Владимир Румянцев
Журнал «Рассказы». Иная свобода

– Благодарю за великую честь, – ответил Ауринг серьезно.

Но с тех пор император ни разу не играл с ним, да и вовсе охладел к игре в цвета и силы.

Ауринг пренебрегал обязанностями, насколько мог, и посвящал все время составлению хитрых, бесконечных комбинаций и игре с самим собой. Все организационные вопросы он спихнул на своих подчиненных, все дела семьи легли на плечи жены и родичей. Сам он лишь изредка посещал крупные турниры да писал обширные и весьма занудные сочинения об ограниченности игрового поля, предлагая ввести в обиход печати вчетверо меньшего размера, чтобы на доске вмещалась партия, выходящая на седьмой уровень сил (сам с собой он играл теперь только так).

Мэй-О, давно уже всем этим недовольная, как-то раз попыталась поссориться.

– Вызываешь на поединок? – спросил он издевательски.

Она сгоряча согласилась и, неуверенно усмехаясь, села играть, все еще по старой памяти считая себя на что-то способной.

Они давно не играли. Поначалу Ауринг надеялся, что она его чем-то удивит, и держался начеку, был готов отразить коварный ход, но понял, что она играет плоско, примитивно, по-старому. И вот этим он когда-то восхищался? И вот так она надеялась завоевать победу? Ауринг вдруг ощутил глубочайшую досаду. Сильнее всего его злило, что она даже не осознавала его ходов. Когда-то она поразила его глубиной понимания, но теперь этот колодец оказался исчерпан, и Мэй-О больше ничем не отличалась от клуш, которые лепили разноцветные круги, не зная зачем, и, проиграв, отмахивались: «Ах, это всего лишь игра».

В ярости Ауринг обрушил на нее свои силы, так, чтобы она увидела, насколько слаба. Она нелепо, жалко пыталась выкрутиться, перехитрить его, пыталась хотя бы проиграть с достоинством, но Ауринг не дал и почти стер с поля ее силы – что в Игре было неслыханной редкостью – оставив ее опустошенно разглядывать позорную партию. Легкая победа. Ему стало досадно, насколько легкая. Он ждал, когда жена поднимет глаза, – может, в них загорится азарт реванша? Но она сидела перед доской, совершенно раздавленная: ей хватило ума понять, насколько она заблуждалась на свой счет.

– Что ж, надеюсь, мы раз и навсегда с этим разобрались, – подытожил Ауринг. – И больше не смей мне перечить.

Игра – это модель мира. Игра – столкновение сил. Она расскажет о жизни больше, чем путешествие в дальние страны, больше, чем речи сотни мудрецов.

– Что ты сотворил с Мэй-О? – спросил его дряхлый, ставший совсем ветхим дед. – Она сама на себя не похожа. Постарела лет на десять.

– Она сама перестала расти, не стоило ей лезть на чужое поле, – отвечал равнодушно Ауринг, глядя на доску.

– Однажды Игра тебя погубит, – предупреждал дед. – Она уже поглощает тебя и однажды поглотит полностью, как зеркало в старой сказке про залюбовавшегося собой Шэнга.

– Нет уж, – усмехался Ауринг. – Скорее я однажды поглощу Игру. Или, что более вероятно, мы сравняемся.

– Ты слишком самоуверен, – качал головой дед. – Ты забыл главный смысл Игры, которому я тебя учил. Вы все его забываете, а тому виной эти правила окончания партии – ведь Игра учит, как надо вовремя останавливаться самому.

– Нет, – возразил Ауринг. – Ты однажды увидел это в Игре и считаешь, что понял ее суть, но я разобрался в ней глубже. Игра учит, где твой предел, и вызывает тебя к следующему шагу, заставляет вырасти до границы и отодвинуть ее вперед. Я хотел бы научиться играть так, чтобы каждый мой шаг отодвигал мой предел все дальше и дальше, чтобы я мог подниматься к нему вечно.

– Ты помнишь легенду об алчном наместнике Сиэнге? – спрашивал дед. – За жадность, жестокость и ненасытность он был заточен после смерти в седьмом пылающем аду, где с того дня и до конца вечности обречен сражаться с демоном битвы, которого никогда не сможет победить.

– Пророчишь мне ад и вечность против демона игры? – переспросил Ауринг с любопытством. – Но ведь тот наместник всецело предается любимому занятию. И к тому же если их битва длится вечно, выходит, что он никогда не проиграет. Где же тут ад? Где наказание?

Несколько лет спустя его нашло послание от Великого мастера Мо Фана.

Мо Фан жил уединенно в горах Тангри, в Запретном храме, закрытом для простых смертных, и был хранителем Первой доски для игры в цвета и силы. Он долгие годы не выходил в мир. Почетное звание передавалось от одного Мастера к другому с давних пор, и Мастер заранее подыскивал себе преемника среди лучших игроков: у волшебной, древней игровой доски всегда должен быть хранитель. Мо Фан был уже стар. До него дошел слух о мастере Ауринге. В письме говорилось, что тот имеет шанс получить почетный титул, если окажется достоин. Ему следовало прибыть на гору Храма и подтвердить мастерство.

Прочитав письмо, Ауринг ясно понял, что в его жизни наметился главный поворот. Его охватило волнение, мало с чем сравнимое, даже памятный первый турнир поблек. Ауринг давно уже лелеял мечту когда-нибудь, в старости, получить почетнейший титул Мастера Запретного храма и, в общем, даже не сомневался, что однажды получит его, – он не ожидал только, что это случится так скоро. Не пройти теперь испытание означало лишиться титула навеки. Что за противник этот неизвестный мастер Мо Фан? Ауринг о нем мало знал и ощущал невольную дрожь, почти позабытый азарт – впереди его ждал смутный, туманный враг, и ставки были, как никогда, высоки.

Он отправился в путешествие, получив разрешение на время оставить службу. Его сопровождали немногочисленные стражники и слуги, а провожатыми были молчаливые монахи из храма. Горы Тангри вздымались одинокими скалами в сырых дождливых чащобах. У подножий змеилась туманная река, вдоль которой разбросаны были несколько деревень, кормивших и обслуживавших горный храм. К храму вела тропа, временами переходящая в каменную лестницу над головокружительным обрывом; кое-где провешены были веревки. На других веревках поднимали корзины с провизией. Храм лепился к горе почти у самой вершины и казался на первый взгляд скромным и совсем небольшим – но он разрастался вглубь скалы, заполняя пещеры.

В низинах, у реки, стояла жара; но на пороге небесного храма было ветрено и прохладно. Ауринг огляделся по сторонам: далеко под ним проплывали облака, полностью скрыв вещественный мир. Только тут и там торчали над клубящимися облаками вершины соседних скал – как на гравюрах мастеров. Вдалеке, в океане отблесков плескалось солнце.

В храме было просторно и сумрачно. Пахло благовониями, по стенам висели древние гобелены с партиями (Ауринг заинтересованно присмотрелся и возликовал – неизвестными). Монахи носили простые однотонные одежды, Ауринг в ярких столичных шелках ощутил себя неуместно. Мастер Мо Фан сидел в центре главного зала. Он был стар, мал ростом и чем-то напомнил Аурингу покойного деда. После церемониальных приветствий и поклонов Мо Фан объявил, что испытание назначено на завтра.

На следующий день мастер ждал его в большой зале, посередине которой стоял стол для игры, а на столе лежала Первая доска.

Ауринг сразу понял, что это именно она, хотя внешне она походила на другие старинные доски. Из прозрачного, ровного стекла – или камня – в глубине которого будто что-то таилось. Ауринг сел за стол, но мастер не спешил садиться напротив.

– Ваши цвета на северо-востоке, ваш ход первый. Ваш противник уже ждет вас. Пожалуйста, начинайте игру.

Ауринг задумчиво глянул в пустоту перед собой. Впрочем, он понимал, что никаких объяснений ему не предоставят, и это тоже часть проверки. Он невозмутимо обмакнул печать в краску и сделал первый ход.

Доска впитала краску, оставив тусклый след. А затем откуда-то из ее глубин проступило пятно другого цвета, подобралось к поверхности и застыло. Ответный ход.

Ауринг пораженно рассматривал поле. Кто с ним играет? Он вновь сделал ход, и вновь доска ответила. Мо Фан и другие монахи смиренно наблюдали, подмастерья записывали ходы. Ауринг между тем столкнулся со следующим неприятным открытием: доска играла отлично. Она словно предугадывала каждый его ход, ни одну хитрую комбинацию не удавалось развить. «Что это такое?» – думал Ауринг и косился на Мо Фана и невозмутимых монахов, но те не давали подсказок, и было ясно, что спрашивать их нет смысла. Ауринг бросил все силы на борьбу.

Несколько часов спустя на середине партии сделали перерыв.

Откинувшись на подушку и разглядывая позицию (не проигрышную, но очень проблемную), Ауринг спросил у непроницаемого Мо Фана:

– Сколько у меня попыток?

– Что ж… – якобы задумался тот. И в этот момент Ауринг осознал (испытав при этом молниеносную ярость), что в глубине души, под маской спокойствия старик потешается над ним, хохочет так же, как сам Ауринг торжествовал над невеликого ума соперниками. – Пожалуй, учитывая сложность ситуации, стоит вести игру до семи партий. Если к четвертой вы не догадаетесь, что к чему, полагаю, продолжать бессмысленно.

Ауринг вновь уставился на доску. Следовало очистить разум от гнева и сосредоточиться на игре.

Партия продолжилась. Ауринг прибегнул к своей типичной стратегии, и доска выиграла у него с небольшим перевесом.

В середине второй партии он начал осознавать, в чем тут дело.

Доска оказалась мерзким, сложным, непредсказуемым соперником – самым мерзким и непонятным на его памяти. Особенно пугало его то, как легко она разгадывала его планы в самом зародыше. Она не спешила перехватывать инициативу, очевидно рассчитывая, как и в прошлый раз, вырваться вперед на финише и победить с небольшим преимуществом. «Что за дьявольский ум?» – думал Ауринг, взвешивая следующий ход. «Кто играет со мной?» – размышлял он, вглядываясь в туманные глубины доски, но видел там только свое мутноватое отражение.

И тогда он все понял.

Ауринг усмехнулся. «Так вот каково оно, должно быть, приходилось им всем. Вот как оно выглядело со стороны», – подумал он и вновь взглянул в свое лицо. Да, противник оказался ему под стать. Противник что надо. Выиграть у такого было сложно, почти невозможно – непонятно, как вообще выиграть у самого себя.

Ауринг стал изучать себя как противника и выяснил, что не прощает ошибок. Стоит лишь раз оступиться, и все – уже невозможно вернуть преимущество, остается лишь влачиться к поражению, пытаясь сократить разрыв.

Он невольно задумался, каким образом доска копирует его – душу? весь разум? или только ту часть, что отражается в данный момент? Если внезапно прервать партию и посадить доигрывать другого человека, как доска себя поведет: будет играть в стиле нового соперника или прежнего? Если новый соперник играет слабее, сможет ли она воспользоваться прежним опытом? И главное – можно ли, прикинувшись слабым, вынудить доску играть слабее, чтобы потом обхитрить? В течение второй партии Ауринг не столько пытался победить, сколько исследовал возможности доски. Он быстро понял, что доска всегда играет сильно – как только у нее появился шанс вырваться вперед, она перехватила инициативу и развила успех, как это сделал бы сам Ауринг. Вторую партию он ей тоже проиграл.

Следовало выработать план действий. У него оставалось не так много попыток. День склонился к закату, и Ауринг удалился в келью под сдержанно-любопытным взглядом мастера Мо Фана. Доска осталась на постаменте в зале, под стражей, – погасшая, словно удовлетворенная победой.

Ночью Ауринг вертелся и не мог заснуть: как никогда, он волновался насчет партии. Вряд ли доска буквально предугадывает его будущие ходы. Скорей всего, она просто мыслит в том же ключе.

Он стал разрабатывать беспроигрышную комбинацию против себя самого – такую комбинацию, которую нельзя будет разрушить, гибкую, во всех случаях выигрышную. Воспользоваться правом первого хода и не дать сопернику перехватить инициативу.

Но в третьей партии Ауринг смог добиться лишь того, что доска свела игру к взаимному поражению от нейтральной силы. С двумя победами ей это было выгодно.

Четвертая партия, ставшая решающей, продлилась целые сутки. Ауринг действовал нетипично, нехарактерно, придумал и навязал доске совершенно новый стиль игры. К концу партии ему казалось, что он вывернулся наизнанку – но смог, хоть и с небольшим перевесом, победить себя самого. Ощущения были странные.

В пятой партии его ждал сюрприз: волшебная доска походила первой. Конечно, это было совершенно по правилам, и, в общем-то, игроки с самого начала должны были чередоваться. Ауринг с запоздалой досадой осознал, что в прежних партиях доска давала ему фору. Это разозлило его. Тем временем против него развернулась очень знакомая атака, и Аурингу пришлось, взмокнув от напряжения, изыскивать способы выворачиваться из собственных коварных комбинаций.

Пятая партия длилась три дня, с перерывами на еду и сон; выиграв под конец почти наудачу, Ауринг измученно распластался в своей келье, малодушно помышляя об отсрочке следующей игры. В сущности, думал он, получается, что я, усталый, сражаюсь с самим собой, но только вечно свежим и отдохнувшим. Лежа на кровати и чувствуя наползающую, обвивающую голову боль, он ненавидел свое бренное земное тело. Хорошо было бы сразиться на равных, думал он: чистый дух против чистого духа. Вот тогда бы мы выяснили… Хотя, собственно, что?

Если подумать, мучительно рассуждал Ауринг, ворочаясь с боку на бок (ему хотелось не рассуждать, а заснуть, но разгоряченный игрой разум не мог остановиться), – если хорошенько подумать, то битва с самим собой ничего не доказывала и почти ничего ему не давала. Телесный, физически изнуренный Ауринг изначально несколько проигрывал Аурингу – чистому разуму; но даже если бы они встретились бестелесно, исход битвы решил бы чистый случай, ведь противники были слишком похожи… одинаковы. Нет такой мысли, которая пришла бы на ум одному и не могла бы прийти другому, и все зависело от слепого случая – кто догадается раньше. Так в чем смысл игры?

В совершенной ярости Ауринг перевернулся на другой бок и укрыл голову ветхим одеялом. Воистину, самый сложный противник оказался еще и самым бесполезным. С куда как большим удовольствием он сразился бы с мастером Мо Фаном или с кем-нибудь еще – но не с самим собой. Он всерьез задумался, нужна ли ему в действительности эта волшебная доска, ведь, по сути, все самое важное о себе он от нее уже узнал. И перспектива проводить остаток дней в сложных, но до крайности ограниченных партиях против самого себя в этот миг показалась ему ужасающей. И как Мо Фан не свихнулся?

Впрочем, наутро ум Ауринга прояснился, и он решил, что завоюет титул хранителя и доску, а дальше уж сам распорядится, что с ней делать.

Следующую партию, тяжелую, долгую, потребовавшую напряжения всех умственных сил, он выиграл – впервые с перевесом, перехватив лидерство в поединке.

Осталась седьмая, последняя.

Нужно было побеждать. Ауринг чувствовал некоторое преимущество, счет был на его стороне: сгодилось бы даже взаимное поражение, но надежнее всего была победа. Он сел за поле, чувствуя усталость – за время турнира она скопилась в нем. В этой последней партии его зеркальный двойник повел против него весьма интересную игру: словно поняв, что победы ему не видать, он решил насладиться процессом. С самого начала партия складывалась необычно, и Аурингу вопреки здравому смыслу стало любопытно, во что подобный стартовый расклад может развиться.

Внутренний голос шептал, что стоило бы запомнить начало партии и вдоволь напрактиковаться как-нибудь потом, а сейчас сосредоточиться на стратегии победы. Но Аурингу подыгрывал его собственный двойник; он как будто бы решил продемонстрировать возможности Игры, и каждый следующий ход вызывал желание идти дальше. Ауринг растянул партию до предела, хотя мог объявить финал намного раньше, в гарантированно выигрышной позиции. Но он довел до того, что полностью заполнилось поле, и партия закончилась, оборвалась внезапно. И тут выяснилось, что победила доска, обогнав Ауринга всего на одно очко.

Ауринг продолжал сидеть над полем, невидяще глядя на застывшие разноцветные круги и сияние суммарных сил над ними.

Казалось, он ошеломлен поражением, раздавлен; казалось, он не верит случившемуся и переигрывает последние ходы… На деле же Ауринг мысленно развивал партию в будущее. Если бы не кончилось поле… о, какая перспективная могла пойти дальше игра! Он уже прикидывал категории следующего уровня, которые могли здесь сложиться. Он прекрасно видел, какое распределение сил вырисовывалось из нынешней комбинации, если бы она до него доросла, – но со стандартным размером игрового поля седьмой уровень сил на нем попросту не вмещался.

Ауринг подумал с жадностью, как хорошо было бы заполучить эту доску и разыграть на ней партию со своими печатями уменьшенного формата, и вспомнил, что доска пока еще не его. Вдруг Ауринг осознал, что заигрался, и теперь счет партий – три против трех плюс одно взаимное поражение, и что в таких случаях победителя назначает арбитр. Или же он может назначить дополнительный раунд.

Все эти мысли пронеслись в голове у Ауринга, он оторвался от доски и взглянул на мастера Мо Фана, наблюдавшего за ним все это время, и тогда мастер Мо Фан наконец пригласил его на разговор.

– Как полагаете, вы победили? – осведомился он.

Ауринг взвесил ответ.

– Пожалуй, это нельзя назвать победой, – наконец выговорил он. – Я несколько увлекся и пришел к ничьей с самим собой.

Мо Фан усмехнулся и ответил:

– Однако я впечатлен вашей игрой. Занятно, что вы оказались равны самому себе, – сказал он. – Давно не приходилось мне видеть столь хитроумных сражений. Почту за честь назначить вас своим преемником и хранителем Первой доски, если вы сами того пожелаете. Кроме того, не отказался бы сыграть с вами лично.

У Ауринга сперва отлегло от сердца. Затем он, несмотря на усталость, заинтересовался предложенной партией: наконец-то новый, неведомый противник.

Мо Фан, к его удивлению, взял волшебную доску и вышел с ней из храма, на террасу среди облаков.

– Здесь доска становится обычной, – пояснил он. – Она отражает разум игрока только в храме.

Они сыграли короткую партию для разминки – Ауринг наслаждался непредсказуемой и изящной игрой мастера, – а затем завязли в длинной и сложной, растянувшейся на два дня. Выиграл Мо Фан.

Ауринг задержался в Запретном храме дольше, чем планировал. Мастер Мо Фан оказался таким же холодным, безжалостным и равнодушным ко всему на свете, кроме Игры, человеком, как и сам Ауринг. Поначалу Мо Фан брал верх; со временем – как это всегда бывало – Ауринг научился обыгрывать старого мастера, чему тот нисколько не удивился.

Ауринг и его свита разместились в тесных и аскетичных кельях. Свита страдала, но Ауринга это не волновало, словно он уже отчасти потерял чувствительность к вещному миру и был бы готов спать хоть на жестком каменном полу, лишь бы дорваться до Игры.

Мо Фан постепенно знакомил его с будущими обязанностями хранителя, и Ауринг занимал его место, когда тот отлучался из храма. На доске следовало играть каждый день, с другим человеком или против нее самой – не важно. Ауринг вскоре выяснил, что сама она тоже преподносила сюрпризы. В глубине храма, ближе к центру горы, была особая зала – библиотека, где стояли стеллажи, полные книг и свитков с партиями. В этой зале доска, вопреки всякой логике, помимо отраженного разума проявляла собственный, дополнительный, изощренный ум, становясь еще более сильным противником.

Однажды, сидя там, Ауринг играл любопытную партию, напоминавшую ту, что была в его последнем испытании, – с нестандартным дебютом, долгосрочную. Он предполагал, что нащупал «бесконечную стратегию роста». В сущности, эта была та стратегия, к которой он тяготел с детства, – оставлять себе как можно больше возможностей на будущее.

В партиях против других людей, в партиях, которые должны были закончиться на каком-то заранее оговоренном ходу, или по достижении, скажем, четвертого уровня силы, или когда противник терял нить и переставал быть интересным, Аурингу приходилось форсировать игру, жертвовать будущими возможностями ради сиюминутного выигрыша. Сейчас он не стремился к быстрой победе. Он с воодушевлением наносил крошечные точки на поле и с интересом наблюдал ответные ходы, когда восхитительная партия внезапно прервалась, и доска явила проигрыш Ауринга.

Вздрогнув, он очнулся и осознал, что, как и в прошлый раз, попросту кончилось поле. Оно вновь оказалось слишком тесным для Игры, которую он вел, и партия закончилась в миг случайного перевеса противника – но буквально через пару ходов, Ауринг это знал, преимущество вернулось бы к нему! «Игра о том, когда вовремя останавливаться», – всплыло в памяти. Но Ауринг не желал останавливаться, ни вовремя, ни вообще когда-либо: он выстраивал партию, ведущую к абсолютному преимуществу на самом последнем рубеже, в вечности. В ярости он схватил доску и швырнул ее в стену – и опомнился почти в тот же миг, но было поздно.

Стена отозвалась на удар странным гулким звуком, доска отлетела. Лопнули какие-то склянки, стоявшие на полке, брызнули осколки и благовония, посыпались свитки. Стеллаж покачнулся и рухнул. Ауринг, в ужасе от содеянного, кинулся к обломкам, стал разгребать их и пал на колени в облегчении: доска не разбилась! Он схватил ее дрожащими руками, ощупал со всех сторон, чтобы удостовериться, что она действительно совершенно цела и он ее не повредил. Несколько раз он провел по краям доски, сперва встревоженно, потом недоуменно… и в этот миг совершил открытие.

Два края доски (северный и восточный) были настолько идеально ровными, что казались шелковистыми. Но южный и западный края оказались чуть-чуть – на волосок – скошенными. Ауринг несколько раз ощупал доску, посмотрел ее на свет: этой скошенности совершенно не было видно, но он ее ясно ощущал и так же ясно понимал, что этот скол – не его рук дело, он был гораздо древнее.

Еще не вполне уверенный, что именно он ищет, Ауринг принялся простукивать дальнюю стену и обнаружил в углу, за разрушенным стеллажом, ту самую гулко отозвавшуюся полость. Потайной ход.

Кликнув слуг, он велел прорубить стену – и действительно, открылся лаз в скале, откуда повеяло прохладным и на удивление живым, не затхлым воздухом. Лаз был темным, узким: судя по всему, естественного происхождения, как и сами пещеры, а может, пробитым старой магией творцов мира в незапамятные времена. В сопровождении слуг и охранников, держа в дрожащей руке фонарь и прижимая к груди волшебную доску, Ауринг вступил в тоннель следом за людьми.

Лаз петлял долго, иногда по нему приходилось протискиваться; наконец он закончился громадной пещерой. Своды ее взмывали высоко вверх, и где-то там пробивался дневной свет. А внизу разверзалась громадная пропасть – она спускалась, кажется, до самых корней горы, а может, и глубже. Кто-то из стражей бросил камень, но со дна не вернулось ни звука.

Вдоль стен к другой стороне пещеры змеились обрывистые, но проходимые тропы. Что-то огромное тускло сверкнуло напротив, и, когда глаза привыкли, стала видна плоская, стеклянно-прозрачная стена – или поверхность, отвесно уходящая до самого дна. Громадная плоскость возносилась к сводам пещеры (туда же сбегались вдоль стен осыпающиеся тропки), и там, наверху, заканчивалась абсолютно ровным срезом. Лишь с краю, в самом верхнем углу сверкала крошечная, еле заметная с такого расстояния щербинка.

Ауринг вдруг вскрикнул и устремился вверх по тропе. Его не успели (и не осмелились) удержать, остановить, и теперь он карабкался по сыпучему склону, где сотни лет не ступала нога человека, и мелкие камешки, шурша, струились из-под его неуклюжих ног, утекали в бездну. Он достиг другого края пещеры; отважно спрыгнул, балансируя, на ровный верхний срез загадочной структуры; дошел до угла, поставил у ног фонарь и склонился к выщербленному участку. Люди на той стороне пропасти видели, как он достает волшебную доску и, повертев, прилаживает ее к выбоине.

То, что произошло следом, никто не смог потом в подробностях описать.

Когда примчался мастер Мо Фан, в храме царил переполох. Испуганные, смертельно бледные люди, бывшие с Аурингом, молились, наотрез отказывались возвращаться в пещеру и умоляли замуровать лаз. Нескольких не досчитались – выходило, что они свалились в пропасть, когда поднялась суматоха и все обратились в бегство. На вопрос, что случилось с мастером Аурингом, не постигла ли его та же участь, все клялись, что нет, однако не могли связно объяснить произошедшее. «Оно вдруг все засветилось, аж до самого дна, и как будто бы втянуло его, целиком, оно его поглотило» – вот что удалось извлечь из бессвязных речей. Все сходились во мнении, что «оно» непременно поглотило бы и остальных, если бы они там задержались, потому не надо туда возвращаться, надо завалить этот лаз и замуровать навеки.

Людей Ауринга взяли под стражу, а мастер Мо Фан в сопровождении группы охранников, вооруженных и готовых ко всему, бесстрашно двинулся в пещеру на поиски пропавшего мастера, а также волшебной доски.

Еще на подходах они увидели на стенах отдаленные неравномерные сполохи света. Добравшись до залы с бездонной пропастью, они встали у обрыва, непонимающе оглядываясь.

Перед ними сияла стена, ровная, гладкая, уходящая вниз и исчезающая в глубокой темноте. На ней вспыхивали, пересекаясь, разноцветные круги. Кто-то вскрикнул, указывая вверх, – там, на краю стены, остался фонарь Ауринга, но самого его нигде не было видно. Его позвали, но дождались лишь эха. Пещера была пуста, а пропасть глубока, и только на исполинской стене неравномерно вспыхивали узоры – молчаливо, целеустремленно, – вызывая у людей неуловимую тревогу. Отчего-то никому не хотелось слишком долго смотреть туда. Мо Фан, однако, взглянул повнимательнее на переплетающиеся круги – они добавлялись поочередно, по одному, как в Игре, и при этом вся композиция каждый раз чуть-чуть уменьшалась в размерах, чтобы вокруг оставалось все так же много пространства…

Он вгляделся – и тотчас отвернулся; его вдруг окатило необычайным холодным ужасом. Как будто бы там, в стене, сцепились две равно алчные, могущественные, не желающие уступать силы, и теперь между ними шла грандиозная, нескончаемая и неосмыслимая партия.