Игорь Светин
Побег из ада, или Исповедь паникера
Глава 2.3. Керосин, пушка и три рубля
Как ни странно, но моя жизнь шла к этому поединку с самого своего начала, даже, скорее, до ее начала. Потому что своему рождению я был обязан смерти, которая стоит там, напротив, за барьером нашей сегодняшней дуэли, считая меня своим должником.
Она забрала мою сестру за десять месяцев до того дня, когда я появился на свет.
В тот злополучный день, 2 ноября 1959 года, мама была в институте на сессии в Минске, а отец после работы вез своей любимой дочке большую белую куклу, о которой она мечтала. Бабушкин дом стоял на перекрестке без какой-либо ограды, и, когда моя сестра побежала за мячом, улетевшим на дорогу, из-за угла выскочил грузовик и краем борта ударил ее прямо в висок. Ей было четыре с половиной года. Как оказалось потом, водитель тоже спешил к своей дочке. Мой отец опоздал на полчаса. А сестру так и похоронили с этой куклой. Какая-то вселенская трагедия сделала в одно мгновение несчастными многих людей. А мне этот трагический случай подарил жизнь, однако я очень рано начал осознавать, что являюсь в ней незваным гостем.
Ученые говорят, что человек начинает помнить свою жизнь, начиная с трех лет. Видимо, правильно распорядилась природа, если выбрала такой срок. Ведь до этого времени мы совершенно беспомощны, уязвимы и не чувствуем даже инстинкта самосохранения. Мы держимся за мамину юбку, зная, что только она может уберечь нас от всех ужасов этого огромного мира. Когда нам хорошо и этот мир исполняет наши желания, мы смеемся. Когда нет, становится плохо, что бывает значительно чаще, и мы начинаем кричать. Какой был бы ужас, если бы мы все это помнили.
Первое воспоминание об этом мире напоминало о боли и страхе. Это случилось, когда мне было четыре с половиной года, как и моей погибшей сестре. Видимо, судьба отмерила нам с ней один и тот же срок, чтобы отправить к Богу наши невинные души.
В тот майский день мы пришли с мамой к ее подруге перебирать картошку. Мне объяснили: если у перезимовавшей картофелины убрать выросшие за зиму хвостики, а потом посадить в землю, то по осени она может превратиться во много картошин. У нас в Белоруссии это была основная еда, и взрослые относились к этому процессу очень серьезно, поэтому я могу понять мою маму: она не заметила, как я вышел на улицу.
Я огляделся по сторонам и увидел напротив керосиновую лавку.
Мы часто ходили туда с родителями для того, чтобы заправить наш керогаз. Это такое устройство, на котором мама готовила нам еду. Ни газовых, ни электрических плит в нашей глухой провинции тогда еще не было. Мне очень нравился запах этого керосина. И я всегда шел туда как на праздник.
И поэтому в тот день я быстро перебежал дорогу, забежал в лавку и начал вдыхать этот прекрасный аромат. Когда у меня закружилась голова, я выскочил на улицу и увидел, что где-то вдалеке по дороге едет колонна велосипедистов. Они были так далеко, что у меня не было никакого сомнения: я успею перебежать эту маленькую дорогу и вернуться к маме. Но, видимо, керосиновый угар сделал свое дело, и у меня нарушилась пространственная ориентация. Когда я сделал первый шаг, то сразу стал виновником большой велосипедной аварии. Я мгновенно оказался в основании огромной кучи из велосипедистов и их железных коней. Помню страшную боль во всем своем маленьком теле, скрежет металла, вижу порванные цепи, вылетающие из погнутых колес спицы. Помню, как я пытаюсь пролезть через велосипедную раму, которая была передо мной. Сколько я пролежал в основании этой кучи – уже не помню. Помню только ощущение нехватки воздуха. Я отделался тогда сотрясением мозга и открытым переломом ноги, шрам от которого напоминал о себе лет двадцать. Когда его следы исчезли, со мной случилось то, что и заставило рассказывать все это самому себе.
Если относиться к этому событию как ко второму дню рождения, случай покажется еще более драматичным и эффектным. Ведь через наш маленький городок пронеслась такая большая велогонка, и откуда она могла взяться в 1965 году в какой-то белорусской глуши. Хотя ничего удивительного. Эта был велопробег, посвященный 20-летию Победы.
Второе воспоминание было связано с разочарованием. В шесть лет я совершил свою первую коммерческую сделку. Из какой-то сказки я узнал, что если закопать на волшебном поле даже небольшую денежку, то на нем может вырасти большое дерево с золотыми монетами. Наша семья жила бедно, поэтому, когда я продал своему приятелю за рубль фотоаппарат отца, которым он никогда не пользовался, и закопал в огороде целую горсть монет, оставшуюся после покупки сырка за 12 копеек, я думал, что делаю доброе дело для своей семьи. Если из маленькой картофелины здесь вырастает целый куст, то наверняка из этой горсти блестящих монет вырастет целое дерево денег, и родители смогут купить себе даже телевизор.
Удары ремня отца, наверное не такие уж и сильные, разлучали меня со сказками и детской наивностью, делали взрослым. Быть взрослым – значит быть полезным, честным и ответственным человеком, независимо от возраста. Я был потом горд собой, когда приносил домой сдачу до последней копейки из магазина или с рынка. Детская непосредственность и желание быть полезным создавали для меня конкурентное преимущество в рыночных отношениях. Масло и творог я всегда умудрялся покупать минимум с 20-процентной скидкой.
Моим третьим детским воспоминанием стала встреча со смертью. Может, эта встреча стала для меня роковой? Принято говорить, что все мы родом из детства. Эта обыденная фраза служит людям напоминанием, чтобы они не забывали о своей святости, когда их душа была чиста и безгрешна и они не выбирали между добром и злом, а мечтали только о мороженом и шоколадке.
Я тоже мечтал об этом, но однажды меня подвело детское любопытство.
Мне очень захотелось сладкого. Обычно несколько раз в месяц после зарплаты, перед сном, мама приносила мне конфетку. Это были самые счастливые минуты моего беззаботного детства.
Уснуть со сладким привкусом на губах – залог цветного сна, в котором можно было полетать, тогда в голову не приходило, что ты просто растешь.
Я уже был первоклашкой и, придя из школы, решил поискать конфеты. Я забрался на стул и открыл верхнюю дверцу шкафа. Оттуда выпала серая сумка, и ее содержимое рассыпалось на полу. Это были семейные фотографии.
Это фронтовые снимки отца, он еще молодой, в военной форме, а это дед с бабушкой. А это что такое? Маму обнимает какой-то незнакомый дядя. Это неправильно, маму могут обнимать только папа и я. Детские ручонки неистово рвут память о семейном пикнике в честь моего рождения.
А здесь что? В какой-то черной коробке лежит красивая кукла с бантом и с ней другая, поменьше, а рядом стоит наша родня, и все грустные: мама, папа, дед, бабушка и брат. Сердце ребенка начало стучать быстрее, чувствуя неладное. Я долго вертел эту фотографию в руках и почему-то боялся ее, но чувствовал с ней какую-то непонятную связь. Потом я спрятал ее под подушку. А когда мама пришла с работы и нагнулась надо мной, чтобы пожелать спокойной ночи, я показал ей эту фотографию и спросил:
– Мама, кто это?!
Лицо молодой женщины, прикоснувшееся к щеке своего ребенка, превратилось на мгновение в скорбное лицо старухи, пережившей своих детей.
– Это твоя сестра, сынок, она просто уснула.
– Но моя сестра спит вон там, в своей коляске. И почему вы не фотографируете меня, когда я сплю?
– Бывает так, что человек спит, а его никто не видит. Ты вырастешь и все узнаешь.
– Но я не хочу спать. И я не хочу быть невидимым. Я хочу, чтобы ты всегда меня видела. И я хочу всегда видеть солнце и видеть себя.
Солнечный круг, небо вокруг —
Это рисунок мальчишки.
Нарисовал он на листке
И подписал в уголке:
«Пусть всегда будет солнце,
Пусть всегда будет небо,
Пусть всегда будет мама,
Пусть всегда буду я!»
Проговаривая про себя эти слова октябрятского гимна, я глотал слезы и пытался уснуть. Нежная рука матери гладила мою голову, а на лицо падали горячие капли материнских слез.
Как же я сразу не догадался, ведь эти черные коробки, только большие, я уже не раз видел. Их перевозили машины по улицам нашего маленького городка, и в них лежали спящие люди. Машины ехали очень медленно, с открытыми бортами. И за ними шли грустные люди, многие из которых плакали. А духовой оркестр играл такую музыку, от которой хотелось заплакать самому.
В эту ночь мне приснился кошмарный сон. Огромный котлован, и внутри него много испуганных людей. Они бегают, бьют друг друга и что-то кричат, но я их не слышу. Я прижимаюсь к стене и натыкаюсь на деревянную лестницу. Становлюсь на ее ступеньку и смотрю вверх. Лестница такая длинная, что конца ее не видно, он теряется где-то в далекой темноте. Становится страшно, но еще страшнее оставаться здесь.
Я понимаю, что мое спасение там, наверху, и начинаю медленно подниматься. Вдруг кто-то хватает меня за ногу и начинает тащить вниз. Испугавшись, я ускоряю свой бег наверх. Мой подъем продолжался так долго, что начало казаться: это вовсе не сон, – и мне захотелось как можно быстрее проснуться. Но я чувствовал, что единственной надеждой возвращения в мою привычную детскую жизнь была эта злополучная лестница. И пускай не слушаются ноги и деревенеют руки, но мне нужно ползти наверх. Внизу люди из черных коробок, а наверху жизнь. И каким бы ни был тяжелым мой путь, я должен его пройти. Ползи, если хочешь выжить.
Наконец я увидел долгожданный свет. Преодолеваю последние ступеньки, поднимаю свою голову над землей и осматриваюсь по сторонам. И вдруг замечаю прямо перед собой огромное дуло старинной пушки. Оно было таким огромным, что я легко мог в нем поместиться. И я даже не успел испугаться, когда из него вылетело большое ядро, снесло напрочь мою голову и уже без нее я полетел вниз.
Я мгновенно проснулся, весь потный от страха, и долго не мог уснуть. Пытался как мог по-детски разобраться со всем свалившимся сегодня на мою детскую голову в прямом и переносном смысле. И как мог себя успокаивал. Да, я умру, как моя сестра и эти уснувшие люди. Но это же будет нескоро, может, в году так двухтысячном. Эти четыре цифры – 2000 – казались мне таким бесконечным будущим, что я успокоился и уснул.
Но, скорее всего, мое детское сознание все-таки не справилось с произошедшим. Видимо, потрясение от ужаса свалившегося на меня понимания, что я когда-то усну навсегда, оказалось таким несвоевременным, внезапным, огромным, таким красочным и драматичным, что мое детское не окрепшее и впечатлительное сознание не смогло разрешить эту проблему. И для того, чтобы мне как-то помочь, оно забросило эти мои переживания в свои подвалы. В подвалы подсознания, где мой страх на время потерялся. Я его не чувствовал и поэтому вскоре забыл. И, конечно, я даже представить себе не мог в тот день, какую жизнь он мне уготовил.
Я рос умным, любознательным и отчаянным пареньком. Мне все давалось очень легко. Лучший ученик в классе, победитель математических олимпиад, чемпион школы, района и области по шахматам. Очень рано я начал писать стихи. Их даже публиковали в нашей районной газете. Короче, местное дарование, да и только. Я был очень дружелюбным парнем и дружил с ребятами, которые были старше меня на несколько лет. В детстве это было большим достижением. Я так любил жизнь, что открывал в ней страницу за страницей и никак не мог начитаться.
И даже не замечал, что где-то во мне, глубоко-глубоко, спрятался испуганный пацаненок, растущий вместе со мной. И поэтому я не мог даже представить, что однажды он вырастет таким же большим, как и я, перестанет помещаться в моей голове и вырвется наружу в совершенно неожиданное время, в еще более неожиданном месте, застав меня врасплох. И, что самое ужасное, вынудит меня жить той жизнью, которой он жил, находясь очень долго в своей собственной тюрьме, которая называлась – мое Я. И у него все это время был только один сокамерник – его страх.
Если бы я мог увидеть в этой неизвестности, свалившейся на меня огромной глыбой, испуганного ребенка, может, мне и не пришлось бы долгие годы откапывать себя, как динозавра, превратившегося за много лет в какую-то окаменелость. Когда лопатой, когда зубилом, а когда кисточкой.
Пришло какое-то прозрение. Хотя чему удивляться, ведь именно для этого я все это пишу.
Человек, оказывается, может жить в своей внутренней тюрьме. Но даже в ней он может мечтать и создавать свое будущее.
Но, к сожалению, когда маленький человек встречается с какой-то неразрешимой для него проблемой, он просто не может найти ее причины в себе. Проще переложить их на кого-то другого или на несправедливость этого мира. Разве может представить ребенок, что самым главным для себя врагом может стать именно он сам. Даже его враг, может быть, совсем и не враг. Но просто так сложились его внутренние обстоятельства, которые он не может принять.
Прошло много лет, и уже молодым человеком я столкнулся с проблемой, с которой не смог справиться, в поиске ее причин я стал винить во всем своих родителей. Со временем мое воображение так разыгралось, что сложило все в логическую цепочку.
Родился как замещение погибшей сестры, которую мои родители очень сильно любили. А я родился мальчиком, они были разочарованы, и я рос нелюбимым ребенком, не познавшим родительской ласки. У мамы ученики, я видел ее редко. У отца постоянные посиделки со своими друзьями-фронтовиками. А меня как будто и нет. Может быть, я во всем виноват? И любовь родителей надо заслужить? И я очень старался. Вся моя детская жизнь и ее достижения были направлены только на одно – завоевание родительской любви.
Всегда и во всем я старался быть лучшим, чтобы они мной гордились. А они словно не замечали этого, относились к моим достижениям как к чему-то само собой разумеющемуся и редко хвалили. А когда я впервые встретился лицом к лицу со смертью в своем кошмарном сне, где были мои родители? Поэтому надо как можно быстрее с ними расстаться, не обременяя их ничем, и как можно реже встречаться.
С этим бредом я прожил много лет и даже делился им со многими людьми, рассказывая о своем трудном детстве. А затем на долгие годы превратил свои детские обиды в поведенческий паттерн в отношении своих родителей. Редко писал и навещал, не чувствуя никакой близости. Ужас, да и только.
Многие психоаналитики поддерживали меня и закрепляли мои заблуждения. Они стали такими прочными, что несколько лет назад я убедился в этом до слез, скорее до истерики.
Я приехал на очередной семинар по системному НЛП к Питеру Врицу в какой-то подмосковный пансионат под г. Серпухов, на пике своего очередного отчаянья, по ужасным пробкам и чувствовал себя снятым с дыбы. И поэтому смотрел на своих коллег с не очень добрыми мыслями. С этими понятно – коучи и психологи приехали к мэтру, а эти, небось, бизнесмены, на клубничку потянуло. А этот тип что здесь делает? Мой взгляд упал на какого-то не ухоженного лысого мужичка с дурацкой улыбкой. Когда ты себя считаешь самым несчастным, немудрено носить такие мысли в своей голове.
В первый день семинара мы проходили возрастной регресс, надо было вернуться в детство. Для разогрева у нас была танцевальная терапия. Интересная штука под различные ритмы. Питер был мастером своего дела и смог совместить традиционную европейскую психологию с восточными практиками. Получался забавный коктейль. Поэтому редко наши семинары заканчивались без какого-то инсайта, т. е. внутреннего прозрения. Это сродни тому, как родиться заново. Ты появляешься на свет с криками, воплями, а остальные наблюдают за этим зрелищем. В церкви этот процесс называется изгнанием бесов. Я это видел уже не раз, но представить себя в роли очередного новорожденного или одержимого мне не очень хотелось.
Танец состоял из четырех ритмов. И вот где-то на третьем, кажется, это была экспрессия или стаккато, помню полный сумбур в голове, какую-то внезапно нахлынувшую жалость к самому себе, и вдруг неожиданно из глаз градом потекли слезы. Мне стало так неудобно, и больше всего на свете не хотелось делать это при свидетелях. Ведь меня окружали люди, о которых я так плохо подумал. Я приоткрыл глаза, посмотрел по сторонам, не видит ли кто моей слабости. И вдруг вижу: на меня смотрит тот мужичок, который мне не понравился больше всех. Но в его глазах я вдруг увидел всю доброту мира, они, словно подбадривая меня, говорили: «Все в порядке, держись, парень, мы с тобой!» Мне стало ужасно стыдно и одновременно очень легко и спокойно.
На основную часть регресса требовались два добровольца. Конечно, одним из них был я. Мы легли на пол. Питер через переводчика начинает говорить:
– Вы маленький ребенок, и вы видите своих родителей.
Я отчетливо вижу вдалеке своих маму и отца.
– Подойдите к ним, поговорите с ними и обнимите.
Я подхожу, но обнять не могу. Пытаюсь себя заставить, но ничего не получается. Начинаю психовать. Но как же так, ты не можешь сделать то, что вполне естественно для любого нормального человека. Ведь ты уже не ребенок. У тебя уже есть свои дети. Смотрю: отец поворачивается и уходит.
Я вскакиваю, сильно бью рукой по полу, разлетаются вдребезги часы. Оглядываюсь по сторонам в поиске того, что еще можно здесь разломать. Опрокидываю стол для чая со всем стоящим на нем. Потом принимаюсь за столы, стулья и бьюсь в истерике, наконец, обессиленный, убегаю на задние ряды и начинаю так рыдать, что не хватает даже воздуха в легких.
Как потом оказалось, все это длилось не менее часа. Когда я пришел в себя и открыл глаза, моему удивлению не было предела. Я сидел в центре круга всей нашей группы, и они все это время молча присутствовали в моей судьбе, даже не подозревая, что творилось у меня внутри, но зная, что это очень важно для меня. С тех пор я стал осторожнее в отношении своих первых впечатлений о людях.
Я не мог себе даже представить, что когда-нибудь стану участником подобного реалити-шоу. И что я из него вынес? Как мне тогда казалось, ничего полезного. Только лишний раз укрепился в убеждении, что в моих бедах виноваты родители. Я и раньше это знал, и какой в этом инсайт, стоило ли так рыдать. Пусть Питер занесет это в свой профессиональный актив, а мне нужно подумать, что со всем этим делать дальше.
Наверное, я превратился в старика Плюшкина и давно несу на себе мешок всякого хлама, в котором и потерялся сам. И ноги уже подкашиваются, и выбросить жалко. Притом я еще стал законченным эгоистом, циником и мизантропом, если позволяю себе так плохо думать о людях, которые готовы если не разделить мою судьбу, то хотя бы в ней поучаствовать.
Через год отец ушел. Ушел по-настоящему, навсегда, а не так, как на том семинаре, не дождавшись, пока я его обниму.
Мама потом рассказала, что накануне своей смерти отец долго лежал в бреду и считал до десяти по-польски, пропуская цифру четыре. Видимо, его сознание впало в детство и пыталось говорить на своем родном языке. Во времена его детства часть Беларуси, где он родился, была польской территорией, и он учился в польской школе. Затем воевал в Войске Польском. В 18 лет был ранен в ногу в боях за Варшаву. Всю жизнь хромал и давно позабыл язык своего детства.
Но детство не забыло его в этот самый трагический для него день, пытаясь ему помочь. Он так и умер 4.04.2004 г., не сумев преодолеть эти три четверки.
Сейчас даже самому себе стыдно признаться в том, что смерть отца я пережил совершенно спокойно, без эмоций, как уход из жизни абсолютно постороннего для меня человека. Неужели мой эгоцентризм был возведен на такой пьедестал, что смерть человека, подарившего мне жизнь, даже не выдавила из меня ни одной слезинки.
Впрочем, жизнь, которой я живу, трудно назвать жизнью. Иначе я не писал бы все это, глядя на эти таблетки и билет на самолет, а просто жил бы и не задумывался о том, чем закончится этот день. Хотя, конечно, я лукавлю. Если бы передо мной стоял выбор: не родиться или проживать ту жизнь, которая мне досталась, конечно, я выбрал бы пусть такую, но жизнь. Потому что сегодня я был под крылом своего ангела, своей любви, которая мне и помогла добраться сюда, на похороны своего отца.
В тот день я постоял немного для приличия у гроба отца и даже прикоснулся губами к черной ленточке у него на лбу. А потом ушел в свою детскую комнату и сразу укрылся саваном своего личного страха смерти, в который неистово стучали мои панические атаки, и только рука жены напоминала мне о том, что я еще жив. А она, мой визави, была там, за соседней дверью.
За окном был апрель, а мне 44 года. Те три четверки, которые отец унес с собой. А я их смог пережить. «Может, это какой-то мистический знак или подсказка?» – подумалось мне, когда я пытался уснуть.
Наутро я все-таки смог собраться. Организовал и похороны, и поминки. Все прошло чинно и благородно, короче, все как у людей.
Накануне своего отъезда я просматривал наш семейный альбом, с которого предварительно сдул изрядный слой пыли, и вдруг нашел портрет себя шестилетнего. Я помнил о его существовании, но никогда не пытался отыскать, глубоко зарывшись в своих взрослых проблемах. Какое там детство, с настоящим бы справиться.
Но тут меня неожиданно словно молния ударила в мой закостенелый и рациональный мозг. В нем образовалось какая-то трещина, откуда наружу вылез третий глаз, смотревший на этот мир под другим углом. Правда, при этом наступило ощущение раздвоения личности, но мне к этому не привыкать, я часто разговаривал с самим собой.
Я увидел жизнерадостного и счастливого мальчугана, смотрящего на меня таким пристальным и внимательным взглядом, как будто он проникал вглубь меня, что-то там пытался найти и подсказать.
На голове после летней стрижки под ноль уже начали пробиваться волоски. Ведь был сентябрь, как сейчас помню, накануне моего шестилетия.
Как я выпрашивал у своих родителей 3 рубля на эту цветную фотографию. 3 рубля в то время могли создать огромную дыру в нашем небольшом семейном бюджете, поэтому родители долго не соглашались. Тогда я нашел компромисс: пусть это будет подарком мне на день рождения. Родители сдались и наконец согласились.
Каким я был счастливым, когда нес в своем кармане в детский садик эти три рубля, чтобы отдать их заезжему фотографу и остаться навсегда в своей памяти самым счастливым человеком на свете.
Да, а ведь малой был прав. Такого счастливого человека мне еще не приходилось видеть. И тем более я никогда не находил его в своем отражении в зеркале.
Высокий лоб – признак ума не по годам. И, конечно, этот завораживающий взгляд. А эта улыбка краешками губ, как у Джоконды. И даже лопоухость ему к лицу. И эта красивая матроска с галстуком.
Неужели он, то есть я, пусть будет мы, интуитивно чувствовали, что однажды наступит тот день, когда счастливый взгляд ребенка, обращенный ко мне взрослому с такой искренностью, может растопить лед обид и лжи, открыть нам какую-то правду, которая позволит жить дальше во имя следующих поколений, не позволив им наступить на наши проржавевшие грабли. Пускай они найдут свои и не такие прочные, чтобы на их головах поскорее заживали досадные шишки.
Что же рассказал мне этот взгляд?
Он сказал: «Посмотри на меня. Разве можно было меня не любить, или я похож на не долюбленного ребенка? Меня любили родители, и я любил их. И я помню, как сильные руки отца подбрасывали меня до потолка. Как мы с ним ходили на рыбалку и по грибы. А летом уезжали на целый месяц в деревню к дедушке. А однажды под новый год под елкой я нашел настоящие коньки. И счастливее меня не было человека на Земле, хотя во втором классе я уже не верил в Деда Мороза. И как мы с мамой каждый месяц с ее коллегами ездили в г. Вильнюс на старом автобусе, за разными вкусностями. Я все это помню. И то, как с ранних лет старался быть нужным своей семье и приносить ей пользу. Как с шести лет ходил в магазин и на рынок за продуктами. Бродил с друзьями, а иногда и один по нашим белорусским лесам в поиске грибов и ягод. И считал себя настоящим добытчиком. А не тем ребенком, который пытался завоевать любовь своих родителей. Мне просто нравилось доставлять им радость от моих очередных детских побед. А ты так долго жил в плену заблуждений, что когда-то надорвался в погоне за своими достижениями, чтобы завоевать их любовь».
Я, взрослый мужик, начал оправдываться перед этим пацаном. Ты многое, наверно, позабыл. Ты остался в этой фотографии и замер в том времени. И, конечно, ты позабыл, что в своем детстве очень редко видел маму. И тебя гладила по твоей детской головке, обнимала и держала на коленях другая женщина, которую ты называл просто Нюрой и которая дарила тебе всю свою нерастраченную любовь. Она всегда находилась рядом, когда мамы не было. А это случалось довольно часто.
Я уже и не помню, как эта женщина появилась в нашей семье. Знаю, что она родилась где-то в Сибири, в детстве упала с лошади и всю жизнь была хромоногой. Когда Нюра шла, то каждый шаг ей давался с трудом и, наверное, причинял большую боль. Несмотря на это, она ухаживала за какой-то старушкой, у которой жила, и всю жизнь работала дворником в коммунальной службе нашего маленького городка. И с самого раннего утра весной и летом, осенью и зимой она убирала листья или снег, долбила лед и посыпала его песком, чтобы наши жители, идя с утра на работу, не поскользнулись и не сломали себе ногу. А после обеда, когда я приходил из садика или школы, она всегда меня ждала.
Нюра была моей няней, хотя и не брала денег с родителей. Она была необразованной женщиной, никогда не читала книг и не знала красивых слов. Она просто сидела и смотрела на меня таким взглядом, в котором была только любовь. И я купался в этом взгляде, как в каком-то волшебном облаке. Иногда спрашивая себя: почему же мама на меня так не смотрит. Позже я понял, что так женщина может смотреть лишь на ребенка, пусть не своего, но подаренного ей судьбой, того, кому можно отдать всю свою нежность. И больше она ничего от меня не требовала. Мне кажется, это Нюра научила меня любить.
Когда чувствуешь, что для кого-то ты самый дорогой человек, то, конечно же, ощущаешь себя счастливым. Но настоящее счастье – это любить самому. Понимание этого пришло намного позже. Но даже тогда своим детским умишком я понимал, что на любовь надо отвечать взаимностью. И я никогда не стеснялся, идя с друзьями в школу, увидев Нюру за ее каждодневной работой, помочь ей дотащить ведро с песком или инструменты.
Ты позабыл, как однажды, в очередной наш приезд к деду, я тащил своего отца очень пьяненького после семейной вечеринки домой по каменистой брусчатке. У него после войны остался осколок в ноге, и он всегда хромал. Когда отец падал, я всегда пытался его удержать и был очень горд, что мне это удавалось. Хотя мои ноги скользили на этих камнях, и я чувствовал себя очень неуверенно: вдруг упаду. Но я тащил его около километра, надрываясь из последних сил, но даже в мыслях я не мог допустить, чтобы его оставить здесь, на дороге. Мне было тогда лет десять, а отцу столько, сколько мне сейчас. Мы все-таки дошли.
Спали мы вместе на одной кровати, отец очень быстро захрапел и дышал на меня парами выпитого. А я никак не мог уснуть. Прочитал накануне книгу про шпионов, которые ночью через открытое окно запускали отравляющий газ. И я всю ночь прислушивался к каждому шороху за окном, чтобы не прозевать попытку врагов отравить моего отца, ведь он у меня герой-фронтовик.
Наутро, когда отец проснулся, он пристально посмотрел на меня хмельными глазами и с досадой произнес:
– Ну какой же ты у меня получился – одни уши торчат и нос.
Лучше бы он попросил меня принести ему бутылку пива.
Я выскочил из кровати, на ходу глотая слезы, и убежал в сад, потом сел на берегу реки возле лодки, окунул ноги в воду и просто плакал над своей нелегкой детской судьбой. Я даже не обижался на эти колкие слова отца после моего героического поступка, который он даже не помнил. Я обижался на самого себя за то, что не оправдал его ожиданий, закрепляя в себе комплекс неполноценности. Это был сложный день в моей жизни. Я знал, что не смогу изменить себя, чтобы понравиться отцу. Но ведь как-то надо жить дальше. И если ты ему не нравишься, значит, придется научиться жить без него. Вот так я его потерял.
Да и он меня особо не искал. Но детские обиды, эгоизм и жестокость никогда не сравнятся со своими взрослыми аналогами. Знать бы это тогда.
Как ни странно, но тот день и это место для меня впоследствии стали местом силы. В самые трудные и непростые моменты жизни, обычно перед сном, я возвращался туда и смотрел на себя со стороны, на себя маленького, сидящего на берегу реки, у просмоленной лодки, рядом с баней по-черному. Я всегда ощущал эти волшебные запахи детства и красоту этого места. Но я всегда видел этого ребенка со спины, он никогда не поворачивался ко мне лицом. Но каждый раз я уходил оттуда более сильным. Тайна этого дня никогда не покидала меня и чем-то заряжала, как подсевшую батарейку. Я всегда мечтал, что он все-таки когда-нибудь ко мне повернется и что-то обязательно изменится в моей жизни. Изменится обязательно к лучшему.
А помнишь нашего деда Юзефа? Он был статным, высоким стариком, с аккуратной щетиной и желтоватым лицом. Скорее всего, у него была механическая желтуха, по причине синдрома Жильбера. Это повышенный уровень билирубин в крови. Этот ген, как оказалось, передался и мне. Просто я еще не стар, поэтому пока не желтый.
Юзеф был очень трудолюбив и прижимист, но жил какой-то своей обособленной жизнью, и складывалось впечатление, что ему никто в этой жизни не нужен. Бабка, его дети и внуки были сами по себе, а он сам по себе, словно ходил и что-то про себя думал.
С утра вставал, садился на свой старый велосипед и ехал в местную чайную. Наливал 50 грамм водки в бокал пива, выпивал его медленно, растягивая удовольствие, потом ехал обратно и целый день работал у себя в саду. Ухаживал за яблонями и часто ночевал в своем шалаше, охраняя деревья от местных пацанов. Еще его страстью было пчеловодство. Я помню его в причудливой маске, когда он открывал свои ульи.
Я так тянулся к нему, а он меня словно не замечал. Давал мне в день приезда 15 копеек – крутись, внучок, как хочешь и ни в чем себе не отказывай. 15 копеек хватало на пачку мороженого в местном сельпо, как на огрызок дедовской любви.
Сейчас я даже и не вспомню, что двигало мной тогда, когда я забрался на чердак дедова амбара и увидел там целый клад в виде большого количества бутылок и банок, покрытых огромным слоем пыли. Воспользовавшись отсутствием деда, мы с двоюродной сестрой собрали все это богатство, погрузили в мешки и, взяв его велосипед, увезли на пункт приема стеклотары.