Ильф Садыков
Худший в мире актёр – 2
Часть 20. Японские колокольчики на ветру
Семена хризантем кружились с ветром. Аллеи склонились кронами к востоку – восток будто засасывал их зелёные причёски. На оплёванных морем булыжниках застыл монументальный человек в шляпе, точно поневоле отделившийся от стаи чёрный лебедь. Он обладал библейским именем и был так уверен в себе, что даже не придерживал шляпу, зная, что чёртов ветер не посмеет сорвать её с головы; ветер уважает сильных духом. Края плаща колыхались, точно дряхлые крылья старого буревестника.
Семь лет назад этот город ветров излечил его. Иначе он так и остался бы калекой.
Слева у причала скрипели шхуны и пароходы, полные рыбой и крабами. Кроме японских здесь были ещё и русские моряки из Южных Курил – они промышляли морским ежом и сайрой. Мат, смех, топот по занозистым клавишам дощатого пирса.
– Я тебе, мать твою! – от радостной встречи сказал русский японцу.
– Это я тебе, твою мать! – кричал японец русскому.
Одежда этого господина пропиталась запахами соли и рыбы. Он бросал взгляд, точно невод, в сторону открытого пролива, к северу.
Было пасмурно и дымно, как после поражения флотилии. По ушам бил треск белого полотнища – флага с красным кругом посередине – он, как простыня, колыхался над причаленным судном. Вдруг он осветился переливами винных лучей. Это отсоединилась серая плита пасмурного неба от горизонта, как крышка мира. Вдали обнажилась накалённая линия неба, и в океан водопадом полилось отражение жидкой лавы заката.
Господин в шляпе – не Айвазовский, чтобы тщательно запоминать пейзажи, и ему следовало бы покинуть порт; но не из-за угрозы простуды, а из-за риска быть схваченным полицией. Если не удастся план. Но он не торопился уходить и внимательно провожал отчаливающий пароход.
Малиновая полоса и гигантская палящая вишенка коснулись горизонта. Погрузившись в солёный морской нектар, солнце зашипело, точно потухший в воде уголёк.
Всё снова стало блеклым. Матросы умолкали. Ветер в порту становился спокойнее, шуршание волн – тише.
Пароход уже исчезал в тёмной дали. Господин в шляпе развернулся к морю спиной и пошёл прочь. На его красивом лице чернели глаза – два вулканических камня.
Ни с того, ни с сего обрушился ливень. Картина уплывающего парохода не выходила из головы господина. Его тени от четырёх фонарей распинали и четвертовали душу, растягивая её по сторонам света. То были муки совести.
«Нет. Совесть для слабаков. Совесть приготовлена по рецептам сатаны».
Косые капли рассекали воздух – дождём из призраков бесчисленных стрел. От машин и фонарей блестели дороги и тающие здания. В зеркалах луж множились ночные огни. Брызги из-под колёс бросались на тротуары, как искры в кузнице, где под молотом зарождается легендарный меч ниндзя. Краски, стекающие с картины города – что калейдоскоп из самоцветов.
Господин с библейским именем шёл по пустой дороге против течения дождевой реки. Мокрая листва блестящей чешуёй крепко держалась на ветвях и мерцала, точно шёлковое кимоно на бельевых верёвках.
Взвизгнув, в луже остановилась жёлтая хонда.
– В Сиретоко, – сказал господин.
Он сел назад. Окно было приоткрыто. Ветер остужал лицо, но совесть, словно чёрт, поджаривала его изнутри. Ощущение жара и затруднённое дыхание можно было свалить на непогоду. Но его иммунитет был крепче, чем у трёх слонов, – он никогда не болел простудными заболеваниями.
Встречные автобусы и грузовики щедро накрывали волнами жёлтую хонду. Изношенные стеклоочистители метались из стороны в сторону и скрипели. Господин положил рядом на сиденье мокрую шляпу и, подавляя нервозность, осматривал полуночный город под болтовню японского радиоведущего.
Прогноз погоды был весьма недурным для моряков. Это он знал. Иначе пароход не вышел бы из гавани. За сорок лет ему никогда ещё не приходилось возлагать на себя миссию – быть проводником такой сомнительной справедливости. Восстановление справедливости посредством тяжёлого преступления; наказание новым преступлением. Он оставил на борту младенца – плод измены. Пароход уплыл далеко, и поменять что-то было уже невозможно. И не нужно. Единственное, чего он боялся – это чувства вины и стыда – они доставляют долгие страдания, как заживающая печень, постоянно раздираемая клювами падальщиков.
Что если он погорячился из-за ревности; ведь интуиция нередко бывает дешёвой подделкой истины. Но он убеждал себя, что чувства ему верны, а недоверие к себе рождает лишь самоуничижение – а это худший из грехов. «Всё я сделал правильно». Он оправдывал себя тем, что милосердие – порок трусости.
Иногда в глубоких лужах на дороге стояли автомобили без возможности «плыть» дальше. Внутри жёлтой хонды на экранах окон проигрывались видеоленты городских видов, а в памяти уже известного нам пассажира играла плёнка его военного прошлого. Такому человеку должно быть прощено десять смертных грехов: он, рискуя жизнью, спас на войне многих ребят. Он был убеждён, что чем сильнее человек, тем меньше он способен испытывать вину, тем более от праведного греха. Но он не догадывался, хоть и был умнее многих, что чувство вины и сама вина, точнее ответственность – это разные вещи. В открытой форточке он умывал руки под холодными искрами дождя.
«А что, если сзади уже едет полиция? Что, если хонда сломается от гидроудара? Нужно пересесть на внедорожник». Он возвращался длинным маршрутом на нескольких такси, чтобы запутать возможное следствие. Из самого северного города основное направление было прямо на юг, в столицу Саппоро. Но он возвращался дугой, по восточному берегу Хоккайдо.
В сторону Курильских островов из Японии плыл пароход. На его палубе в бамбуковой корзине обливался дождём. укутанный в тёплую ткань младенец. Трёхмесячный мальчишка насквозь промок. Дождь не выбирает, на кого проливаться. Боги вели фотоотчёт вспышками в небе. Господин в шляпе возложил ответственность за жизнь мальчика на дождь, чтобы тот сам вынес приговор, как поступить с плодом измены: смыть ребёнка в море во время шторма, погубить его голодом и холодом или чудом оставить в живых.
Дождь лил недолго – остров грозовой тучи стремительно уплывал на запад. Морские прогнозы на утро были хорошими. День должен начаться с относительно спокойного моря, волнением чуть больше одного метра. И это даже с учётом прошедшего ливня. Ветер по прогнозу будет равен одному узлу.
Оставалась минута до полуночи, группа матросов в оранжевых комбинезонах собралась на мокрой палубе. Они орали, свистели, звали капитана. Это было похоже на бунт или на праздник. Старые и молодые морские волки освещались палубными фонарями, как если бы в безоблачном небе сияла луна.
Крепкая фигура капитана вышла из каюты и нависла тенью над дюжиной матросов. Они приветствовали его и поздравляли с днём рождения. Ильич спустился к ним. Моряки пожимали ему руку и обнимали. Свой корабль капитан знает и чует, если что-то идёт не так: перед тем, как спуститься, он увидел сверху белый предмет на скомканных сетях. Мало ли, что там может валяться. После поздравлений капитан подошёл ближе к белому комочку и в бамбуковой корзине увидел грудного ребёнка, рот которого был закрыт марлевым кляпом. К нему подошли и матросы.
– Хороший тортик, – сказал самый молодой.
Двадцать три матросских глаза в ночи висели над бедным малышом. Глаза его были как свечи, что вполне сочеталось с шуткой о торте. На корзине болтался привязанный пакетик, и внутри была надпись на английском: «Его имя Джек, из Нового Орлеана. Просьба его не возвращать и не сообщать в полицию. Иначе он будет убит».
Словно небо треснуло. Все обернулись на молнию, сила которой превосходила все предыдущие разряды над Охотским морем за последние двадцать лет. Грянул гром, точно в метре от матросов взорвалось ядро. Глаза мужчин снова нависли над мальчиком, как брюшки белых паучков.
– Джек, – сказал тот же молодой матрос. – Американский подкидыш из Японии в России.
Даже сам капитан за всю свою жизнь прошёл всего лишь от Южной Америки до Скандинавии. Его день рождения продолжился в роли няньки. Свои обязанности он поручил помощнику, а сам занялся ребёнком. Кожа младенца была тёплой, он ещё не успел замёрзнуть. Ильич обмыл его, обтёр сухими салфетками и укутал в мягкое одеяло. Мальчишка ревел. А кто вёл бы себя лучше на его месте.
– Счастливчик, – сказал капитан. – Счастливчик Джек. Ты больше никогда не увидишь бургеры, маленький янки.
Джек выпил пару ложек разведённого сухого молока.
Матросы принялись за работу. Освещение над неводом было включено. И уже через несколько минут в свете красного прожектора брызгались тысячи сайр. Рыбалка была удачной. На борт подняли несколько тонн добычи.
Здесь, как и в любой другой истории, достойной признания мирового масштаба, кто-то должен был усыновить Джека. Кто же? Конечно, капитан Ильич. Бравый Илья Ильич – сам морской дьявол. Ильичу было сорок два года. Его супруге с прекрасным именем Венера – сорок. Они как раз думали об усыновлении. Сам Нептун послал им это дитя.
Вообще, несмотря на серьёзность своего характера, капитан Ильич верил в знаки, астрологию и нумерологию. Ведь он – капитан судна, и дружба со звёздами у него налажена. В них он разбирался не хуже гадалки. Посчитав даты, он принял непоколебимое решение усыновить этого ребёнка.
Было важно, чтобы матросы не разглашали тайну. Не приведи Господь, чтобы его пришлось возвращать дьяволам, оставившим его на борту.
В эту ночь морской дьявол, капитан Ильич, снова собрал матросов и попросил хранить тайну этого ребёнка. Мужчины поклялись честью оставить её на дне морском, пока всемирная засуха не высушит весь океан. Среди туч приоткрылся кусочек неба, где первая звезда словно подмигнула команде. Это был хороший знак.
Капитан скрыл от матросов родимое пятно на груди мальчика – на случай, если кто-то всё же выдаст секрет. Это было бы явным признаком для опознания. Но никто из рыбаков никогда не раскрывал тайну, ведь на её сохранение каждый из них поставил собственную честь. А это слишком дорогая монета.
До острова Шикотан оставалось полпути, чуть больше сотни морских миль. Пару раз дно под пароходом тряхнуло. Море дрогнуло, слегка подбросив судно, и успокоилось. Ненадолго воцарилась тревожная тишина. Слава Богу, до конца рейса погода была почти идеальной. Радиооборудование исправно передавало сообщения, но лишь обрывками фраз. Такое спроста не случается; но по прогнозу нет повода для беспокойств. Команда к середине следующего дня почти добралась до цели – острова, где капитан жил с женой. Остальные матросы были из самых разных уголков страны. На судне они работали по полгода ради хорошей зарплаты. Сегодня как раз завершался их рейс, и все были довольными, хоть и устали от возни с рыбой.
Засуетились чайки. В тумане появлялся остров-призрак. Этот «буян» был словно диким неизведанным островом, куда ещё не ступала нога человека.
– Земля! – выдал свою любимую шутку старый матрос.
– Земля! – шутя, подхватили другие, как в старые добрые времена.
Они приблизились к острову и вошли в глубокую Крабовую бухту. Но родной остров не встретил капитана изумрудным пламенем зелени, как это бывало почти всегда по его возвращению. Здесь словно был судный день, опередивший прибытие капитана: остров встретил матросов в трещинах. Почти все суда в гавани лежали на боку и медленно исчезали в воде, как жир на сковородке. Электрические столбы лежали на земле. От прибрежных зданий остались только по одной или две самых крепких стены; и рядом лежали груды кирпичей и досок. За бортом, в бухте, плавали трупы и строительный мусор. Всё изменилось так быстро, словно для рыбаков в море время остановилось, а здесь – прошли десятилетия.
– Кто тебя обидел, Зелёная изумрудина? – паром выговорил капитан.
Тем временем в Японии, на десятом такси в Саппоро добирался господин в шляпе.
Этот господин инсценировал своё избиение и вернулся с перебинтованной головой. К жене он зашёл без мальчика, но в шляпе.
– Мария, – сказал он, и по его лбу из-под шляпы сочилась кровь.
Её мужа не было целых два дня после того, как он забрал ребёнка для прогулки.
– Ты где был? – в истерике закричала Мария. – Иосиф. Где ребёнок?
Он хладнокровно ответил, плюясь попавшей в рот кровью:
– Мы гуляли. На нас напали. Я очнулся недавно. Всего пару часов назад.
Тем временем, в центре Саппоро продолжался международный театральный фестиваль современного искусства. Какими-то невидимыми кружевами в воздухе вырисовывалась культура. Тонкая и мелодичная. Насыщенная и едва уловимая. Созерцательная, неторопливая. Каждый сантиметр воздуха дышал мудростью, без суеты. Страну можно узнать по воздуху – в нём закодирована неповторимая мелодика, которую можно услышать сердцем.
Весь центр Саппоро был разбит на театральные островки с участниками из разных стран. Сегодня, в отличие от предыдущих трёх дней, шли только уличные спектакли. Ветер раздувал тысячи листовок, где на карте города были распечатаны программки большого семидневного фестиваля.
Недалеко от рынка, на площади перед цветущим парком расположился какой-то идиотский кукольный спектакль из Италии «Панч и Джуди». Кто-то хохотал; другие попивали японскую колу и вполглаза наблюдали за спектаклем.
Рядом с телевизионной башней артисты из Франции разыгрывали импровизационные мини-спектакли. За ними с интересом наблюдали десятки зрителей. Закольцованная публика создавала арену. Зрители упивались страстью и юмором французских актёров.
Днём раннее все говорили о том, что уличные спектакли могут быть сорваны из-за непогоды. Это активно обсуждали на остановках, в транспорте, на работе и даже дома по вечерам. Но тучи были разогнаны японским богом ветров, а солнце целую неделю щедро освещало город.
Каких только постановок не было за эти дни! Но ни одна из них не сравнится с тем далеко вышедшим за рамки сцены грешным спектаклем, который устроил господин в чёрной шляпе. Недаром с этого фестиваля он увёз в Москву статуэтку за лучшую работу. «Самоубийство влюблённых на острове небесных сетей», финал которого был поставлен буквально в небесах через двадцать лет.
Ветер разгуливал по городу, раскачивая японские колокольчики у сувенирных магазинчиков. Они пели голосами стекла, керамики, металла, бамбука.
Часть 21. Сверхюмористическое распятие
1
Утро. Под пьедесталом Джека в расставленных полукругом ящиках белели куриные яйца, точно шлифованные белые камни. Проблема не была бы столь проблематичной, если яйца были бы хоть чуточку свежее. Если облака рождаются чёрте где, то недостаток свежего воздуха рождается на этой театральной площади с сегодняшнего утра из-за несвежести яиц. В соответствии с их количеством собралась куча народу. Произошло это абсолютно случайно – по случаю абсолютной субботы. Старшее поколение негодовало по поводу того, что на месте памятника стоит какой-то молокосос. Молодёжи наблюдать этот номер было чрезвычайно интересно. Так даже лучше – считали они: трепет – самое дешёвое изобретение души.
Джек от совершенной безысходности обнаружил в себе харизму оратора, способного заинтересовать присутствующих. Этажи ближайших домов, точно ряды Колизея, раскрыли окна, чтобы услышать безумные речи закованного артиста. Даже верхний этаж правительственного здания обратил внимание на театральную площадь, блеснув приоткрывшимся окном. Весь город в этот день развеял скуку благодаря Джеку. Что именно он орал? Рядом с ним на пьедестале стоял пюпитр, (ох, и изобретатель этот Иосиф!) и, согнувшись, Джек декламировал строки из Библии, листая страницы кончиком носа. В перерывах он приветствовал всех собравшихся, как повелитель города. Откуда взялось это раскрепощение? Когда ты окружён толпой зрителей, то стесняться уже глупо. Библию он читал играючи, в сатирической манере. Но сначала жутко стеснялся и своей внешности, и своих внутренностей, и всего подряд, пока не понял: как ни стесняйся, ты всё равно крут, как вертикаль. Джек дурачился на славу, но иногда его раздражала усталость из-за кандалов. Он пламенно читал отрывки из Библии, и все четыре фасада древней театральной площади звенели эхом и громыхали от голосища величайшего оратора всех времён. Площадь трещала, будто была готова провалиться. И никто из горожан не знал, что большая часть Вселенной в этот момент находилась у них под ногами.
Тем временем, полным ходом шли репетиции в театре. Иосиф был сосредоточен на выпуске спектакля. Ну а Джек прославлял имя Господа в своих речах, и Библия звучала в его устах, скорее, как юмористическое радио. Джек изменился до неузнаваемости, сам не осознавая, насколько он крутой и талантливый. Это никогда не приходило ему в голову, потому что в голове закончилось свободное место. Конечно, бесы, как попугаи на обоих плечах, шептали ему о поводах для тотального расстройства и признания себя абсолютным дерьмом. Но они не знали, что Джек научен не верить в абсолюты. Конечно, подкатывали мысли о Розе, Максе, Марии. Но что тут поделаешь. Верное решение – пока расслабиться; другого решения не было. И Джек нашёл в себе силы отложить этот груз и ориентироваться по ситуации. Ну а пока – ситуация вполне весёлая. Пусть грустят идиоты, думал Джек. Действительно, лучший тест на идиотизм – это посмотреть на себя со стороны. Если ты грустен и серьёзен – значит, в этот момент ты конченный идиот; если весел, – значит, мудрец. И чем больше было людей под пьедесталом, тем интереснее было Джеку выступать. Он и представить не мог, что ему так понравится это делать. А Иосиф, идиот, пропускает такое шоу. Ему пока не снился Элвис, но стрелка его компаса объединила четыре стороны света в одну линию – в сторону Голливудских холмов. Именно там, в Калифорнии, ожидает раскрытия своей великой тайны волшебное Эльдорадо. То самое Эльдорадо, о котором говорил Элвис. И Джеку предстоит открыть людям эту великую тайну. На него с вершины театра смотрел белый Аполлон. Ах, как хотел бы он оказаться на месте Джека! Джек чувствовал эйфорию; он на кураже, по-шутовски взывал к Господу и просил прощения за всё человечество. И люди подхватывали его слова. Конечно, с юморком, а не всерьёз. Театральная площадь превратилась в место паломничества. Сюда стекались сотни людей. Джек превращался чуть ли не в богослова. Благо, церковь молчала. Оно и правильно, пусть светское общество насладится своим кретинизмом вдоволь – думали церковные кретины.
За Аполлоном наверху чернел не то человек, не то тень демона. Это был Иосиф. Выйдя на перерыв, он присел на гребне крыши, рядом со статуей. Пролетающие между ним и Джеком птицы сравнялись с ним цветом и размером. Казалось, они его либо унесут, либо заклюют. Поначалу он изрядно удивился, увидев громыхающую синхронными криками и смехом толпу, но затем с упоением стал слушать речи Джека, голос которого не утихал. Это было похоже не то на Афины, не то на Дельфы, где собирались люди послушать мудрость оратора или оракула.
Джек, увидев на крыше Иосифа, вспомнил о его просьбе и обратился к толпе:
– Уважаемые горожане! Я должен открыть вам величайшую тайну, которая пронесётся ударной волной над вашими причёсками и сдует шляпы. Ибо тайна эта весьма серьёзна, и скорлупа её крепка, как невежество планетарного масштаба. Крепитесь, друзья! Открываю секрет своего эпохального выступления. Я здесь для того, чтобы прорекламировать спектакль, который скоро пройдёт в этом театре. И главный режиссёр этого спектакля – наиредчайший душнила, давайте поаплодируем ему!
Иосиф засмущался, но ему было приятно. Джек продолжил.
– Я, честно говоря, не в курсе, будет ли этот спектакль гениальным или паршивым, как сам Иосиф, но, как бы то ни было, давайте подарим этому режиссёру мотивацию и похвалим его. Повторяйте за мной!
– И-ди-от! И-ди-от!
Толпа в три сотни глоток подхватила:
– И-ди-от! И-ди-от! И-ди-от!
Сегодня городские кинозалы были более пустые, чем обычно по субботам. Наконец-то в городе началась интересная жизнь и можно обсудить что-то крутое. Пока Иосиф не ушёл, Джек поспешил добавить:
– Дамы и господа! Перед вами лотки с тухлыми яйцами! Просьба. Если режиссёр с крыши покажет большим пальцем вниз, тогда вы берёте яйца и бросаете в меня, пока они не кончатся. Для моего же блага, иначе он не будет удовлетворён этой пыткой и придумает что-то серьёзнее. Он же больной. А если он повернёт палец вверх, значит – пощада. И тогда бросание яиц – это уже нарушение конституции театральной площади. Кстати, здесь противозаконно ходить с грустными, как задница бабуина, лицами!
Толпа смеялась. Все ждали вердикта сидящего на крыше режиссёра.
Палец указал вниз, и желающие (их было чертовски много) похватали тухлые яйца и принялись швырять их в Джека. Со стороны это походило на фонтан, струи которого дугой летят к центру. Не для того куры старались на фермах, чтобы их яйцами бросались в артиста; но разговор совершенно не об этом. Абсолютно. Джек повернулся к столбу, чтобы ему не прилетело в лицо, и терпел прижигающие шлепки. Из тысячи яиц цели достигли около ста. На кандалы Джека сел ворон с чернейшим клювом и стал лакомиться яичницей-глазуньей. Хорошо, что глаза целы.
– Дорогие мои, спасибо! – По Джеку текли яйца.
Народ ему аплодировал. Сидящий рядом ворон, похоже, тоже был доволен.
2
– Друзья. Теперь мне нужен перерыв. Я должен буду испражниться. Прошу привести ко мне лилипута.
Иосиф распорядился – к нему прибежал лилипут. Он поставил трап на место. Ему это как-то ловко удалось, на раз-два. Джеку разрешались получасовые перерывы дважды в день. В кабинете режиссёра плескался телефон. Иосиф, вернувшийся выпить кофе, поднял трубку.
– Что за вакханалия происходит у вас на площади? – это был министр культуры.
Иосиф не напрягался и разговаривал по-приятельски:
– А, это развитие культуры в самом лучшем смысле. И бесплатно, кстати.
Из окна министерства, как заячьи уши, торчали два ботинка. Это министр сложил ноги на подоконнике.
– Продолжайте развивать культуру. Мне нравятся всякие странные штуковины. Очень интересно. Я бы с радостью сам погулял по площади, лет пятьсот не видел такого зрелища. Я почему спрашиваю. Мне звонил министр культуры мира и сказал, что до него дошли вести о вашей вакханалии. Я говорю, что не вопрос, сейчас узнаем. Вот, узнал, спасибо, передам ему.
– Вас понял, – ответил Иосиф.
– Люблю работать с профессионалами. Как дела, мой лысый друг?
– Несмотря на мои скошенные волосы вашим раскосым взглядом, приходится блуждать в джунглях невероятнейших курьёзов.
– Недурственно, весьма недурственно. Ну ладно, всего доброго. Главное, чтобы этот артист не призывал сместить царя.
– Такого не произойдёт. Цари уже давно в прошлом.
– И то верно. С тобой, дружище не поспоришь, мать твою.
– Твою мать.
– Нет, твою.
– Твою.
– Вот и поспорили. Блестящий вы персонаж моей биографии, – сказал министр.
– И вам того же.
Министр был, на самом деле, серьёзным человеком. Просто он развлекался во время обеденного перерыва, разбавив кофе-брейк разговором с другом. Человек без юмора менее эффективен в делах. Он причёсывался, как Ретт Батлер и носил красивые недлинные усы, что говорило о его вкусе. Рубашку предпочитал белую в синеватую полоску и большим воротником, а сверху принципиально надевал коричневый вельветовый пиджак. Иногда он покуривал трубку. Но не из-за тяги к курению – он презирал эту привычку – а из-за качества своего портрета. Без трубки он был не так симпатичен – всё равно, что пароход без дымовой трубы – чёрте что.
Тем временем карлик собирал с народа деньги. Их они с Джеком делили на двоих. Проверить честность карлика возможности не было. И навсегда останется загадкой: обманывал ли карлик? Он проложил в толпе великанов коридор, поставил лестницу и сказал:
– Ваше величество, можете спускаться.
Джек спускался по трапу, удовлетворённый произошедшим. Во всём этом, конечно, отсутствовал смысл, но и бессмыслицы не было. Единственное – он сам себя не узнавал, будто воспарил и перестал себя наказывать переживаниями. Карлик протянул ему руку, но, поняв, что это лишнее, принялся разгонять людей с дороги к главному входу в театр.
– Не расходитесь! Антракт полчаса. Антракт полчаса! Не расходитесь.
Половина толпы разошлась, но это не помеха. Придёт другая половина. В Гольфстриме – не всегда одна и та же вода. Джек и карлик вошли в фойе. Коротышка слегка стеснялся и посмотрел вверх на Джека, как впервые на отца своей невесты.
– Ты такой талантливый мужик, – сказал он.
– Как тебя зовут? – спросил Джек, капая желтками яиц на узоры каменной плитки портретного фойе.
– Как это “как”? Разве непонятно? – в нём не умещалась возможность существования такого вопроса.
Джек испугался искренности своего помощника.
– Непонятно, ты уж извини.
– Меня зовут Карл, – каркнул карлик. – А от того, что я небольшой, в учебниках истории меня называют карликом. Прошу не спрашивать о моём возрасте. Это было бы ещё более бестактным.
Продолжать диалог было невозможно. В общем, Джек, закованный в деревяшки, стоял у зеркала на полстены и смотрел, как его одевает и зашнуровывает карлик, то запрыгивая на скамейку-банкетку, то спрыгивая с неё, как заяц. Он справился шустро и гордился своей работой. Грязную одежду обещал отдать в прачечную за счёт Джека – с заработанных на площади денег. Ещё он купит ему еды, и тот поест в следующий перерыв. Сейчас на это нет времени. Джек лишь выпил немного воды и сходил в туалет. И вытащил ключ из куртки, припрятав его за портретом Иосифа на стене.
Тем же способом море толпы было раздвинуто, и Джек поднялся к столбу, где продолжал свой позор. Но уже чистеньким, в тёплых лохмотьях.
Карл достал из внутреннего кармана пиджака часы на цепочке со своими инициалами, посмотрел на стрелку, совпадающую со стрелкой на башенке в углу площади и, убедившись в своей королевской пунктуальности, одёрнул ручонками вниз слегка задравшуюся зелёную жилетку и высокомерно смерил взглядом толпу бездельников и простофиль. И пошёл отдыхать.
Кстати, нельзя не отметить, что в этот сентябрьский день паляще светило солнце. В любом великом романе хотя бы раз солнце должно быть палящим. Ну, или надо описать, как оно проливалось лучами над городом. Это стоило написать сразу в начале главы, в первом же его предложении, но пусть останется здесь.
Карлик спал и видел сны, как вырученные на площади богатства он сможет вложить в воздушные замки. Весьма почётная инвестиция. В перерыве Карл бродил по рынку по причине ненависти к магазинам и в ближайшем кафе купил Джеку бифштекс с картофелем по-восточному. Себе же он купил сетку овощей всех цветов радуги. Это был его дневной рацион; Карл не употреблял ни мяса, ни, к слову, яиц. Ещё он не мог пройти мимо источника божественного кофейного аромата – его готовил парень в котелке, купая турку в раскалённом песке. Народу было на базаре – не сосчитать! Карл заказал чашечку кофе, отказавшись от скидки в пятьдесят процентов. Это было бы оскорбительно. Вместо этого он рассчитал количество кофеина в чашечке и, проматерившись, по вкусу понял – фруктоза в кофе отсутствует – ему подсунули дешёвую робусту. В знании кофе ему нет равных. Учитывая рост Джека – он в два раза больше – Карл выпил лишь треть напитка, остальное оставив Джеку. Даже если бы это был самый лучший кофе – он всё равно поделился бы с Джеком, не меняя долю. Пока кофе не остыл, Карл помчался на театральную площадь быстрее паровоза. Он напоил Джека, а сам потом мерил шагами площадь, сравнивая количество шагов с предыдущими днями, и грыз оранжевую, как апельсин, морковь. Её хруст был слышен даже в главном кабинете правительственного здания. Может быть, поэтому теперь окно там было заперто.
Так прошёл день. В синеве небес пробуждались перламутровые звёздные ракушки и открывали свои веки – там появлялись волшебные жемчужины. Как же хорошо прошёл день, – думал Джек. Глядя на звёзды, он просил их служить ему, и у них не оставалось другого выхода, как услышать его. Но, в свою очередь, они ответили ему тем же – чтобы и он служил им. Леской могучего желания дотянулся Джек до центра космоса, и в этом он был прав. Если мыслить горизонтально, то не долетишь до Солнца.
