Илья Салов
Охотничий двор
К этому-то Андриану я и завернул отдохнуть.
Только что переступили мы с Андрианом за порог калитки и только что гончие сметили следовавшую за мною с поджатым хвостом Лэди, как в ту же минуту псарный двор огласился неистовым лаем и воем, и вся стая гончих, словно стадо диких зверей, поднялась на ноги и набросилась было на нас, но Андриан быстро водворил порядок.
– Стой! – загремел он. – Стой! в кучу!
И в ту же секунду все смолкло: гончие откинулись назад, свалились в кучу и, молча прижавшись в угол двора, покорно завиляли хвостами.
– Стой! – крикнул еще раз Андриан и затем, пропустив в сени вертевшуюся у ног Лэди, проговорил, обращаясь ко мне:
– Пожалуйте, не бойтесь.
Немного погодя я был уже в комнате Андриана и, сняв с себя охотничьи доспехи, сидел на скамье возле окна, выводившего на псарку. Я был совершенно счастлив и, вытянув утомленные долгой и напрасной ходьбой ноги, отдыхал в полном смысле этого слова. Помещение Андриана оказалось весьма приличным. Оно состояло из небольшой комнатки, обшитой гладко выстроганным тесом, с русской печью в углу, в которой была пристроена еще небольшая печурка с вмазанным в нее котлом. В котле этом кипела вода. В углу против печки помещалась небольшая кровать, заваленная каким-то тряпьем и полушубками, на которой сидело двое чумазых ребят с баранками в руках. Ребята эти были дети Аидриана. Небольшой киот с образами, шкапчик с чайной посудой, дубовый стол и несколько развешанных по стене ошейников, арапников, кинжалов и два медных рога довершали убранство комнаты. Жена Аидриана, Агафья, женщина лет 35, худая, сморщенная, с грудями в виде табачных кисетов, копошилась у печки, вытаскивая чугун с наваром для собак. При виде ее Андриан словно вспомнил о моем голоде.
– Самовар ставь! – крикнул он. – Скорее, скорее. А потом яичницу изготовь на сковородке… Яйца-то есть, что ли?
– С пяточок наберется, – проныла Агафья.
– Ну и ладно… Ставь, ставь самовар-ат…
Агафья засуетилась, поставила на край печки чугун, прибрала ухват, сняла с полки самовар и торопливо вышла с ним в сени.
– Это твои дети? – спросил я Андриана, смотря на ребят.
– Ништо, мои… да тут не все еще… Там в чулане есть девчонка, да в Саратове один в училище учится… Наши охотники, значит, определили его туда на свой кошт, по два рубля с человека в год платят.
– В каком это училище?
– Там, возле Киновии, по Московской налево…
– А эти учатся?
– Старшего-то Антошка-выжлятник обучает.
И, помянув Антошку, он проговорил с беспокойством:
– Чтой-то долго нет его…
– Кого это?
– Да Антошки-то! В Саратов, к Митрофану Павловичу услал его, еще солнышко не вставало…
– Зачем?
– Да вот доложиться, что в Девятовке волки опять обозначились. Взять бы их надоть… чего же им шататься-то… Пусть охотникам повестки дадут…
И, немного помолчав и почесав в затылке, он прибавил:
– Так в те поры немец прозевал их…
– Какой немец?
– А право не знаю, как его звать-то!.. "Лиц благородного сословия" я всех поименно знаю, а этих-то, шут их запомнит!.. Сам своими глазами видел… Волк-то мимо его скачет, а он в другую сторону глаза-то таращит… Шагах в десяти от него был… Ну, а что, каковы наши гончурки-то? – спросил вдруг Андриан и улыбнулся самой глупейшей улыбкой.
– Ничего, гончие хорошие.
Андриан даже обиделся.
– Как это "ничего"? – проговорил он. – Да вы лучше-то видали ли когда?
– Есть и лучше…
– Есть, да редко… вот что-с… Вы, значит, не понимаете ничего. Гончие наши в натечке зверя чуткие, мастероватые, полазистые, нестомчивые, окромя того паратые – у зверя на хвосте висят… вот что-с!.. Тут уже недосуг зверю разнюхивать да разглядывать, а настоящим лазом идет… Зверогоны лихие… А вы – "ничего"!.. Разве так-то можно говорить!..
– А которые из них лучше всех? – спросил я.
– Вот то-то и есть!.. На охоте были, а не знаете… Ворон да Хлестало… Уж это мастера, вожаки!.. Уж эти не сорвут, не пролезут мимо зверя, хоша бы он через реку отбыл или мокрыми и каменистыми местами побежал… Уж у них – шалаш! ни упалого, ни отселого, ни удалелого зверя нет… Вот что-с!.. Помните, намедни в Девятовке-то гон-то каков был. У меня индо шкура задрожала… Ведь я тоже не у плохого доезжачего-то обучался, поди, слышали про Василия-то Трифоныча?
– Как не слыхать!
– Доезжачий был первейший. Недаром за него Лихачев-то три тысячи рубликов отвалил. Тоже всякий-то с делом этим не управится. И ездить привычку надо иметь, да и гончих составить тоже умение требуется.
В это время Агафья принесла самовар и, поставив его на стол, принялась собирать чайную посуду.
– А что, махан-то варится, что ли? – спросил ее Андриан.
– Готов.
– Это что значит "махан"?
– А вы не знаете?
– Не знаю.
– Что же вы немец, что ли?
– Да это слово-то нерусское…
– Чудесно, – проговорил Андриан укоризненно, – а еще охотник!..
И потом вдруг, обратись к меньшому своему сынишке, клопу лет четырех, проговорил:
– Сережка! Научи охотника-то, что маханом прозывается…
– Мясо лошадиное! – прогнусил Сережка. Андриан даже расхохотался.
– Эх, вы! – проговорил он и, взяв фуражку, вышел из комнаты.
Как только показался он на дворе, как гончие снова разволновались.
– Что, милые! Что, гончурки? – кричал Андриан, лаская собак. – Проголодались, видно… Погоди, вот Антошка приедет… мигом накормлю. Ого-го-го-го!.. Стой, в кучу! Хлестало, Звонило… Стой!..
И, приласкав и потрепав собак, он вместе с ними отправился по направлению к калитке. Антошка, видимо, беспокоил его… Он подошел к калитке, приложил ко лбу руку козырьком и принялся смотреть на извивавшуюся лентой дорогу. Между тем Агафья успела уже поставить на стол чай, сахар и стакан с блюдечком.
– Вам сливок не подать ли? – спросила она.
– А разве есть?
– Как же не быть! Тоже, поди, коровенку держим… С малыми ребятами нетто можно без коровенки…..
– А коли есть, так давай.
– Сейчас, только на ледник схожу… Я вам всю бадеечку принесу, там как знаете, так сами сливочки-то и снимайте.
– Ну ладно, тащи всю бадеечку.
Агафья вышла, а я принялся заваривать чай, как вдруг со двора долетел ко мне озлобленный крик Агафьи.
– Ах, окаянный! ах, непутевый! – кричала она, размахивая пустой бадейкой. – Ах, бестыжие глаза твои!.. Опять украл… опять стискал… Ах ты, татарин лопоухий… ах ты, разбойник… совести в тебе нету!..
Я даже окно растворил.
– Что случилось? – спрашиваю.
– Да что? Ведь опять стащил… Только было сегодня бадеечку надоила, только было хотела вечерком ребятишек молочком напоить… глядь, а бадеечка-то пуста…
И, снова помахав бадейкой, она вдруг обратилась к калитке, в которой стоял Андриан, все еще продолжавший пристально смотреть на дорогу в ожидании Антошки, и завыла в голос:
– Ты что это, окаянный, делаешь?!. Что же мне запирать, что ли, от тебя ледник-то!.. Запирать, что ли!.. Говори: куда молоко-то девал? Опять на щенков на своих извел, треклятых…
– Ну, а ты не ори, сволочь! – раздался голос Андриана.
– Ах ты, вор эдакий! Ты хоть бы о детях-то помыслил… У собственных своих детищей ради щенков молоко ворует! а?.. Ну, не бесстыжие ли глаза твои!..
Но Андриан даже и вниманья не обращал на вопли жены и, как ни в чем не бывало, продолжал себе глядеть на дорогу.
– Что такое случилось? – спросил я Агафью, когда та взошла в комнату.
– Нет вам сливок! – оборвала она. – Все до капельки украл.
– Кто?
– Известно, кто у нас здесь молоко-то ворует!
– Неужто Андриан?
– Кому же еще?
Я даже расхохотался.
– Вам смешно, а мне не до смеху. Как только заглядишься, так и поминай как звали! Сегодня утром целую бадейку доверху налила, нарочно в угол припрятала и капустой прикрыла… Так нет! нашел-таки проклятый… Ну, постой же, – прибавила она, стуча кулаком по столу, – постой же, я тебя проучу… только попробуй еще!.. Не посмотрю, что муж… за шиворот – и к мировому… Только попробуй… Я тебе докажу, как у детей молоко воровать!..
