Игорь Резун
Блуждающие токи

08:30 АТ

По теоретической синтетике и прикладной гигиене Байм всегда имел самые высокие оценки – до 9,7 балла.^[18] Наизусть знал таблицу заменителей природных калорий. И даже приучил себя к наслаждению пищей из водорослей, сои, пищевой целлюлозы и сублимированного белка. Она стала частью его, тем более, что чаще всего он питался качественным фаст-фудом – а чем же ещё? Он помнил, как перед самым получением квалификации, за три года до начала работы на Станции, попробовал натуральное вареное яйцо: кажется, у них был корпоратив в элитном пищевом комплексе, где-то в Москве-3: его вырвало, он отлеживался несколько дней.

Правда, всё это время чего-то хотелось… чего-то с другим вкусом. Непривычным. Да, суп ям в меру остр, и прян, но это всё-таки не то. Он начинает улавливать всё те же нотки постоянного, какого-то бумажного вкуса: суши, чахохбили, лазанья, чего он только не перепробовал за эти годы на Станции. Основной вкусовой фон не меняется. Хотя это, возможно, от настроек старой модели пищевого комбайна, а их не поменяешь, интерфейс устарел. К супу он взял только две галеты: это ещё прошлогодние запасы, мука канадская, в Зоне она самая дорогая, как и яичный порошок – осталось не так много пачек, надо поберечь.

Откусывая галету, держал руку – лодочкой, под подбородком, чтобы не терять даже крошек.

Байм старался есть медленно и аккуратно, чтобы не спровоцировать желудок на слишком быстрое выделение желудочного сока. Еда – важный компонент процесса жизнедеятельности. В пятом параграфе Декларации здорового питания она определяется, как одна из обязанностей человека перед обществом. Это серьезно.

И не рекомендуется думать – хотя это невероятно трудно.

Почему-то он всё время вспоминает, как это всё началось…

Через пять лет после Аномалии уже никто не боялся Зоны. Её уже объели по краям, как мыши – щучий хвост. Неподалеку от горы Народной на Северном Урале вырос главный административный центр Предзонья – Алешково, или Aleshkoff-City. Главные офисы Окружной Санитарной полиции, Департамента естественной безопасности, Ресурсного Управления. Главный госпиталь, главный дурдом – тоже никогда не пустовавший! – главный пищекомбинат, в частности, выпускавший Нуритин-6.1., Главное Управление гидромеханизации и, конечно же, Оперативный штаб «Самотлор Дистрибьюшн» с Аналитическим отделом, которому Байм отправлял данные. Плюс – транспортно-логистический терминал, службы сопровождения, комбинаты обслуживания, рестораны, казино, кинотеки и голограмонии, роботессы-проститутки, подпольные букмекеры, контрабандисты, придурки, спекулянты, бандиты, просветители и целители, сектанты, пьяницы, инвалиды, проповедницы партеногенеза, воинствующие экологи и гей-активисты, журналисты и наёмники всевозможных специальностей.

Они трепали Зону, как хотели.

SDC нужна была работа и работяги. Работягам нужны были деньги и отдых: бабы и выпивка. Поставщикам баб и выпивки нужны были деньги. А деньги отбирала налоговая служба, стригущая этот лишай неумолимыми ножницами: разрешено всё, что не запрещено, а что запрещено, мы тоже разрешаем в виде исключения, только плати, сколько положено. Всё очень демократично, толерантно и ничего личного.

…Основные силы гидромеханизации, бригады и артели Основных сил гидромеханизации вгрызались в Зону с северо-запада, от Сосьвы, и с юга, от Увата. Ещё один, экспериментальный участок, располагался в Пыть-Яхе, где Зона, казалось бы, отступила – по крайней мере, люди говорили, что там видели траву! – но толку от него было мало и он давал основное количество обгоревших, изъеденных непонятной язвой изнутри, а то и просто ополоумевших; работы там велись ни шатко, ни валко, в официальную хронику не попадали, а файлы, конечно же… засекречены.

Сэндпакеры и бэкпайдеры, сопровождаемые неуклюжими стейшн-памперами входили в белое безмолвие Зоны – предварительно проверенное командами зачистки, и валяли песчаные катыши. Команды же «чистильщиков» шли дальше, но до сих пор так и не смогли войти ни в один покинутый город: там, где бетонные скелеты зданий высились над песком на 4–5 оставшихся этажей, Зона уже угрожающе скалила зубы. Самыми страшными считались районы бывшего Ханты-Мансийска, Нижневартовска, Мегиона, Сургута, Нягани и Лангепаса; с разной степенью восхищения перед чудовищными способностями Зоны о них рассказывали всякое…

В Нягани временами слышался подземный вой; под песком дремали несколько тысяч тонн железа, брошенного тут при эвакуации – тяжелая техника, трактора и бульдозеры – они ушли по крыши в болото, сверху присыпало песком и периодически рождался ультразвук такой силы, что людей просто стирало в порошок, в желеобразную массу, разрывая оболочки клеток – так погибли полностью несколько отрядов зачистки. В Мегионе происходили вспышки неясного происхождения, удивительной красоты изумрудный свет, названный «зелёным лучом», парализовал зрительные центры – сколько ослепших вернулось оттуда, не пересчитать; приходилось вставлять протезы и чипы, целиком заменяя отмершие доли мозга биоконструктором. Рассказывали о живых грибах, росших на территории бывшего Национального парка Нумто, о когалымских нитевидных кристаллах, прораставших внутри человеческого тела, о призрачных шарах из Покачей, расплющивающих в лепёшку бронированные коробки армейских машин…

Самым загадочными были явления в Перетребном, которое молва уже давно перекрестила в «Непотребное» – там творилось что-то вообще за гранью человеческого понимания, потому, что когда у первых пяти пострадавших мужчин – из числа контрабандистов, охотников за «штучками», за кунштюками Зоны, из серии «молодильных камней» и «веселящей воды», когда у тех обнаружили человеческий зародыш, развившийся самым непонятным образом в мочевом пузыре – уже умерший там да сгнивший, впору было переписывать все известные законы биологии и анатомии.

Да, с точки зрения мутаций Зона давала фору всем ранее известным физическим явлениям.

Одни «белые волки» чего стоят. И «хищная еда».

Ну, а в Някимволе, также менее всего тронутом Зоной, сравнительно спокойном, избавленном даже от пятен зыбучего песка или радиоактивного тумана, выросла другая, неофициальная столица Зоны. То же самое, только без главных офисов – такие же круглые модули, как и наблюдательная станция Байма, только побольше; те же штабы управлений и департаментов. Те же подпольные рестораны и казино, те же роботессы для интимного общения, чиновники, инженеры, инспекторы, букмекеры, контрабандисты, бандиты, военные, пьяницы, работяги, журналисты и ещё туча разного сброда, по-своему кормящегося от Зоны.

Ну, это как раз никого не удивляло.

Байм лениво выронил тарелку и ложку, вместе с гигиенической салфеткой, в утилизационный контейнер, выдавил в рот из тюбика порцию обеззараживающей пасты, подышал по системе доктора Марвуса: оптимизировать работу желудка и вернулся в рабочий модуль.

Совсем скоро, к очередному временному сдвигу, надо выходить на периметр, снимать показания с датчиков.

09:44 АТ

Пришли два служебных сообщения из Центра; пришли по защищённому каналу связи и поэтому сейчас они просеивались через две ступени скремблеров, дешифровывались. Please, wait – просил монитор. Хорошо, подождем… Байм, разминая мышцы, потянулся всем телом в эргокресле^[19] – в рабочем блоке всё рядом, как в рубке орбитального дрим-чейзера,^[20] минимализм; включил боковой монитор простой связи – через местную, действующую только в пределах зоны, сеть AreaNetwork, можно с кем-нибудь поболтать, если кто на связи. Конечно, у него не так много друзей, а уж тех, кого он лично видел, вживую – вообще единицы. И к тому же большая часть постоянно занята.

Лу вне сети, наверняка заперлась в лаборатории, провидит бесконечные исследования. Тайзе из Мехико летит 16-м рейсом лайнера Galactic Cabby на Марс, в колонию, тоже вне доступа. С инспектором Лихоимом разговаривать не хотелось: он наверняка испортит настроение. Вот разве что Семён из Второго отряда Гидромеханизации.

Пожалуй, так.

Пока звонок добирался до Семена Штольца, старшего оператора смены, и левел-инвентора – это 4-й кластерный чин! – Байм посмотрел на цифры, бегущие в уголке монитора. Его квота на общение ещё пять часов, на эту неделю вполне хватит. Потом писать отчет об использовании. Это везде… Отчёт и квота, квота и отчёт. По квотам питьевая вода на станции, бумага – отчёт по каждому листу, чёртовы галеты, даже грифель с иридиевым наполнителем и то по квотам. Байм вспомнил часто транслируемые, в самых различных вариантах слова Ван Винкля, голландца украинского происхождения, президента «Самотлор Дистрибьюшн»: «Компания ничего не зарабатывает. Компания только тратит и кормит. Компания работает на благо всего человечества. И долг Компании – строжайшая экономия. Мы не имеем права разбазаривать наше будущее…».

Конечно, мы не можем ничего разбазаривать. В заработке любого человека в Зоне – только 30 % выплат от Компании. Остальное – международные бонусы; да, получают здесь раза в два больше, даже чем строители трансконтинентальных трубопроводов на Ботте,^[21] но Компания ничего не тратит. Точнее, она тратит и кормит, поит и одевает, она экономит…

Видеоизображение Семёна всплыло на экране, как масляное пятно на поверхности воды: сначала не очень чётко, переливаясь, а установившись, так и не набрало ни резкости, ни яркости.

– Хаю, фрэнд! – приветствовало Байма это масляное пятно – Как ты там лайваешь?^[22]

Несомненно, это русский, с чудовищными вкраплениями английского, точнее, уолдспика,^[23] на котором говорили почти все жители Евразийского континента. Еще в колледже преподаватели английского поправляли Байма, когда он говорил «чересчур правильно», сейчас эта манера стала повсеместной.

– Акей, френд! – Байм показал пальцами привычный жест, хотел улыбнуться, мысленно представляя, как будет выглядеть его улыбка, если изображение в модуле старшего смены такого качества, как и здесь… и воздержался – А ты там справляешься? Не устал?

Он едва не добавил «…от трудов праведных», но вовремя прикусил язык, во-первых, Второй закон толерантности, а во-вторых, Семён может и не понять, это уже архаика речи.

Масляное пятно заиграло бликами. Это улыбка. Круглое лицо Семёна Штольца, более всего напоминавшее румяный шар, пришло в движение. Он и сам весь круглый, розовощёкий, лопающийся от внутренней силы, образец здорового человека XXI века…Но Байму не стоит перебарщивать с мимикой.

– Бонус идёт! – радостно пробулькал Штольц – Воркую^[24] помалу. А я себемышку запустил, имэйджишь?^[25]

Байм ответил тем же словом, нехотя; понимая, о чём говорит Штольц, он этого не одобрял и сам никогда не пробовал.

…Зона не жаловала три вещи: пластик, бумагу и стекло. Как нарочно, именно те предметы, которые последнюю сотню лет обильно оставляло после себя человечество в виде использованной тары и упаковки. Впрочем, всё это достаточно спокойно существовало в пределах герметично закупоренных кабин всяческих механизмов, в стерильных модулях станций и рабочих отсеков, но не там, что можно было бы назвать «свежим воздухом».

Оно там испарялось. Полностью.

За исключением стекла; хотя – никто и никогда не видел в зоне ни одного осколка стекла. Ни крупинки. Это при огромном количестве разбитых окон домом в городах, осколках иллюминаторов и стеклах брошенных машин. Оно исчезло – а то, что осталось, превратилось в чёрные, совершенно непрозрачные камешки, будто бы сплавилось, побывало в гигантской печи; это установили сравнительно просто, хроматографическому анализу камешки поддавались – да, силикат натрия с рядом совершенно неизвестных науке примесей. Эти каменья валялись россыпями в Зоне, в некоторых местах. За ним охотились группы контрабандистов – потому что именно эти, золотисто-коричневого цвета окатыши, и называли «молодильными камнями», а по-научному «фунгитом».

Фунгит не растворялся ни в одной из известных кислот; не поддавался воздействию лазера, не горел и ничем не размельчался. Просто с течением времени он распадался без всяких видимых усилий сам, уменьшался в размерах – стремительно, словно обладал какой-то программой самоуничтожения; поэтому и ценился так дорого – срок жизни кусочка фунгита размером с горошину составлял около двух недель…

А еще его называли «универсальной таблеткой». Да! По решению Международного Трибунала по вопросам здравоохранения^[26] он был запрещён, как все несертифицированные лекарства нехимического, внелабораторного производства; но это никого не останавливало. Его глотали, этот фунгит – и тогда можно было заниматься сексом три, пять, семь суток кряду; не спать неделю; обходиться без пищи и воды десять дней. И омолаживать организм, возвращая себе лет десять-пятнадцать, судя по медицинским показателям. Что-то ещё он делал, то ли разглаживал морщины, то ли увеличивал размер пениса – однако это уже относилось более к слухам… а проглотить кусочек фунгита называлось «запустить мышку» потому что при любом УЗИ-контроле приборы начинали пищать, как это напрочь забытое на Земле существо.

– И как ощущения? – спросил Байм, чтобы не обижать Семёна.

– Брависсима! Полный лайф!^[27] Через пару дней холидаю,^[28] нашел приезжую. Арендуем пентхаус в Алешкофф-Сити, будем гулять…

Изображение стало чуть резче: показались контуры довольно большого операционного зала, в котором Штольц сидел за подковообразным столом, контролируя работу пяти бригад на Сосьвинском направлении: это порядка двухсот машин, и полсотни младших операторов звеньев. Ему чуть больше, чем Байму – ему шестьдесят, самый трудоспособный возраст, уже есть опыт, уже построена карьера; шутка ли – старший дежурный смены. Уровневый инвентор, это пожизненная пенсия SDC, которую можно передать детям. Это гарантия замены 99 % органов бесплатной качественной биомеханикой, в случае травмы или болезни – за исключением органов головного мозга, конечно. Это дармовая ипотека для участочка на Kepler-438B в созвездии Лира, она же Элизия: 0,96 по индексу ESI, индексу подобия Земле… говорят, там тёплый и сладкий океан. Участки там идут за бешеные деньги!

А на Земле – уважение. Сотрудники. Статус. Как говорит господин Ван Винкль: «Компания не дает вам больших денег. Но она даёт огромную уверенность в будущем!».

И вот «мышку» запустил… Конечно, одной уверенностью в будущем сыт не будешь. Жить хочется сейчас.

О контрабанде фунгита, и не только его, конечно, знают все. Но она всем выгодна. Инспекторам, полиции, работягам, инженерам и даже таким менеджерам, как Семён…

Штольц оборачивался, смотрел на подчинённых в белых халатах – поголовье их, как стадо тонкорунных овец, паслось на заднем плане, за стеклянными перегородками индивидуальных рабочих кабин. Тугие щёки его горели сытым румянцем; кажется, раньше про такой говорили – «кровь с молоком», бредовая фраза, конечно, как это кровь может быть с молоком?! Молоко – идеальная питательная среда для размножения болезнетворных микробов… Что-то сказал кому-то, непривычно жёстко и зло. Потом повернулся к монитору видеосвязи.

– Мой аккумулят^[29] уже три тысячи чеков. Завтра буду закрывать лэйн.^[30] Слушай, говорят, одну бригаду будут забрасывать к вам, на Юган… я могу мэкнуть таску^[31] …

Байм поморщился. Зря Семён об этом начал!

Последний год у него складывалось четкое ощущение того, что Зона пристально следит за ними, человеками, решившими ступить на её территорию. Слушает их. Странным образом Зона не трогала каналы «защищённой связи» – правительственной и служебной, по которой шли шифрованные приказы, отчеты, донесения, распоряжения и сводки и тому подобная скукота. Но стоило кому-то раскрыть рот и заговорить о Зоне по банальному видеоканалу, как тут же некая сила обрушивалась на говорившего, точнее, на его речь, уродуя её с каким-то особенным цинизмом.

Нет, даже звук не приглох, не зашипел – разве что тембр голоса Штольца стал чуть более квакающим.

– Тот факт… что мой долг… струи тонера в жилом… секторе. Они… имеют определенную производственную… мощность. Расширяет… летом на восточной стороне… автономный. Я буду… быстро и озера.^[32]

Это всё «эффект транслейтера», о котором говорили разве что пилоты космических крейсеров, забирающихся подчас в довольно далекие уголки Галактики; поблизости от чёрных дыр пространство захватывало канал связи и начинало словно быть крутить одну и ту же фразу, гонять её по кругу в бесконечном хаотическом переводе с уолдспика на русский, с русского на английский, с английского на хинди и опять на уолдспик, что полностью уничтожало изначальный смысл. Справиться с расшифровкой такой фразы не могли даже логические программы…

Вот и сейчас: Зона услышала Семёна.

И моментально перемолола его речь в невидимой дробилке.

При этом сам он слышал себя великолепно и даже не догадывался, с каким чудовищным искажением доходят его слова до Байма.

Благодаря тому, что болтовня приятеля на какое-то время стала совершенно бессмысленной – Байм мог позволить себе только кивать, лишь предполагая, о чём говорит Штольц! – он смог отвлечься и посмотреть на основной монитор. Два сообщения из центра оказались, наконец, дешифрованы и, к счастью, высветились на экране на правильном, стандартном русском языке.

Первое представляло собой официальный ответ на очередной запрос Байма о причинах смерти его предшественника, Олави Неримуса, долговязого доброго финна.

Второе сообщало о том, что по рапорту Байма о систематических сбоях в работе датчиков Один и Три, с инвентарными номерами такими-то… в распоряжение дежурного наблюдателя Станции 19/68 направлен апологизированный наладчик номер 2690-055, который прибудет на Станцию ориентировочно…

Если не будет серьезного сдвига, то через три часа.

– Вы знаете, мне нравится… дерьмо серьезно… этой в стиле. Я не могу смотреть верха… на пятый сектор, они… в ряды всегда… рано едут или я…^[33] – озабоченно сообщил Семён.

Байм всё-таки улыбнулся – вымученно и показал пальцами двух рук что-то вроде положенной набок буквы «Т», что означало: приятель, важное входящее сообщение, отбой связи!».

Он соврал: буквально на миг ему стало противно от этого поступка.

10:23 АТ

Одно хорошо: «апологизированный наладчик» – это просто человек. И дело тут не в чудачествах скремблера или косноязычии чиновничьего языка. Это термин, соответствующий Первому Закону Толерантности и официально рекомендованный к употреблению в письменной речи Международной комиссией по наименованиям.^[34] А что говорит Первый Закон? Очень просто: «Нельзя именовать субъекта именованием, подчеркивающим либо тем или иным способом обозначающим его расовые, биологические, санитарные, видовые, поколенческие, родственные, физико-анатомические либо биоконструктивные особенности, в случае, если таковые особенности являются необходимым и достаточным определением именуемого субъекта». Это всё очень просто, и Байм прекрасно помнил, как объяснял им в колледже инспектор по этике: нельзя называть негра – чернокожим, так как обладатели белой или иной по цвету кожи могут ощутить своё превосходство; нельзя называть мать – матерью, так как это говорит о большем предпочтении её в ущерб отцу; нельзя называть человека инвалидом потому, что это говорит о его неполноценности. Нельзя, разумеется, называть девочку девочкой, а женщину – женщиной, так как это говорит о преимущественном разделении населения планеты на два пола, и ущемлении прав третьего пола, представляющего собой синтез остальных.

Нельзя называть убийцу – убийцей, так он не виноват во временном и, безусловно, ситуативном проявлении своих отрицательных черт, а мёртвого – мёртвым, так как это вызывает неприятные ассоциации у людей, помнящих его живым…

И так далее, и тому подобное.

Ну, конечно, это годилось для документов, деклараций, обращений и прочего, но вдолбили им это в головы крепко. Не сдавший экзамен по этике вылетал из колледжа со свистом, несмотря на любые успехи по любым другим предметам…

Черт подери, от чего же всё-таки умер Неримус?!

Нет, дружок, об этом думать нельзя. Просто нельзя. Это хуже, чем позвонить Лихоиму и испортить настроение на весь день.

Радуйся, что летит к тебе «апологизированный наладчик», то есть человек, да, свой, из плоти и крови, а не бионик, точнее, не биоробот – хотя и их тоже нельзя так называть…

Бионики, да. Согласно международному пакту о биоизобретениях, более известному, как закон Дартса – Вейдера.

Это был известный эпизод – он грянул за пять лет до Аномалии, в 2053-м и вошел во все учебники по этике.

Луаньо Дартс, сорокалетний нигериец был пассажиром рейса Земля – Луна, обыкновенного челнока конструкции первых межпланетных полётов; только пассажиром плохим, невменяемым ублюдком, наглотавшимся синтетических тоников – ни фунгита, ни «веселящей воды» тогда ещё не было, а обычные наркотики по большей части везде придавили. Он проснулся сам, каким-то образом отключил систему искусственного сна; разбудил пассажиров. Потом стал угрожать выпустить на волю марсианскую песчаную муху, Harenambrachypterous,^[35] помещенную им в колбу с жидким азотом и каким образом протащенную на борт. Если бы такое произошло, то рейс приземлился на лунном космодроме Армстронга без всего живого, весь в высохшей отвратительной слизи, в которой, кстати, и были бы мушиные яички…

А Вейдер – был стандартным биороботом модели RU665, производства одноименной Vader Brothers Technology, работавшим охранником-уборщиком этого рейса уже лет семь. Именно он и попытался остановить Дартса; конечно, он не мог применить никакого насилия к человеку, и был вынужден, проанализировав демагогию Дартса, отдать ему штатный электрошокер. После этого дебошир поставил биробота на колени и разрядил шокер в его голову – прямо под правую скулу, где находится, так называемый «ключ-чип», или инфокапсула, самый важный узел биоробота.

Вейдер был старой конструкции; да, белковое тело на каркасе, и очень много жидкости – поэтому забрызгало всё с пола до потолка, к тому же это транслировалось по внутрикорабельной связи.

Дартс так и не привёл в исполнение свою угрозу: после расправы с биороботом он нашёл в грузовом отсеке контрабандный алкоголь и напился. Его арестовали в Армстронг-Сити, отправили на Землю и судили международным судом, так как преступление произошло в космосе, являющимся априори нейтральной территорией.

Компания «Вейдер Бразерс» заплатила адвокатам сравнительно немного: просто раскрутка этого дела оказалась удачной. Всё-таки первое показательное убийство биоробота, тело которого было выращено из стволовых клеток, и даже часть мозга, снабженная электроникой… Его осудили практически все, возмущение оказалось всеобщим: четыре пятых пользователей GG на референдуме высказались за смертную казнь Дартсу; и хотя, конечно, таковой уже не существовало нигде, его отправили на Каену, где он наверняка сейчас доживает в подземном тюремном бункере-одиночке.

Показательное уничтожение биоробота отныне квалифицировалось, как преднамеренное убийство с особой жестокостью. Был создан прецедент, появились особые законы, защищающие их почти во всем мире. И получилось, что они…

Они тоже как бы люди!

Вот после этого говорить «биоробот» стало неприличным. После непродолжительных, но жарких дискуссий, ввели обозначение «бионик», то есть «биологический мыслящий объект», применительно к биороботам и «апологизированный биологический объект», применительно собственно, к людям. Конечно, обычные слова никуда из разговорной речи не делись, однако в документах всё это называли именно так… И сам Ван Винкль, выступая с традиционным ежегодным обращением к сотрудникам Компании, вынужден был произносить, жеманно ухмыляясь: «…мои дорогие апологизированные и бионические сотрудники нашей славной компании!».

Одним словом, этот наладчик – человек. И это, черт возьми, приятно!

Так приятно, что хотелось об этом думать просто бесконечно, а совсем не думать – про смерть Неримуса.

Байм мог бы и не читать очередную отписку. Он мог продекламировать её, предугадать до последнего знака препинания. По первым словам: «Официальным дополнительным следствием установлено…». Если официальным и дополнительным – то всё ясно, пиши пропало.

Олави Неримус не вышел на связь с прикрепленным старшим инспектором Лихоимом в положенный день: это списали на магнитную бурю. Через сутки зафиксировали пропуск отправления пневмопочты, это было уже серьезно; на третьи сутки вступили в силу положения Оперативного Кодекса о терпящих бедствие^[36] и две бронированные машины, разрезая пропечёный воздух Зоны, рванулись к станции наблюдения 19/68, скользя между белоснежным песком и синим небом.

Неримуса нашли в эргокресле рабочего модуля – таком же, как и то, в котором нынче сидит Байм; ну не в том самом, конечно: чуждый суевериям, Байм все-таки засунул его на склад: просто выбросить нельзя, не отчитаешься… Поставил другое, из рекреационного модуля; но оно почему-то барахлило: активный наполнитель кресла нечетко реагировал на форму тела, теперь часто затекала спина. Так вот, предшественник Байма сидел, уставившись в главный монитор, с цанговым карандашом в руке и чистым листом бумаги специальной марки.

Он так на нём ничего и не написал – он только поставил жирную точку. Поставил и обвёл несколько раз…

Ребята говорили, что на лице у него была улыбка.

Никаких внутренних и внешних повреждений организма медэкспертиза не зафиксировала. Неримус, бывший чемпион финской сборной по зимнему плаванию, обладал на редкость хорошим здоровьем, а из биомеханики имел только улучшенные эндопротезы кистей, вставленные в своё время ради спортивных достижений, да биогель в ступнях, для того же самого… Всё это не могло стать причиной смерти. Ни единого известного человечеству патогенного микроба в его организме не обнаружили: он был почти стерилен, как только что из дезкамеры. Все функционировало нормально: сердце, печень, почки, легкие, гипофиз, желчный пузырь и… и всё-всё-всё. Только всё это почему-то отказалось работать. Точнее – легкие почему-то перестали пропускать кислород в кровь. То есть можно было сказать, что он умер от удушья, хотя, по принятой практике, его прогнали через «машину Ромберга»^[37] – по сути, конвейер оживления; всё заработало, лёгкие начали выполнять свои функции, но мозг так и не ожил – он умер безвозвратно.

Дикое ощущение: будто человек сам себе сказал – я больше не живу. И перестал жить, точка.