bannerbannerbanner
Корабль Тесея

Ильдар Абузяров
Корабль Тесея

Полная версия

– Ну что, будешь брать в приват такую сексапильность? – с дерзким вызовом во взгляде вопрошали они.

Я ощущал, как они меня презирают, эти девицы-стриптизерши. Столько в них было надменности, столько высокомерия, пока они так отстраненно и постановочно жуют жвачку.

– А можно вас снять на часик-другой?

– Снять нельзя. Мы не какие-нибудь дешевые шлюхи.

Призыв перламутрово-розового тела контрастирует с холодным тоном стен и портьер.

– А кто вы? – Я пытался разобраться, почему на их фоне чувствую себя полным дном.

– Мы достойные девушки. И дорогие. Нас можно лишь выкупить у заведения на всю ночь. Но это дорого.

– И что мы будем делать всю ночь?

– Любить друг друга, – застают меня врасплох девушки.

– Любить? Я не ослышался?

– Да, – шепчут сладострастно на ухо, – любовь самая сладкая из эмоций.

7

Даная Рембрандта растеряна, словно ее застали врасплох. Она смущается, чувствуя свою незащищенность и уязвимость. Даная Рембрандта не уверена в своей красоте, а скорее, наоборот, стесняется своего тела. Создается ощущение, что ты стал случайным свидетелем происходящего. Но откуда же льется этот заставший ее врасплох и подчеркивающий недостатки уже не юного тела золотой свет? Откуда он появился в запертой темной каморке башни, теплый, мягкий и проникающий в самую душу?

Я огляделся. Понятно: поменяли цветомузыку.

– Ну так что? – словно извиняясь, вкрадчиво присела ко мне третья, чересчур крупная девица, с большим матовым телом. – Может, все же приват-танец?

Модели на тумбах по-прежнему привлекали мое внимание, вытворяя все, лишь бы я уже сжалился и начал пихать купюры им в трусы.

– А вас там, в приват-комнате, трогать можно?

– Можно, но осторожно, – ласково улыбнулась девица, – и не всем, а только избранным.

О! Кажется, она назвала меня избранным. Это уже совсем другой маркетинговый подход к клиенту.

– А вы догола обнажаетесь?

– Догола, – рассмеялась девица мне в лицо.

Кажется, в этот миг я возблагодарил бога, что даровал мне такое гнойное греховное существование. Снова и снова подтверждая, насколько я низменное существо.

Даная Тициана – обнаженная. А Даная Рембрандта – нагая или, лучше даже, голая. Голая или нагая и потому естественная и желанная. Это драма наготы. Одежды нет не только на теле. Мы видим и душу. Это не модель, привыкшая к публичному обнажению и вниманию, это самая обычная девушка, случайно застигнутая врасплох.

Глава 3
Бар «Трибунал»

1

Оказавшись в маленькой приват-комнате, я сую в трусы девицам купюры, хотя мог бы плеснуть на их красивые тела кислоту. Так сделал какой-то сумасшедший с картиной Рембрандта. Здесь не кислота. Здесь текила. Соль и лайм.

Там, в ночном клубе «Трибунал», я впервые и увидел ее, Мелиссу. Да, я увидел тебя. В белом подвенечном платье ты спустилась, поддерживая рукой фату, словно подбитый летчик на одном крыле. Спустилась в самое пекло ночного клуба по прикрепленной, казалось, к небесам винтовой лестнице и сразу напомнила мне ангела-пилота, падшего к пилону. А потом то ли обувь была тесна, то ли воротник душил… меня охватило сильное волнение.

И я подумал: вот она, апогея разврата, как сказали бы в интим-салоне «Розовая пони». Сейчас она, девушка моей мечты, изобразит самый соблазнительный стриптиз. И уже начал шарить по карманам в поисках мятых купюр, чтобы быть первым рядом с ней, этим олицетворением невинности.

И, словно чувствуя мою готовность отдать последнее, невеста направилась прямиком к моему столику. И я вблизи увидел заплаканное, с подтеками туши, нежное лицо, видимо, ее обидел клиент, с которым она провела час в приват-комнате, а может, хозяин заведения, он же – ее сутенер.

– Садись сюда, – сделал я призывный жест ладонью, хлопая по кожаному диванчику и сам не поверив, неужели этот ангел сейчас заговорит со мной.

Она села и тут же будто перестала обращать на меня внимание. Я предложил ей выпить, она отказалась. Я спросил, как ее зовут, она ответила, что это не важно.

– А что важно? – спросил я, перекрикивая гвалт и шум.

– Сложно сказать, но верю, что в нас есть что-то более свое, чем собственное имя.

– Ну это вряд ли, – я чувствовал, что запинаюсь… – имя единственное, что у нас есть своего, не наносного…

– Стоит человека пару недель называть по-другому, и все привыкнут и забудут имя, данное ему родителями, – парировала она, – он и сам скоро привыкнет к прозвищу.

– Но не забудет… ибо когда его окликали в раннем детстве, он еще не различал предметы и не делил мир на внешнее и свое… Да и внешнее скорее походило на пятна без какого-либо смысла и обозначений.

– Тогда Ми… – протянула она руку, как бы здороваясь и представляясь. Хотя сквозь шум внутри и снаружи перепонок я толком не расслышал, но отчетливо уловил, что оно начиналось на «М», как «метро». Зафиксировал себе в сознание эту светящуюся неоном букву, возвышающуюся на ножке-столбе над входом в подземелье, в яме, в которой мы все оказались…

А еще я подумал, что имя у нее какое-то полусказочное. Как Анжелика или Вероника. Из тех, что любят брать проститутки, скрывая свои простые Аня и Маша.

– Почему так? – глядя мимо меня, спросила М у кого-то, кто словно бы сидел за моей спиной. – Почему человек бывает настолько унижен, что бежит даже от своего имени? Меняет свое имя на другое…

2

Думаю, в этот момент там, за моим плечом она видела своих родителей. Я даже на миг обернулся, чтобы понять, как они выглядят.

Так бывает, когда тебе ни с того ни с сего улыбнется вдруг в трамвае самая симпатичная девушка, а ты оборачиваешься, не веря в себя и в поисках того, кому могла так улыбнуться удача. Вопрос адресовался мне, но я был настолько пьян, что не смог сообразить до конца, сбежавшая ли она со своей свадьбы невеста или стриптизерша, отработавшая сеанс приват-танца в закрытой кабинке.

– Что ты здесь делаешь? – спросила она резко, не дождавшись ответа.

– Отдыхаю, – вздохнул я с трудом, будто нес тяжелый камень в гору, отчего от моего признания повеяло абсурдом, – отдыхаю вопреки всему.

– Я понимаю, – улыбнулась М, приняв меня, должно быть, за какого-нибудь богача, – если все время отдыхать, то и отдых становится в тягость.

Я снова глубоко вздохнул. Вздохнул, потому что мне вроде и было что сказать ей, а вроде и не было. Я чувствовал себя рыбой, выброшенной на берег. Тварью, оказавшейся в цугцванге. Несостоявшаяся любовь, несостоявшаяся мать, несостоявшаяся невеста-жена-женщина и несостоявшийся мужчина. Оба полностью разочарованы и подавлены. Выброшенные на обочину, изгнанные из социума с единственным багажом – всеобщим презрением, сидят в самом центре нижнего круга ада.

– Это место мне кажется преисподней, – продолжил я подброшенную кем-то тему, – потому что там, на втором этаже, кафе с большими витражами напоминает мне рай.

– Я была на втором этаже, – скривилась в язвительной ухмылке М, – там сейчас свадьба.

– Случаем, не ваша?

– Кто знает, может быть, может быть…

– Вас что, спрятали тут от жениха за выкуп? – настаивал я.

– Скорее от женихов я спряталась сама. – Она улыбнулась первый раз за вечер.

– Как Пенелопа?

– Как Пенелопа.

Иногда так бывает, особенно в джазе, где темы подбрасывают, как детей под двери. Или под плуг на борозду. И ты сидишь и слушаешь жалобный плач саксофона. И слышишь в нем рождение новой жизни, новых чувств и эмоций.

Но за саксофоном вступает контрабас – бум-бум – бум, – будто топот бычьих ног. Или такой звук, будто о дверь головой бьется обманутый жених. А потом уже и пианино, как убегающие женские шажки, – первая любовь, первый страх, первый побег…

3

С другой стороны, я слышал о таких случаях. Я иногда читал книги, и как-то мне в руки попался сборник рассказов Мэнсфилд. А я люблю именно рассказы, потому что не хочу заморачиваться, уходить с головой в роман, как в плаванье. И вот передо мной книжка с короткой аннотацией и краткой биографией автора. Там-то я и вычитал, как Мэнсфилд убежала от своего мужа после первой брачной ночи, или даже с самой брачной ночи, к оркестровому музыканту.

Я жутко завидовал парню, с которым сбежала Мэнсфилд. Это же как надо было запасть на простого музыканта из оркестра, который играл на свадьбах?

– Ерунда, – заметил поэтому поводу Алистер. – Я знавал одного поэта, который выбросился из окна в день собственной свадьбы. Потому что счастливей момента в жизни у него уже не будет.

– Круто, – восхитился я, хотя история с музыкантом из оркестровой ямы мне нравилась больше. Я ведь тоже в какой-то степени музыкант.

Вот я стою перед девушкой, которую принимаю за чужую невесту. Но с той же долей вероятности она может быть и стриптизершей-куртизанкой, чтобы не сказать проституткой, вышедшей из приват-кабинки, где ее только что лапал, а может, и имел ужасно толстый некрасивый торгаш, а может, и какой-нибудь плешивый, пропахший нафталином старикан-банкир.

Все эти кабинки, в которые уединялись клиенты с понравившимися танцовщицами, напоминали мне встроенные в стену камины, жаровни ада. Я специально придумывал себе как можно более жаркие картинки.

– Зачем ты выбрала такой путь? – спросил я, обращаясь ко второй возможной ипостаси девушки М.

– От отчаяния, – ответила она, – у меня никчемная сестра и больная мать на руках, которых надо кормить, а самой еще снимать квартиру.

И опять было непонятно, говорит ли она про замужество или про работу. Но я сам виноват, что задал такой размытый вопрос. А спросить в лоб показалось неделикатным.

– А еще я учусь в аспирантуре и пишу диссертацию, – продолжила М все так же меланхолично.

Еще раньше я заметил небольшие морщинки под отчаянно нежными глазами. А значит, она старше двадцати. Может быть, двадцать один или двадцать два…

 

– Да, и работаю, – перехватила она мои дальнейшие расспросы, – потому что стипендия у нас маленькая.

4

И опять было непонятно, вышла она замуж или работала стриптизершей. А может, спросить ее в лоб про проституцию? Я уже было собрался с духом, но тут мне на память пришло, как мы с ребятами, когда были еще подростками и кровь в нас кипела, поехали на старой «девятке» искать проституток. Мы катили вдоль улицы, на которой, так нам сказали старшие, теоретически должны были стоять девицы легкого поведения. Но никто там не стоял, а только порой шли себе вроде как по делам или гуляли вдоль тротуара одинокие барышни. Возможно, они возвращались из института или шли к своим бабушкам, несли пирожки. А может, все же фланировали в ожидании клиентов, как фланирует вон та Красная Шапочка по клубу?

Я сидел на переднем сиденье с правой стороны от водителя. И ребята подначивали меня к действию:

– Ну, давай же, спроси у нее.

Я открыл окно и крикнул первой попавшейся тетке:

– Вы работаете?

Тетка повернулась, и оказалось, что это училка химии, руководитель параллельного класса. Она вначале не поняла, о чем ее спрашивают, а потом покраснела, и в мою сторону понеслись матерные ругательства и проклятия.

И от всех этих воспоминаний мне почему-то стало не по себе.

– Пойдем со мной! – предложил я М. – Я тебя спасу!

– Как?

– Подкину деньжат, и тебе не придется совмещать работу с учебой.

– А не боишься моего, считай, мужа?

– А кто у нас муж? – начал бравировать я.

– Крутой бандит, он сейчас там, – указала она глазами то ли на ресторан сверху, то ли на столики ярусом выше, за которыми уединившаяся компания играла в карты.

– Предупреждать надо было, – оттолкнул я ее фразой из фильма и тут же прижал крепче, – был не прав, вспылил и теперь весь горю. Бежим, пока я в огне.

– А ты ничего такой, смелый парнишка! – рассмеялась невеста. – Жаль, такие долго не живут!

5

Больше мы ни о чем не разговаривали. Нам не о чем было разговаривать. Мелодия закончилась, девушка смешалась с толпой и исчезла. А я еще долго не мог забыть шелк ее платья и бархат ее кожи, вздернутый по-детски носик, выразительные скулы, волнистые волосы и большие печальные глаза… Кажется, я еще долго сидел в каком-то оцепенении, загипнотизированный этими глазами и очарованием М. А может быть, пораженный, пригвожденный к месту страхом перед ее крутым бандитом.

Вот они, превратности судьбы и мое падение. Сейчас я бы очень хотел, чтобы она была стриптизершей-проституткой, чем чужой женой. Пусть она лучше будет проституткой, чем навсегда исчезнет из моей жизни. И тогда каждую субботу я смогу сюда приходить и перекидываться с ней несколькими фразами. А если у меня будут деньги, даже заказать ей приватный танец в кабинке.

Я представил, как ее спасу, выведу за руку из этого притона. Не сейчас, позже, когда разберусь, что к чему. Черт! Кого я обманываю? Мне просто хотелось переспать с ней!

Минуту назад я не сомневался, что запомнил ее лицо и что легко узнаю в толпе среди сотен других. Одни лучезарные глаза с морщинками и высокие скулы! Но сейчас я больше помнил ее тело и запах, а лицо будто уплывало, скрывалось от меня в тумане опьянения. Я ее забывал, терял…

Нет, конечно, уже через четверть часа я попытался ее найти и взять телефон, несколько раз обошел все заведение, не исключая мужские туалеты. И даже попробовал пробиться наверх в кафе, где играли свадьбу, но все тот же охранник остановил меня железной рукой. Я пытался сказать, что невеста моя хорошая знакомая, но было уже поздно, так как праздник закончился.

– А где они? – продолжал настаивать я.

– Кто?

– Ну, невеста, жених, гости.

– Уехали на первую брачную ночь, прикинь.

– А куда? По какому адресу?

– Мне не сообщили, прикинь!

Охранник не знал. А я после одного разговора не имел права преследовать чужую невесту, вторгаться и разрушать чужую жизнь. Даже пьяный я это понимал.

6

Много позже, думая о загадочной девушке М, я никак не мог решить для себя, что бы я предпочел. Какое из двух зол я бы выбрал. «Кто, – вопрошал я в минуты отчаянья, – кто чище, проститутка Мими или сбежавшая со свадьбы невеста бандита? На кого можно положиться в тяжелую минуту?»

Первые мгновения нашего знакомства вселили в меня недоверие. Недоверие к М как к моей будущей невесте и жене и матери наших будущих детей.

Потом между нами лежало нечто пугающее, смутное, трудно определимое. Это была та история из прошлого, которая расплывалась на смутные пятна для меня. Того мутного прошлого, которое она прожила, которое было с ней и останется до самой смерти. И мне никогда уже его не выкорчевать, не выжечь каленым железом.

Это неверие в женщину было чрезвычайно разрушительным. Между мной и М будто сразу, с первой минуты нашего знакомства пролегла пропасть, темная расщелина ее прошлого, которая незаметно перерастала в провал нашего будущего.

И хотя Мелисса позже так и не призналась мне в проституции, в работе в эскорте и в танцах гоу-гоу, в глубине души я ей не верил.

Для любого мужчины самые большие страхи – страх измены, страх предательства. А самая большая жертва – отказаться от своей внутренней свободы. Сам я не готов был на большие жертвы. Тем более не собирался на ней жениться.

Я рассуждал, что, если она может предать влюбившегося в нее человека, мужчину, который согласился отказаться ради нее от самого дорогого – своей свободы, то что же будет со всеми остальными? Я думал, если она подрабатывала проституцией, то что ей стоит переспать с другим. Что ей стоит переспать с кем-нибудь, чтобы получить желаемое. Да чтобы просто понравиться или завоевать чью-то симпатию. Если она позволяла трогать себя в приват-кабинке, то, значит, порог доступа к ее телу низок. Только заплати немного денег, и вперед…

7

Но эти мысли, которые терзали, рвали меня на куски, были прежде, до того, как Мелисса ушла. А теперь, после того как она бросила меня, стоит ночи пролить свой звездно-лунный свет, как я вскакиваю и бегу искать ее в поглотившей бездне, в темноте. Я, наверное, действую как лунатик, потому что сам не знаю, зачем и куда двигаюсь. Я просто брожу по городу.

Порой, когда девочка-зазывала протягивает мне рекламу очередного стриптиз-клуба, например «Бессонница» или «Луняшка», я тут же иду по указанному адресу, держа в уме, что первый раз увидел Мелиссу в подобном заведении. Я спускаюсь за ней в неведомые подвалы, затаив дыхание, как Орфей спускался к Эвридике.

Там я сижу за столиком и вглядываюсь в полуобнаженные тела девиц, пытаясь поймать знакомый образ, жест, уловить черты ее лица в других лицах. Я всматриваюсь в бесконечных красных шапочек, Белоснежек, ведьм, гномиков, троллей, снежных королев и еще черт знает кого.

Я не танцую, я просто смотрю на отплясывающих у пилона – у этой оси-указки моего теперешнего мира – учительниц, медсестер, девочек-нимфоманок в школьной форме. Иногда я засовываю деньги им в трусы, чтобы сравнить их кожу с бархатной кожей Мелиссы, температуру их ледяных тел с ее теплом. С таким же успехом я мог бы гоняться за призраками в подворотнях. Впрочем, иногда я пытаюсь поймать не мельтешение лиц, а лунные блики, зайчики цветомузыки, гуляющие по полу и столику.

Я думаю, что Мелисса тоже была школьницей в фартуке и даже успела какое-то время на практике поработать учительницей в школе. А как она заботилась обо мне, как лечила, когда я заболел! А как обжигала меня холодом, как язвила, когда хотела задеть.

Глава 4
Бомж или Античный герой

1

Отчаявшись найти Мелиссу в злачных заведениях, я выбрал другую тактику – бродить там, где посветлее. И вот спустя примерно месяц моих скитаний в поисках Мелиссы я познакомился в переходе метро с одним очень странным типом. Странным – это мягко сказано. Он утверждал, что был крутым ученым, обладателем международных наград, которые давно пропали, думаю, тут уместен глагол «пропиты», завсегдатаем конференций и симпозиумов, получателем грантов, участником эфиров и телемостов, членом-корреспондентом РАН, в конце концов. Мне он больше напомнил члена РАФ, хотя РАФ не более эфемерен для меня, чем РАН или какой-нибудь КСИР.

Говорю вам, самые интересные люди – это бомжи, которые еще не утратили навыки социализации. Уже само наше знакомство произвело на меня неизгладимое впечатление. Нет, конечно, я в переходе встречал и других любопытных типов, вроде чечеточника-чахоточника Чета или обрубка Радия. Кого только не повстречаешь под вечер в длинном переходе, но когда я встретил Алистера, сердце мое дрогнуло, будто я сам выхожу за пределы своего тела…

В тот вечер я как раз засиделся и уже собирался возвращаться к себе в каморку, зайдя перед этим ради чечевичного супа в Столовую номер один. Кстати, я хожу в эту столовую не только потому, что там относительно дешево, а потому, что чувствую себя там номером один.

А еще я, кажется, в тот момент курил и читал статью «Кто зажигает свет в конце туннеля». Это была статья о том, как отмирают клетки мозга и почему некоторые пережившие клиническую смерть видели некий таинственный всеобъемлющий свет. Подзаголовок статьи гласил: «Как ученые дали прикурить верующим». И тут я поднимаю голову и вижу этого прикуривающего долговязого бородатого детину.

– Ты, видать, ученый! Так, может, и мне дашь прикурить? – обратился я к нему.

– Да, – кивнул он, соглашаясь. – Как ты догадался, братишка?

И это его обращение «братишка», – ни «коллега», ни «старик», ни «дружище», а именно «братишка» – делало ситуацию такой комичной, что мы невольно улыбнулись друг другу.

2

Да, впервые, когда я его увидел, он всего лишь прикуривал. Стоял там себе под сводом перехода и, ссутулившись, прикрывал горящую спичку ладонью, но мне было достаточно. Я понял, что он факелоносец. Революционер. Прометей. Бунтарь из бригады РАФ. Потому что огонь, вспыхнув, озарил углы темного перехода, все выбоины и шрамы на потрескавшихся стенах, за которые я непроизвольно держался. Огонь озарил саму ночь.

А потом он затушил спичку и, откинув назад шевелюру характерным резким движением, прижал голову и лопатки к каменной кладке и медленно начал сползать вниз, словно обтирая и одеждой, и шевелюрой шершавую стену. Я слышал, как трется его плащ о бездушную поверхность, и понял, что ему было тяжело держать спичку, стоять здесь, в темном переходе, тет-а-тет с одиночеством, сжимая застывшими от холода пальцами щепку – последнюю надежду Одиссея, последнее оружие Ноя. Было видно, как он устал, как он измотан бесконечными шатаниями, бесконечными переходами…

Позже, стараясь не отстать от него ни на шаг, я увидел на его плаще пять маленьких колец, расположенных на спине в том же порядке, как олимпийские. А тогда я лишь слышал, как кольца скребутся о стену. И видел, как пальцы атлета сжимают до последнего свое копье – свою маленькую спичку.

Отпуская себя в пропасть, он сполз до конца по стенке, усевшись на пол, но еще долго держал горящую спичку в руках, пока пламя обжигало его грязные длинные ногти. Он по-прежнему не выбрасывал ее, и тогда огонь начал облизывать пальцы, а после третьей или четвертой затяжки склонился к луже и пустил еще не потухшую спичку в одинокое плаванье, словно та – корабль с алыми парусами, а лужа – это море посреди перехода.

Трудно объяснить, но я сразу понял, что он герой, титан. Точнее, я представил себе его таковым, словно его пальцы – пальцы дискобола, вцепившегося в диск солнца из последних сил. Но возможности его не безграничны, пальцы разомкнулись, как порванные звенья цепи, выпуская факел из рук, отправляя спичку в дальнее плаванье.

3

Этой игры в спички-коробки-корабли, в морской бой, мне было достаточно, чтобы пойти за ним по пятам. Хотя он все еще сидел. Но я знал, что он обязательно поднимется. Встанет и пойдет. Но прежде, чем подняться, ему надо было достичь нужного состояния поражения или озарения.

И чтобы подтолкнуть процесс, я решил задеть этого нищего бомжа в своей обычной задиристой, издевательской манере. Мол, чего ты здесь пытаешься высидеть? Иди уже домой! Подавать здесь больше не будут. Метро закрывается, и даже пьяные ночью стараются перейти улицу поверху.

– А я не ради денег здесь слоняюсь, – оторвав взгляд от спички, посмотрел на меня бомж.

– А ради чего?

– Чтобы проверить одну теорию, – сказал он.

– Какую еще теорию? – Я даже подвинулся поближе, чтобы лучше расслышать. Хотя и вблизи я многое не понял.

– Физическую теорию. Я ведь физик, а у меня есть друг математик и…

…И тогда он мне рассказал о том друге, который однажды заявился к нему и заявил, что сделал сумасшедшее открытие. «Он, – тут я пересказываю своими словами, как я понял сложную научную конструкцию и примитивно излагаю, – вдруг открыл, что если покрутить тумбочку, то можно выйти в другие миры». О крутящихся столах и иных мирах я слыхивал, а вот тумбочка или другой предмет мебели – это было что-то новенькое.

 

Друг его, как я понял, занимался алгеброй и топологией. И по его расчетам, из крышки можно сделать вселенную, а из кружки нельзя, потому что в кружке дырка, а это разрыв пространства.

– А топология, – как мне тут же в общих чертах и на десяти пальцах и двух коленках быстро, почти скороговоркой, пытался объяснить бомж, – это такой раздел математики, изучающий в самом общем виде явление непрерывности, а в частности – свойства пространств, которые остаются неизменными при непрерывных деформациях.

Хотя с другой стороны, во вселенной есть черные дыры, а это такой сокрушающий разрыв пространства, и вот сейчас он, физик, как раз пытается разобраться с черной дырой, поглощающей энергию света и тепла… И для наглядности эксперимента, чтобы совсем не оторваться от земли и не съехать с катушек, он выбрал лужу как аналог черной дыры, а переход под Невским – как аналог адронного коллайдера, построенного в Альпах, там, где Ганнибал совершал свой переход.

Я не очень поверил в рассказ бомжа, принимая его за больные фантазии, но в то же время слегка приуныл. Мне показалось очень красивым сравнение лужи в неосвещенном переходе с черной дырой. А сам переход – с коллайдером. Потому что иногда мое тело и душу так ломит от черной тоски по Мелиссе, что, кажется, здесь, в переходе, я сам распадаюсь на нейтрино, которые потом соединяются в измененном виде.

Но этого никто не замечает, и люди, спешащие по своим делам и сталкивающиеся нос к носу, как разогнанные протоны и тяжелые ионы, и вызывающие столкновение, за которым следует взрыв, рассыпающий целый каскад частиц, тоже этого не замечают. Они бегут по своим работам и к своим проблемам, осыпаясь с верхней атмосферы до уровня грешной земли.

4

Да, меня это заинтересовало. Очень заинтересовал вопрос, когда черные дыры и энтропия поглотят все, можно ли будет построить правильную вселенную. Вселенную определенного, удобного для каждого типа, согласно топологии.

– А этот ваш друг-математик, – осторожно поинтересовался я, – он реален, он еще живой или его тоже поглотила черная дыра?

– Почти поглотила. Мы с ним познакомились в Доме ученых на званом ужине в честь самых крутых академиков города, – расцвел бомж Алистер, словно вновь оказался на шикарном приеме, – я занимался другими цацками, но мы с ним сразу нашли общий язык. Потому что за время банкета он ни разу не притронулся к еде, и мы весь вечер проболтали о квантовой механике…

Далее для меня шли непонятные термины, но слова «цацки» и «проболтали» как-то выбивались из общего ряда и немного смешили меня.

– Ага, братишка, – подводил к завершению свой рассказ бомж, – а в конце вечера мой друг-математик предсказал, что однажды он покрутит тумбочку так, что из окна моей квартиры откроется вид на окна психбольницы, куда его скоро упекут. И однажды, братишка, так и произошло. Я просыпаюсь, подхожу к окнам, чтобы раздвинуть шторы, и вижу напротив своей квартиры не обычный дом с кофейней, а окна психбольницы, а там своего товарища.

– Да ладно. Прямо как в игре в наперстки?

– Ага, представляешь, все так и было, как в игре в наперстки или в меченой колоде карт у шулеров, правда, после долгих и неприятных приключений накануне…

– Рен, – протянул я руку. Я тогда всем представлялся Рен, сокращением от моего имени Ренат. Реже Романом, просто чтобы слиться с этим городом, с его стенами и дворцами, чтобы не выделяться на его фоне, когда за тобой толпой идут неофашисты или мусора. Как говорил поэт Тумас Транстремер, «у того, кто всегда на виду, кто живет под взглядом множества глаз, должно быть особое выражение лица. Лицо, покрытое глиной».

Но сейчас речь не обо мне, а об Алистере.

Алистер продолжал рассказывать, почуяв благодарного слушателя.

Мы вышли на улицу. И я предложил сделать круг, прогуляться с таким расчетом, чтобы снова выйти к Столовой номер один. Мы прошлись, оказались на набережной и взглянули на шпиль Петропавловской крепости, добрели до Фонтанки.

– Думаете, город основал Пётр? – резко сменил тему Алистер.

– А кто же? – Я даже на секунду замер.

– Черта с два, – утверждал он, – этот город существовал задолго до Петра. Посмотри на памятник царю. Пётр восседает на настоящем Буцефале. А почему он в тунике и с мечом на поясе? А на пьедестале каменные вкладыши, будто этот пьедестал состоит из разных частей, как и весь этот город состоит из разных частей?

– Да ну?

– А карта самого города – один в один карта Афин или карта Парижа. Три луча отходят от Адмиралтейства. А вы никогда не задумывались, почему луча три, а в четырех углах первого яруса башни находились статуи четырех античных героев: Александра Македонского, Ахилла, Аякса и Пирра? – Алистер был мастером задавать каверзные вопросы.

5

– Так это же просто, это Екатерина заложила лучевую систему, – заметил я, – ориентируясь на образец Рима, на который, в свою очередь, ориентировался и архитектор Осман, перестраивая Париж.

Тем самым я хотел уточнить, что просто такое планирование, что город строили по лекалам других городов.

– О, то, что ты слышал про города солнца, с египетскими обелисками, площадью де Пополло и Версалем, это хорошо. Но что ты знаешь о лучевой и волновой теории? – скептически посмотрел на меня Алистер. – Если бы у нас было время, я бы смог тебе прочитать лекцию на тему волновой теории света.

– А у нас разве нет времени? – подмигнул я.

– Времени на все про все пять минут, – посмотрел на часы Алистер и тут же приступил к волновой теории, пересказать которую я, наверное, не смогу. Но за те пять минут мы подошли к Медному Всаднику, и я почувствовал себя как Евгений, накрываемый бушующими, бьющимися о гранит волнами Невы. В какой-то момент мне показалось, что ладонь Петра не раскрыта, а сложена в кукиш.

– А вот статуя Петра уже в римской тунике, – ткнул я пальцем вверх, когда мы приблизились к гром-камню.

– И эта громадина Фальконе тоже скопирована с образов Александра Македонского и его Буцефала, как слеплены с образа Македонского, усмиряющего Буцефала, и кони Клодта, – судя по всему, Алистер не особо был расположен воспринимать мои возражения, – а на мосту через Фонтанку еще и сфинксы водружены. Такие колонны, сфинксы, пирамиды и портики есть в каждом городе. В Париже, Киеве, Стамбуле, Риме, Лондоне. Везде есть триумфальные арки, колонны-столпы и сфинксы. Как ты думаешь, почему?

Я не знал, что тут ответить Алистеру, припоминая и Трафальгарскую площадь, и Елисейские Поля, и район Ипподрома в Стамбуле. Точнее, у меня было предположение, что это все после Наполеоновских войн и взятия Александрии, когда по Европе прокатилась мода на все египетское, но я промолчал. Мне нравилось его адское гонево.

– Все это копии с одного древнего поселения. С идеального поселения, – продолжал Алистер, – это некий прообраз города. Питер – это прообраз идеального города. Идеального, как и Нью-Йорк, с его перпендикулярной планировкой.

– Как идеи Платона?

– Типа, но не совсем. Если бы ты что-то смыслил в геометрии, братишка, я бы тебе попытался объяснить, как это возможно. Но пока поверь мне на слово, нет никакого города Питера. Вообще нет. А есть слепок с макета идеального города.

– А макет идеального города хранится в Атлантиде? – вставил я свои гуманитарные пять копеек, припоминая что-то из истории и географии. – Так я, типа, и пытался это сказать о Екатерине.

– В небесной Атлантиде, – поднял палец кверху Алистер и тут же добавил: – Египтяне, а за ними греки хотели быть бессмертными, и они ими стали, они живут с нами, пока живут воздвигнутые ими обелиски и монументы… А теперь поспорь со мной.

Я не хотел спорить. Мне вообще не хотелось спорить. После ухода Мелиссы все споры потеряли смысл. И вообще всяческий смысл был утерян. Мне больше хотелось слушать и впитывать. Особенно мне приятно было слушать про все, что связано с Египтом, и истории про обелиски солнечного города меня завораживали.

6

Алистер продолжал рассказывать, что Питер – это вовсе не Питер, что он существовал задолго до Петра Первого. И даже показал в подтверждение надпись на фронтоне какого-то дома, которую я, по его мнению, должен был прочитать и понять или узнать.

1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20 
Рейтинг@Mail.ru