насколько я понял из исповеди Музыки, дама в поезде, назвавшая себя берегиней, говорила о жилке на левой груди, присущей лишь ее сродственницам. Не искал ли выбравшийся из могилы поручик если не свою спасительницу, то подобную ей, чтобы вернуть себе жизнь, вымолить прощение и, следовательно, изменить ход событий?
Слушательницы наконец очнулись от гипноза:
– Ну, ротмистр, вы совсем зафантазировались!
– А мы было вам поверили!
– Вы играете на нашей природной наивности!
Ротмистр развел руками, разговор на том и закончился.
