Игорь Валериев
Ермак. Контртеррор
Великий князь Владимир свет Александрович также отличился и является постоянным поводом для сплетен. Когда было принято решение возвести на месте убийства императора Александра II храм Воскрешения Христова, он стал председателем строительного комитета. Пожертвования на строительство шли и идут со всей России, складываясь в громадные суммы. Распоряжаются этим фондом Владимир Александрович и его супруга Мария Павловна. И по слухам, муссируемым в народе, постоянно «золотят ручку» в народных пожертвованиях. Как бы проверочку работы этого фонда осуществить?!
Мои размышления прервал звук открываемой двери. Увидев входящего в купе Николая, встал с дивана, застегивая крючки на вороте мундира.
– Сидите, Тимофей Васильевич. Без чинов. Чем занимаетесь? – произнес император, опускаясь рядом со мной на диван.
– Если честно, Николай Александрович, то бездумно перевариваю обед.
– Так обед подавали два часа назад!
– Да я с бумагами заработался. Если бы не денщик – совсем бы про него забыл.
– А что за бумаги? – поинтересовался Николай.
– Отчет моего управляющего по имению с поэтапным описанием того, что он делал по его развитию, с экономическими выкладками. Вы же просили для ознакомления, после того как я подал справку о положении крестьян.
– Да уж! Эти ваши справки! Мне уже страшно их читать. Берешь доклады губернаторов, данные статкомитета… Всё как бы хорошо. Страна развивается, губернии двигаются вперед, экспорт наших товаров растет. И тут как ушат холодной воды на голову ваша аналитика. И ведь перепроверял потом цифры – всё правильно, – Николай раздражённо махнул рукой. – Но тогда получается, страна катится в экономическую пропасть.
– До пропасти, конечно, еще далеко, но аграрный и в первую очередь земельный вопрос надо решать безотлагательно. Иначе постоянный голод так и будет терзать Нижнее Поволжье, Новороссию, нечерноземные губернии от Калуги до Пскова, то есть почти половину России. С учетом роста населения в крестьянской среде голод в двадцати девяти губерниях, который был в девяносто первом и в девяносто втором году, покажется цветочками. А горькими ягодами станут массовые беспощадные голодные бунты, – я говорил горячо и убежденно.
Та информация, которую я получил из статистического комитета МВД по крестьянам, была не менее страшная, чем детская смертность. Точнее, детская смертность и была такой высокой из-за того, что почти пятьдесят процентов населения России жило впроголодь или голодало.
Тридцать две губернии находились не только в зоне рискованного земледелия, но и крестьяне там имели на семью всего три-четыре десятины земли. Неурожаи, обусловленные природно-климатическими условиями, малое количество земли, рост населения в этих губерниях, приводящий к аграрной «перенаселенности», задолженности по выкупу земли, по налогам, слабая транспортная инфраструктура, не позволяющая оперативно перебрасывать излишки хлеба из одного региона страны в другие, техническая отсталость сельского хозяйства и низкая урожайность часто приводили крестьян к голоду.
Впервые с этим я столкнулся, когда получил от покойной императрицы Марии Федоровны мызу в Курковицах под Гатчиной, дававшую две с половиной тысячи рублей годового дохода. Рядом с мызой стояла бывшая владельческая деревня Курковицы из двенадцати дворов, в которых проживало двадцать пять лиц мужского пола и тридцать женского, а ревизских душ или налогоплательщиков было только двенадцать по числу дворов. И на каждую такую душу отводилось только три с половиной десятины земли, которые они в то время так до конца и не выкупили.
Для сравнения, в Амурском войске казаку было положено двадцать десятин. Когда был жив дед, а все его трое сыновей стали разрядными казаками, нашей семье нарезали в Ермаковской пади восемьдесят десятин земли, то есть на каждого из восьми человек, носящих фамилию Аленин, приходилось больше десяти гектаров. В Курковицах на душу приходилось меньше восьмидесяти соток. Отсюда было их бедственное положение без всяких неурожаев.
Доставшийся мне управляющий мызы или усадьбы Сазонов Александр Иванович на пальцах объяснил, как жители Курковиц докатились до такой жизни.
По акту «Общее положение о крестьянах, вышедших из крепостной зависимости», утвержденному Александром II, все крестьяне переставали числиться крепостными, но теперь стали считаться временнообязанными, потому что, получив личную свободу, они не получили свободно и безвозмездно основные средства для своей деятельности, то есть землю.
В результате этой реформы Александра Освободителя, чтобы ему пусто было, помещики остались собственниками всей принадлежащей им земли. Крестьяне могли выкупить земельный надел, который помещик обязан был им выделить. Каждая местность устанавливала свой минимальный и максимальный земельный надел. В Петербургской губернии он соответствовал трем с половиной десятинам на ревизскую душу.
Выкупить свой земельный надел крестьяне должны были в течение сорока девяти лет, для чего государство выделяло им ссуду под шесть процентов годовых. Двадцать процентов суммы за надел ревизская душа должна была внести сразу, а остальные восемьдесят процентов в течение установленного манифестом срока. Представляете, какие проценты за полвека набегают? А если еще штрафы за просроченные платежи?!
До тех пор пока вся сумма не была погашена, крестьяне считались временообязанными и должны были отбывать барщину или платить оброк. Сумма оброка для каждой губернии устанавливалась отдельно. Как ни странно, но самые высокие были назначены в Петербургской губернии, хотя большая часть земель здесь считалась неплодородной. В черноземных губерниях оброк был значительно ниже.
Во временнообязанном состоянии крестьяне должны были находиться, пока не завершалась сделка по выкупу земли. Поначалу этот срок не был оговорен, но в декабре одна тысяча восемьсот восемьдесят первого года, по прошествии двадцати лет с принятия Манифеста об отмене крепостного права, установили конкретный срок и постановили, что к январю восемьдесят третьего года все временнообязанные крестьяне должны быть переведены на выкуп. То есть оставшуюся невыплаченную часть за наделы государство выплачивало помещикам, а крестьяне становились должниками казны под те же самые шесть процентов годовых.
Это было бы значительным послаблением для крестьян, если бы не обычная статистика. Чтобы хоть как-то свести концы с концами семье из трех-пяти человек на одну ревизскую душу и оплачивать растущие долги, было необходимо минимум шесть-восемь десятин земли. И земли нормальной, а не той, которую помещики нарезали своим крестьянам после реформы. Как правило, наделы были отгорожены помещичьими землями от угодий, которые были жизненно необходимы в хозяйстве: леса, крупного ручья, речки, пруда, озера, необходимых для водопоя живности и пастбищ. Вот и приходилось общинам, включая и Курковицы, арендовать эти земли за высокую плату.
Последние два хозяина моего имения подняли арендную плату так, что община впала в крайнюю нищету и долги перед казной. Особенно добила меня тогда информация от Сазонова, что после сборов долгов и налогов большинство жителей деревни Курковицы разойдутся по губернии кусочничать или на отхожий промысел. Иначе до весны не доживут. И это было так!
Крестьяне в основном сажали рожь и ячмень, как наиболее устойчивые к неблагоприятным климатическим условиям. Средняя урожайность этих зерновых составляла сорок пять – пятьдесят пудов с десятины. Цена же за пуд составляла шестьдесят копеек. Таким образом, с одной десятины можно было получить при благоприятных условиях тридцать рублей. С трех с половиной – сто рублей. Какое уж тут трехполье и истощение земли?! Хоть что-то собрать!
При этом надо было заплатить аренду, налог, обязательный процент за выкупаемую землю и как-то прожить год семье минимум из трех-пяти человек. Вот и оставались в Курковицах поздней осенью совсем малые да старые, а остальные жители отправлялись искать пропитание, кусками побираться. А те, кто оставались, как правило, питались хлебом пополам из ржи да лебеды. Как говорили в народе: «Не то беда, что во ржи лебеда, а то беды, как ни ржи, ни лебеды».
Плюс к этому зерновые были тем экспортом в Европу, за счет которого пытались оплатить «индустриализацию» Российской империи. Символом этого подхода послужила приписываемая министру финансов Вышнеградскому фраза, вырвавшаяся у него весной одна тысяча восемьсот девяносто первого года, когда при надвигающемся неурожае он стал опасаться потерь золота за экспорт и произнес: «Сами не будем есть, но будем вывозить».
И вывозили. С одной стороны, не так и много, в среднем всего-то восемь-десять процентов от общего урожая зерновых в три – три с половиной миллиарда пудов, что составляло максимально триста пятьдесят миллионов пудов на двести пятьдесят – триста миллионов рублей. Но это уменьшало количество зерновых на душу населения на два с половиной пуда, которые могли бы спасти от голодной смерти множество людей.
Упомянули со Струве в аналитической записке мнение Александра Николаевича Энгельгардта, который еще двадцать лет назад писал, что Америка продает избыток зерна, а Россия экспортирует зерно, которого не хватает даже для питания детей. Для достижения россиянами уровня жизни американцев зерна нужно производить в два раза больше, для чего необходимо широко применять органические и химические удобрения, современные машины, грамотный севооборот и высокопродуктивные сорта зерновых. Как пример, Энгельгардт приводил опыт САСШ, где девять миллионов человек, занятых производительным трудом в сельском хозяйстве, используя последние научно-технические достижения, выдавали в два раза больше, чем шестьдесят-семьдесят миллионов в Российской империи.
Когда Николай ознакомился с данной справкой, попросил меня предоставить сведения о том, как я устроил всё в своих имениях. Пришлось озадачить Сазонова. И вот неожиданный визит императора во время поездки.
Выслушав мою горячую речь, самодержец спокойно спросил:
– И что написал вам управляющий?
– Николай Александрович, если кратко, то Сазонов в свое время в Курковицах, утвердив у меня свой проект, погасил долги казне за наделы общины. Затем установил на наделы твердую цену без всяких процентов. Ввел крестьянские наделы в общий план пашен. Крестьяне должны были отрабатывать стоимость долгов за свои участки и урожай на них наемным трудом. В общем, та же барщина, но по нормальным фиксированным расценкам, которые стимулировали крестьян в их труде… – я сделал небольшую паузу, взяв бумаги управляющего в руки, после чего продолжил: – С учетом того, что в общине осталось всего по одной кляче на два двора, а четыре упряжные лошади в имении были не моложе двенадцати лет, управляющий закупил жеребца и трех кобыл жмудской породы, металлический трехлемешный колесный плуг, борону, еще что-то из инвентаря для обработки пашни. Двенадцать дойных коров к шести имеющимся, механическую маслобойку, маслообработник для производства масла. Построил общий коровник, где за каждой коровой закрепил один двор деревни. Разделил поля под засев зерновыми и картофелем, другими культурами. Я об этом вам еще в Хабаровске рассказывал.
– Я помню, Тимофей Васильевич. А где экономические показатели?
Передал императору часть листов из доклада Сазонова. Николай углубился в чтение. Закончив читать, самодержец задумчиво уставился в стенку купе.
– Почти пять тысяч рублей единовременных вложений на шестьдесят семь душ обоего пола. Дороговато… – медленно произнес император.
– И полноценно они окупились через пять лет, Николай Александрович. Вложения во второе имение дали положительные значения через четыре года. При этом я считаю, что мне просто повезло с управляющим. Он оказался честным человеком, грамотным специалистом и фанатиком своего дела. Тем более, я как бы не нуждался в этих деньгах и мог себе позволить провести этот эксперимент, чего большинство из хозяев небольших имений не могут себе позволить, так как это их единственный доход.
– И что же делать? Я жду от новой службы не только критики, но и действенных решений, Тимофей Васильевич.
– Пока по крестьянскому вопросу могу сказать, что надо найти человека, который смог бы разработать действенную аграрную реформу.
– Вы нашли такого человека?
– Как мне кажется – да.
– И кто он?
– Коллежский советник и камергер Столыпин Пётр Аркадьевич. Тридцать восемь лет, прекрасно образован, служит мировым судьей в Ковно, является председателем Сельскохозяйственного общества, которое, по сути, взяло под контроль и опеку всю местную хозяйственную жизнь. Главными задачами общества провозглашены просвещение крестьян и увеличение производительности их хозяйств. Основное внимание уделяет внедрению передовых методов хозяйствования и новых сортов зерновых культур. Я думаю, он и Струве смогут разработать проект, который можно будет опробовать в какой-нибудь губернии, прежде чем распространять реформу по всей России.
– У вас есть на него досье?
– Да, Николай Александрович. Но оно осталось в Гатчине. Я просто не ожидал, что вы поднимите этот вопрос сейчас. Думал, после коронации.
– Да я и сам не знаю толком, зачем к вам зашел. Муторно мне, неспокойно на душе. И Елена Филипповна вся напряжена. Почти полгода в замке, как в осаде, просидели. Меня уже, как отца, начали называть «гатчинским затворником», – Николай грустно усмехнулся. – И здесь эта поездка. Множество людей и страх… Жуткий страх за Лену и детей. Вдруг кто-то, как и мы, решится коронацию расстрелять или взорвать.
– Ваше императорское величество, заверяю вас, что всё возможное для вашей охраны во время коронации в Москве сделано. Задействованы все силы вашего конвоя, дворцовой полиции, моего центра, отдельного корпуса жандармов и полиции. Отчет о проведенных и планируемых мероприятиях вам был представлен перед отъездом.
– Да знаю я всё, Тимофей Васильевич. Всё равно неспокойно на душе. А тут еще ваши панцири для меня, Елены и детей. Эти бронированные кареты.
– Николай Александрович, вы же сами видели эффективность защиты панцирей капитана Чемерзина и его брони, которой укрепили стенки и полы карет. Всё это значительно повышает шанс выживания.
– Вот именно, Тимофей Васильевич, выживания! Я, император Всея Руси, выживаю!
«О-о-о, как торкнуло его императорское величество. Или у него тоже чуйка заговорила?! Тогда надо будет еще раз всё проверить», – подумал я про себя, пока Николай продолжал вещать.
– И эти ваши требования по охране в соборе, на пиру, при встрече с народом на Ходынском поле! Вы что-то скрываете от меня с Евгением Никифоровичем?!
– Ваше императорское величество, – я вскочил с дивана и вытянулся в струнку, – это только усиленные меры охраны вас и вашей семьи в свете событий, произошедших полгода назад. Береженого Бог бережет. Какой-то информации о готовящемся на вас покушении – нет.
Император поднялся и сжал ладонью мое левое плечо.
– Не обижайся, Тимофей Васильевич. Сам не знаю, что на меня нашло.
– Николай Александрович, у меня такое тоже бывает. Я такое чувство и состояние «чуйкой» называю. Неоднократно мне жизнь спасала, – на пару секунд задумавшись, продолжил: – На следующей станции в Твери делаем остановку и вперед отправляем поезд с посудой и прочим инвентарем для коронации. Сами отправимся следом.
– Вас что-то насторожило, Тимофей Васильевич?
– Нет, Николай Александрович. Но я привык доверять не только своей «чуйке», но и такому же чувству у других. Вы не можете понять, что вас гнетет, но ожидаете какой-то неприятности. Причем сильной. Будто бы знаете, что вот по этой дороге идти нельзя. Так?
– Похоже.
– Поэтому и поступим так, как я предложил.
– Хорошо, я согласен, – император отпустил мое плечо и будто бы прислушался к себе, после чего добродушно улыбнулся. – А знаете, Тимофей Васильевич, меня отпустило. Как-то спокойно стало на душе.
– Значит, мы приняли верное решение. Надо только будет всех людей с того поезда в наш пересадить. Если что, дополнительный вагон прицепим.
Так и поступим. Командуйте от моего имени, Тимофей Васильевич, – с этими словами император покинул купе, а я последовал за ним.
Глава 2
Река Липня
Выйдя из купе, Николай направился в свой вагон, я же пошел по коридору в противоположную сторону. Мне надо было срочно посетить генерал-майора Ширинкина, чтобы обсудить и спланировать наши действия в Твери.
Пока шел до купе Евгения Никифоровича, вспомнил, как нашел еще одного специалиста-фанатика – капитана запаса Авенира Авенировича Чемерзина. Точнее, не только его. Но обо всём по порядку.
Ещё в январе месяце после возвращения из Англии и получения плюшек, но до создания центра, в один из вечеров задумался я над тем, а не сделать ли нам автомат с учетом имеющихся технических возможностей в этом мире, ну и людского потенциала. В голове сразу же всплыла фамилия Федорова и его самозарядная винтовка-автомат. После долгого изнасилования своего мозга удалось вспомнить, что сейчас уже, кажется, творят Токарев и Дегтярёв. Попросил Ширинкина узнать информацию об этих людях.
Каково же было удивление, когда выяснилось, что двадцатиоднолетний Дегтярёв Василий Александрович служит в оружейной мастерской ораниенбаумской Офицерской стрелковой школы, где я был частым гостем. Поехал знакомиться с тем человеком, который в моем мире создал ПТРД – противотанковое ружье, ДП-27 – пулемет Дегтярева пехотный, крупнокалиберный пулемет, тот самый ДШК-38 и знаменитые пистолет-пулемет ППД различных модификаций и ручной пулемет РПД-43, ротный пулемет РП-46, авиационные и танковый пулеметы. Стал Героем социалистического труда и получил четыре Сталинских премии.
Познакомились. Немного пообщался, отметив для себя приличные знания и навыки по оружейному делу. Начальник школы подполковник Филатов Николай Михайлович в личной со мной беседе отметил «золотые руки» слесаря-оружейника, из-за чего молодому солдату доверяют ремонт даже пулеметов. Он же с иронией рассказал, что пришло письмо от капитана запаса Чемерзина с предложением испытать на полигоне школы панцирь для солдат, который не берет пуля. Николай Михайлович посмеялся, а я взял на заметку. И уже через несколько дней беседовал с изобретателем бронежилета в этом мире.
Авенир Авенирович оказался фанатиком от науки, но с практическим уклоном. Окончив математический факультет и Михайловское инженерное училище, он преподавал математику, занимался химией, и ряд опытов натолкнул его на мысль об изготовлении панцирей или кирас из особо прочной легированной стали, которые могли бы держать пули и осколки. Используя хром, никель, платину, серебро, иридий, ванадий и многие другие металлы и добавки, Чемерзин создал сплав, который, по его словам, крепче стали в три с половиной раза и в два раза легче. В результате миллиметровую пластину из его сплава пули из различных револьверов не пробивали с трех шагов.
С учетом того что деньги на свои опыты он в своей основе брал взаймы и долг накопился немаленький, изобретатель хотел предложить военному ведомству боевые панцири, кирасы для сохранения жизней офицеров и солдат, разумеется, не бесплатно. Когда Авенир Авенирович озвучил стоимость самой дешевой кирасы, закрывающей только грудь, я невольно присвистнул. Цена кусалась, и вряд ли военные такое примут, а вот для царствующих особ и их охраны сплав Чемерзина надо обязательно использовать.
Спустя три месяца Николай и Елена имели панцири по фигуре весом около четырех килограммов, защищающие грудь, спину и бока, совершенно не заметные под одеждой. Эти произведения искусства уверенно держали пули из всех имеющихся револьверов и пистолетов с пяти метров, винтовочную также держали, но контузия или перелом ребер были бы обеспечены.
Личников императора одели в бронежилеты подешевле, но также уверенно державшие выстрел из любого револьвера накоротке. Кроме того, пластинами из сплава Авенира Авенировича забронировали три кареты для передвижения императора с семьей.
Я подкинул Чемерзину схему бронежилета для войск из двадцать первого века, и он теперь колдовал над своими сплавами, чтобы значительно снизить себестоимость «панциря», сохранив при этом уровень защиты.
Что же касается Дегтярева, то кроме него я нашел Токарева Фёдора Васильевича, который в звании хорунжего был заведующим оружейной мастерской в Двенадцатом Донском казачьем полку. А капитан Фёдоров оказался вообще под боком. Закончив в августе девятисотого года Михайловскую артиллерийскую академию, служил в артиллерийском комитете Главного артиллерийского управления в должности докладчика оружейного отдела.
Убедив с большим трудом Николая в необходимости создания автоматического оружия хотя бы для спецподразделений в армии, полиции и жандармерии, собрал эту троицу и отправил их к генерал-майору Мосину – начальнику Сестрорецкого оружейного завода. Надеюсь, здесь он не умрет от пневмонии через год, тем более пенициллин уже есть. А вот надежда на то, что эта четверка создаст в ближайшее время автомат, у меня есть? и большая. Подкинул я им несколько идей-схем типа автомата Судаева. Дешево и просто. А так и пистолет ТТ пригодится, и от «светки», то есть СВТ-38/40, я бы не отказался, а еще лучше РПД-43, в крайнем случае ДП-27.
Дойдя до купе Ширинкина, постучал в дверь и зашел. Довел до главного телохранителя распоряжение императора, после чего начали обсуждать наши действия в Твери.
Первоначально планировалось, что поездка в Москву будет осуществляться на трех составах. Первый повезет сотню кубанцев Собственного его императорского величества конвоя под командованием месяц назад «вновь испеченного» генерал-майора Мейендорфа Александра Егоровича, три бронированные кареты, лошадей и прочее. Во втором составе будут следовать императорская семья, включая Михаила и Ксению с мужем, личники, кое-кто из министров, слуги. Третий поезд вез слуг и всякое имущество, которое могло понадобиться при коронации.
Узнав, что поезда пойдут друг за другом, Николай потребовал, чтобы первый состав опережал движение царского поезда на одну станцию. Уговорить его не делать этого не удалось. По поводу открытой охраны и ее усиления новый император придерживался такого же мнения, как его отец и дед, которые считали, что наличие телохранителей – признак трусости императора Всея Руси и его закрытости от своего народа. И вообще, не царское это дело – с охраной ходить. Даже смерть родителей, брата, сестры и три, а точнее? уже четыре покушения на него самого не сильно повлияли на отношение Николая к охране его императорской тушки.
И вдруг такое изменение в поведении императора. Ширинкин даже не выдержал и поинтересовался у меня:
Тимофей Васильевич, что случилось? Почему его императорское величество принял такое решение?
– Евгений Никифорович, если бы я знал ответ. Я такое состояние, которое было у императора, называю предвидением беды. Как бы никакой реальной угрозы и нет, а человек интуитивно чувствует, что вот-вот произойдёт что-то страшное и непоправимое. У самого такое иногда бывает и несколько раз уже жизнь спасало.
– Что же, для меня это к лучшему. А то помните, как он меня отчитывал за то, что состав с конвоем пойдет перед императорским поездом, да еще с бронированной платформой с пулеметами впереди?!
– Помню. Надо будет отправить из Твери в Клин депешу, чтобы состав с конвоем дожидался нас там. Спокойнее будет.
– Согласен. А теперь слушаю ваши предложения по нашим действиям в Твери.
После обсуждения моих предложений пришли к общему знаменателю: состав с конвоем остановить в Клину, перед царским поездом от Твери пустить состав с имуществом для коронации. Слуг из него пересадить в два вагона, которые присоединить к царскому составу. На паровозах разместить снайперов – Лешего и Шило. Вместо лакеев в «товарном» составе отправить десяток личников и остальных братов-инструкторов.
После суеты в Твери наш состав отправился в путь следом за поездом-ловушкой. Я находился в купе у Ширинкина, но разговор между нами не клеился. Оба больше молчали, напряженно ожидая чего-то. И это что-то случилось. Звук взрыва, резкое торможение поезда и его остановка.
Вместе с Евгением Никифоровичем выскочили из купе, а потом из вагона. Поезд-ловушка стоял впереди метрах в четырехстах. Ни паровоз, ни один из вагонов не сошел с рельсов. В воздухе перед составом рассеивался дым от мощного взрыва. А между тем на насыпи дороги впереди состава собиралась группа личников в алых черкесках, среди которых выделялись черные мундиры братов-инструкторов. Судя по всему, казаки пытались перебраться на другой берег реки через разрушенный взрывом мост. Как хлыст ударил выстрел из карабина, затем еще один, еще. Потом послышались частые выстрелы, как мне показалось, из пистолета «Маузер К96». Снова выстрел из карабина, и тишина.
– Евгений Никифорович, я туда, – произнес я и сбежал с насыпи, еле удержавшись на ногах, после чего рванул вдоль дороги к поезду-ловушке. Оглянувшись назад, увидел, что Ширинкин не рискнул повторить мой манёвр, а начал движение по шпалам. Из императорского вагона выпрыгнуло на землю несколько конвойцев, а потом на лестнице вагона показался Николай, которого словами «опасно», «не надо покидать вагон» пытался остановить подъесаул Хмара, чей бас слышен был даже мне, а я удалился метров на сто.
Наконец я оказался перед паровозом состава-ловушки. Как и предположил, поезд остановился метрах в двадцати от взорванного моста через небольшую речку. Взрыв был таким мощным, что от малого каменного моста остались только устои, а от пролета длиной около пяти метров узкая, чуть больше метра металлическая дорожка с перилами, которая чудом держалась на устоях. Самого пути не было, он грудой камней и исковерканных рельсов и шпал запрудил речку.
С левой стороны от дороги, за речкой метрах в ста увидел шестерых кубанцев, тащивших от леса к насыпи, судя по всему, два трупа. Еще четырех личников и Лиса с пятью братами видно не было.
– В лес, в погоню остальные ушли, Ермак, – услышал за своей спиной.
Обернувшись, увидел Лешего, который с перевязанной кое-как головой осторожно спускался по ступенькам из паровозной будки.
– Что случилось, Леший?
– Двигался в кабине паровоза, наблюдая через бинокль за обстановкой вдоль железной дороги. Подъезжая к мосту через речку… Матвеич, как речка называется?! – обернувшись к паровозу, крикнул старший урядник Лесков, чью грудь украшали два знака отличия ордена Святого Георгия третьей и четвертой степеней, а также две медали за храбрость.
– Река Липня, Владимир Михайлович, – донеслось из паровоза, а потом в окне появился машинист лет тридцати. – Ой, извините, ваше высокоблагородие. Не видел, как вы подошли. Что же это такое творится, ваше высокоблагородие?! Ужас! Мосты уже взрывают. Да еще как!!! От пролета ничего не осталось. А это вам не бомбу кинуть!
– До Клина далеко? – пресек вопросом я словоизвержение машиниста, ставя в голове заметку по мощности и профессиональному исполнению взрыва, словно сапер с большим опытом сработал.
– Верст шесть с небольшим будет. До вокзала все семь, – ответил словохотливый машинист.
– До Твери задним ходом дойдете?
– Как-нибудь дойдем.
Тогда проверяй свой локомотив и готовь его к дальней дороге задом, – попытался я пошутить, на что Матвеич ответил мне грустной улыбкой.
– Продолжайте доклад, урядник, – это уже было сказано Лешему.
– Слушаюсь, ваше высокоблагородие, – Лесков попытался принять стойку смирно, но охнул и перекосился.
Я подскочил к своему названому брату.
– Что случилось? Где болит?
– Наверное, пара ребер треснули, – казак приложил ладонь правой руки под грудь, неглубоко вздохнув. – Кто же знал, что этот железный конь так резко тормозит. Вот и приложило башкой да ребрами о какие-то железяки в будке, когда на ногах не удержался. Ладно, оптический прицел на карабине целым остался.
– Давай-ка сюда садись, – произнес я, усаживая Лешего на ступеньку лестницы в кабину локомотива. – Дальше рассказывай.
– Когда подъезжали к этому мосту, через бинокль разглядел вон там, у леса… – Леший рукой показал на опушку леса, от которой кубанцы тащили трупы, – группу из четырех человек, один из которых стоял на коленях перед подрывной машинкой. Дальше схватил карабин и выстрелил во взрывника, а затем крикнул Матвеичу, чтобы тот тормозил. Потом упал, взрыв. Когда после полной остановки поезда встал на ноги, то увидел, что двое бегут к лесу, а третий что-то делает у машинки. В общем, я в него только с четвертого выстрела попал. Головой хорошо приложило и боком тоже. Если бы он не встал, стреляя из маузера по конвойцам и братам, которые выпрыгивали из вагона и бежали к мосту, я бы его не достал. После каждого выстрела скрючивало от боли.
– Молодец, Леший. Готовься солдатского Георгия второй степени минимум получить, а то и чего повыше.
Пока Лесков докладывал, я снял у него повязку с головы, которую Вовка намотал сам себе. Ничего особого страшного не было, большой шишак и рассечение. В это время до нас добрался Ширинкин. Увидев генерала, Лесков попытался вырваться из моих рук и вскочить, но я его удержал, а Евгений Никифорович, махнув рукой, мол, сиди, продолжайте, прошел дальше и ошарашенно застыл перед разрушенным мостом. Быстро забинтовав Лешему голову, я подошел к Ширинкину.
– Вот и предвидение беды, Евгений Никифорович, – тихо произнес я, глядя на то, как казаки с трудом взбираются на насыпь с трупами на руках.
Лицо Ширинкина, когда он повернулся ко мне, было бледно-серого цвета, будто от него отлила вся кровь.
Тимофей Васильевич, вы представляете, что было бы, если бы по распоряжению его императорского величества мы бы не поменяли составы, а в будку паровоза не посадили бы вашего лучшего стрелка-инструктора? – еле разлепляя губы, просипел генерал.
– Император умер, да здравствует император… Император Владимир Первый, – глядя перед собой, мрачно проговорил я.
Главный телохранитель вскинулся, будто бы его ужалили в одно место, а потом как-то весь сдулся.
– Ваше превосходительство, надо как-то этот мосток укрепить, а то с покойниками мы к вам не переберемся, – прервал наш разговор один из казаков.
Пока машинист поезда с кочегаром и казаками укрепляли переход через разрушенный мост, нам с Ширинкиным с трудом удалось заставить Николая вернуться в императорский поезд, мотивируя это тем, что на путях может быть заложен еще один заряд.
После того как император направился назад к своему вагону, я и Евгений Никифорович вернулись к мосту. Казаки к этому времени уже переправили на нашу сторону тела двух убитых.
– Вот этот был взрывником, – Леший указал на молодого человека лет двадцати, – а вот этот потом пытался что-то сделать с подрывной машинкой и стрелял из маузера. Двух других особо не рассмотрел, но показалось мне, что из военных. Когда я выстрелил во взрывника, они залегли, а к лесу бежали, пригнувшись и петляя, как зайцы.
