Игорь Иванович Бахтин
Предновогодние хлопоты IV
– – —
День прошёл суетно, возвращаясь из Кронштадта, долго плелись в пробках. Заехали в офис, где он провёл короткое совещание, после ездили на небольшой участок дороги, который обязались сдать к Новому году, но дело застопорилось из-за простоев: смежники не в полной мере поставили металлические конструкции ограждений для разделительных полос. Марголин приказал сегодня же забрать недостающие детали с другого объекта, этот объект мог подождать. После обеда более трёх часов пришлось проторчать в Смольном, ещё час он провёл в ресторане с директором завода бетонных конструкций, им было, что обсудить, полчаса из Москвы по телефону его утомлял Кислинский. Он ничего не ел, пил много кофе и курил, и весь день ощущал внутри себя какую-то гнетущую и звенящую пустоту. Слова людей влетали в него и тухли, не оставляя следов, они были ему не интересны, не вызывали эмоций и раздумий. Он улыбался, механически отвечал, несколько раз его потянуло в сон, всё казалось фальшивым, не искренним, показным; внутри него нарастало тоскливое предчувствие незримой, стремительно приближающейся беды. Это тягостное ощущение медленно заполняло пустоту внутри него липким студенистым страхом. Всё он делал через силу, даже с каким-то отвращением, несколько раз с трудом сдержал себя, чтобы не нагрубить коллегам по работе. Ему противны были и доброжелательные лица работников и ухоженные, со значительным выражением лица чиновников Смольного, и даже рабочие, мёрзнущие на холодном ветру, по всему, принявшие «на грудь» для согрева. Ближе к вечеру это состояние обострилось. Он чувствовал себя крайне усталым и изнурённым, с Антоном не говорил, открывал рот лишь для того, чтобы сказать куда ехать.
Вечером уже в офисе он глянул на себя в зеркало и поразился: на него смотрело чужое лицо с ввалившимися глазами, в которых не было жизни. Он еле досидел до семи вечера, просматривая бумаги, подписывал их, не вдумываясь в содержание. Когда собрался уходить, зазвонил телефон. Вежливый голос напомнил ему о том, что он должен быть к половине девятого в телестудии, где собирались провести круглый стол по проблемам городских пробок. Сказав, что непременно будет на передаче, Марголин яростно прошипел: «Что «круглый стол», что жидкий стул – всё дерьмо, всё дерьмо», – и так шмякнул телефонной трубкой о стол, что та развалилась на составные части. Деструкция была на лицо. Из студии, где ему с большим трудом удавалось брать себя в руки, отъехали в начале первого часа ночи.
– – —
– Не гони, – устало сказал он Антону, впрочем, без особой надежды, что тот послушается его. Антон чуть сбросил скорость, автомобиль, шурша шипованными колёсами, мчался по Дворцовой набережной, стрелка спидометра замерла у отметки сто километров в час.
Чуть раньше Джордж Карпински с Миллионной улицы вбежал на Зимнюю канавку. Разрывая на ходу ворот рубашки, задыхаясь, он бежал в сторону Невы, семеня налитыми свинцом ногами. Он на ходу несколько раз оглянулся, никто его не преследовал, но страх гнал его, заставлял бежать не останавливаясь. Пот заливал лицо и слепил глаза, он почти терял сознание, но не мог остановиться.
Наказание имеет свойство настигать человека тогда, когда он его меньше всего ожидает. Карпински бежал к своей смерти, и ничего уже изменить было нельзя. Ни дремавший в машине Марголин, ни Антон, который ещё немного прибавил скорость, ни сам Карпински не могли знать того, что должно было произойти через несколько мгновений.
У Невы, обнявшись, стояла парочка. Когда они повернулись к реке спиной, решив перейти набережную, им пришлось резко остановиться: они увидели стремительно приближающийся со стороны Троицкого моста автомобиль с включенными фарами дальнего света и «противотуманками».
Карпински выскакивал на набережную в тот момент, когда машина Марголина перескакивала на ней горб. Она настигла его, на осевой линии. Антон тормозил, но это уже было бессмысленно. Карпински увидел джип за мгновенье до того, как страшный удар поднял его в воздух и швырнул, как куклу, к гранитному парапету набережной. За миг до удара он успел повернуть голову к машине с широко раскрытыми от ужаса глазами, вскинув к лицу руки. Он умер мгновенно, от страшного удара в грудь его лёгкое вылезло изо рта.
Марголин, вздрогнув, открыл глаза, сонно спросил: «Что это было?», и тут же понял без ответа Антона, что произошло страшное. Сдав немного назад, Антон остановился у поребрика, рванул вверх ручной тормоз. Глянув в зеркало, включил «аварийку» и выпрыгнул из машины, за ним поспешил Марголин.
Карпински лежал, скрючившись, на боку. Антон выругался и повернулся к оторопело застывшему, побледневшему Марголину. Тот, как от озноба, передёрнул плечами, отвёл глаза в сторону, достал телефон. Парочка у набережной оцепенело замерла, девушка стояла с выражением ужаса на лице, закрывая рот ладонью. Антон подошёл к ним.
– Будете свидетелями, – сказал он парню. – Вы же видели, как этот спринтер выскочил на дорогу?
Парень отупело молчал, только машинально кивнул головой.
– Я вас спрашиваю, видели, как этот бесяра выскочил на дорогу? – повторил Антон.
Парень, очнувшись, кивнул головой ещё раз. Антон наставительно проговорил, как учитель ученику:
– Я ехал нормально, в смысле, как положено. Слышишь, панк, нормально я ехал, у меня фары были включены, их хорошо было видно, а этот урод, чемпион-смертник, выбежал с канавы. Ты же видел это?
– Видел, – сдавленно выдавил из себя парень.
– Пойдём, Вася, – потянула парня за рукав девушка, – здесь и без нас разберутся, мне холодно. Нам утром в институт…
– Тпру! Холодно ей, умная какая. Куда это ты заспешила? – прошипел Антон, кивая головой в сторону трупа. – Этому идиоту уже всё равно, какая погода будет завтра, а мне ещё жить хочется. Вот менты приедут, засвидетельствуете, что этот дурилка накуролесил, тогда и пойдёте. На занятия, говоришь? Нехорошо поступаешь, вам, значит, в институт, ума набираться, а мне на нары? – Антон резко повернулся к парню. – Давай, Василёк, чего у тебя есть, студенческий, паспорт…
– Но…– попыталась возразить девушка.
– Здесь коней нет, – осклабился Антон. – Давай документы.
Парень достал из кармана студенческий билет.
Со стороны Сенатской площади быстро приближались две милицейские машины с включёнными мигалками.
– А вот и наши друзья подоспели, – Антон повернулся к парню и повторил, – Придурок выскочил на дорогу, как смертник, не забудь это, студент. Я просто тебе напоминаю.
Он пошёл к остановившимся милицейским машинам, из которых неторопливо выходили гаишники. Марголин поздоровался за руку с одним из них. Антон, подойдя, сказал громко:
– Бегун, блин. Набережную со стадионом попутал.
И показывая на парня с девушкой, жавшихся к друг другу сказал:
– Вот эти видели всё.
У Марголина зазвонил телефон. Он поднёс его к уху, механически нажал на кнопку. Тишина в телефоне взорвалась сдавленным рыданием жены: «Дима! Димочка! Настя… Настя…». – «Что, Лена?!» – закричал Марголин. Закричал так, что к нему повернулись милиционеры, но в трубке зазвучали звуки отбоя.
Марголин побежал в сторону Сенатской площади, но остановился и вернулся назад.
– Лейтенант, подвези меня, пожалуйста, на Площадь Труда, – схватил он гаишника за плечо.
Бросив на него пристальный взгляд, офицер кивнул головой.
– Садитесь в машину.
Настя Марголина
Резво набирая скорость, пронзительно взвизгнув шинами на повороте, машина выскочила на проспект.
– Кирилл, ты, что пил? – спросила с тревогой в голосе Настя.
Кирилл рассмеялся. Кривляясь, он ёрнически пропел:
– Кирилл, Кирилл, ты пил, ты пил Кирилл, Кирилл, ты пил, пил-пил-пил.
– Ещё с дебил хорошо рифмуется, – произнёс сидевший позади него на заднем сидении высокий спортивного вида парень, – ты бы скорость скинул, Кирилл-пил-пил, не дрова везёшь.
– Тимурчик, дорогой, да – я Кирилл, и я не пил, я не дебил. Я курил, курил, курил, потому что я Кирилл, – захохотал парень, нажимая на газ.
Он резко кинул машину влево, машина подлетела на скользких трамвайных путях. Рассмеявшись, он справился с управлением и, не раздумывая, выехав на встречную полосу, обогнал быстро ехавшую «Тойоту», «Девятка», ехавшая в противоположную сторону, моргнув ему фарами, резко шарахнулась от него вправо.
– Что ж ты делаешь?! Не дуркуй, идиот? – закричал Тимур. – Уймись! Скользко же!
– Спокойно, Тимур, это же БМВ, а не «Москвич» вонючий. Знаешь, как расшифровывалось БМВ в лихие девяностые, когда на таких тачках бандиты крутые ездили с пистолетами и автоматами? БМВ – это Боевая Машина Воров! Круто, да?
– Кончай, Кирилл, – не лихач.
Настя поддержала его:
– Пожалуйста, Кирилл, не выпендривайся. Мы прекрасно знаем, что БМВ тачка классная, только не нужно нам это сейчас демонстрировать. Ты ведь взялся нас домой подвезти, а уже двадцать минут гоняешь по городу, устраивая показное выступление пилота Формулы-1. Эта формула может печально закончиться для нас для всех. Угомонись, пожалуйста.
– Да будете, будете вы дома, маменькины доченьки, будете. Что предков боитесь? Вы же уже большие девочки, вам пора уже стать взрослыми. Мы сейчас едем ко мне, оттянемся, предки мои в Испанию Новый год отправились отмечать, хата в нашем распоряжении.
– Ну, уж нет, – воскликнула Настя, – это ты, дружок, агент 007 с половиной, обольщаешься, что очаровал нас всех и мы согласны на все твои дурости. И вообще, я не ожидала от тебя таких сюрпризов. Отвези нас домой.
Подруливая одной рукой, Кирилл достал из нагрудного кармана пиджака папиросу, сунул её в рот, щёлкнул зажигалкой и, закурив, жадно затянулся. Задерживая дым в лёгких, он, повернулся к Тимуру и выпустил дым ему в лицо. Тот стукнул его ладонью по шее, зло прошипев:
– Ты вконец осатанел!
Кирилл расхохотался.
– Что за гадость ты куришь? – брезгливо скривилась Настя. – Запах такой отвратительный. Открой, пожалуйста, своё окно.
Кирилл опять рассмеялся, окно открывать не стал, словно не расслышал её просьбы.
Она сокрушённо покачала головой, открыла своё. Тимур тронул за плечо девушку, сидящую с закрытыми глазами на переднем сиденье.
– Марина, просыпайся, мы приехали. Слышь, Кирилл-дебил, за мостом останови. Мы на такси с девочками доедем.
– Что б вы понимали! – неестественно громко проговорил Кирилл. Это не табак – это амброзия Богов. Как можно такое не задерживать в лёгких, этот дым нужно беречь, наслаждаться им – это же ароматический альдегид тетрагидроканнабинола, звучит, как название прекрасного цветка!
– У тебя же по химии дохлый трояк, а тут такие познания. По русски говоря – это марихуана, да? – спросил Тимур.
– Хочешь?
– Пошёл ты. Я вообще не курю.
– Так это наркотики? Ты куришь наркотики? И за рулём? – изумлённо воскликнула Настя.
– Весь цивилизованный мир это курит, никому это во вред не пошло. Сознание расширяется и кайф неимоверный, – ответил Кирилл.
Удерживая руль одной рукой, ухмыляясь, он повернулся к Насте:
– Хочешь подкурить?
– Кирилл! – истошно закричал Тимур.
Кирилл заторможено повернулся. Его машина пересекла осевую линию проспекта и стремительно неслась к противоположной стороне моста. Вместо того чтобы нажать на тормоз и выровнять машину, он вжал педаль газа в пол. Зацепив задок попытавшейся проскочить встречной «Мазды», машина влепилась в гранитный отбойник, её подкинуло. Став на колёса, и, крутясь, она достигла противоположной стороны моста, где смачно вмявшись в гранитное ограждение, замерла. «Мазду» вынесло на встречную полосу, где она столкнулась с «Волгой». В наступившей тишине пронзительно звучал чей-то заклинивший сигнал. Движение машин застопорилось, с обеих сторон моста, скапливались машины. Подбежавшие водители помогли выбраться из машины окровавленному Тимуру. «Скорая» и спасатели прибыли на место происшествия быстро.
Антон
Волокита с допросами, протоколами, забором крови на предмет присутствия алкоголя закончилась только в четвёртом часу утра. В начале пятого Антон вошёл в ночной магазин в торце дома, в котором снимал комнату и бросил продавщице только одно слово:
– Водки.
Немолодая женщина, быстро его оглядев, спросила:
– Какую?
– Да, любую, давай, мать, – кривясь, ответил он и швырнул на прилавок деньги.
Цапнув с прилавка бутылку, он пошёл к выходу, на ходу скручивая крышку.
– Сдачу не взял, – крикнула ему вслед женщина.
Антон, не оборачиваясь, отрешённо махнул рукой.
– Пропадают дети, – прошептала продавщица с горечью, качая головой.
За порогом магазина Антон задрал голову и сделал долгий и жадный глоток. Водка обожгла горло, он мгновенно захмелел. На отяжелевших ногах, наконец, почувствовав усталость, он пошёл к своей парадной.
В просторной сумрачной прихожей пахло крепким табаком и подгоревшим маслом, полоска света пробивалась их полуприкрытой кухонной двери. Из неё высунулся немолодой мужчина в тельняшке, жёваных спортивных штанах, с погасшей папиросой во рту. Остановившись в дверном проёме, он просипел:
– Многие лета, соседушка.
Антон не обернулся на его голос. Он копался у двери, которая почему-то не открывалась.
– Давай, помогу, я старый медвежатник, – предложил мужчина, делая к нему шаг.
– Отвали, алкашина. И не лезь ко мне. По башке настучу, я злой сегодня.
Сосед отступил в кухню, пробормотав:
– Понял, не дурак.
Антон, наконец, открыл дверь и включил свет. Поставив бутылку на придвинутый к стене стол, с простейшим набором натуры для начинающих рисовальщиков: графином, на половину наполненным водой, гранёным стаканом и яблоком, он швырнул куртку на диван и присел к столу.
Обстановка комнаты была холостяцкой. У одной стены приткнулся продавленный диван, неопрятно прикрытый одеялом, рядом тумбочка, на ней радиоприёмник и пепельница; к дивану притёрся кривым боком старый полированный шифоньер на высоких изогнутых ножках, на нём пылились коробки и чемоданы.
К стене над столом были приклеены скотчем за уголки три фотографии. На одной целая группа молодых парней с весёлыми лицами и оружием в руках сидела на броне танка, Антон обнимал за плечи сидящего рядом с ним рыжеволосого парня. На другой, – снимок был сделан в солнечный день, – с десяток солдат в майках живописно устроились на траве, перед ними на земле в беспорядке громоздились сваленные в кучу автоматы, гранатомёты, рюкзаки; за ними стояла ещё одна группа солдат. Антон опять стоял, обнявшись, с рыжим парнем. На третьем снимке солдаты с мрачными, чумазыми лицами в грязной форме окаменело и хмуро смотрели в объектив. Рыжего парня на этой фотографии не было. Антон стоял с всклокоченными волосами, без каски, с перевязанной головой.
Рассматривая фотографии, Антон, не глядя, плеснул водки в стакан.
– За вас, пацаны, пью, за тебя, дружбан мой, Серёга – «рэд».
Он выпил залпом, машинально налил в стакан следующую порцию водки и закурил. Глядя на фотографии, он бормотал: «Как вам там, в небесном полку: Марченко, Колыванов, Тимофеев, Радченко, Гришин, Адамян, Бусыгин, Нигматулин, Матюхин, кентяра мой, землячок, Серёга рыжий? Столько мужиков прямым ходом отправились на небо! Взлетели без задержек, помыться, поесть и перекурить не успели. Там отмоются, переоденутся в чистое и сядут рядом с Богом за стол. А мне билет не достался. Не достался мне билет. Пожалел меня боженька. Или наказал? Это, как посмотреть, в натуре».
Он выпил ещё, в этот раз болезненно кривясь. Подперев голову рукой, с горестным видом он уставился в фотографии и вскоре «заклевал носом» – его непреодолимо тянуло в сон. Опрокинутая недопитая бутылка покатилась по столу и упала на пол, что-то невнятно бормоча, пошатываясь, Антон прошёл к дивану, свалился на него и мгновенно отключился.
Спал он недолго. С криком: «Слева! Чичи слева ползут, Серёга, слева. Молоти, Рыжий, молоти!», – он дёрнулся, открыл глаза и сел, но тут же вскочил и, постанывая, заходил по комнате, его потрясывало. Выкурив несколько сигарет, оделся и вышел из комнаты. Из кухни бесшумно, как приведение, выглянул сосед. Он ничего не сказал в этот раз, только проводил Антона тяжёлым вздохом.
Продавщица узнала Антона и попыталась уговорить его больше не пить, ласково сказав ему:
– Шёл бы ты спать, сынок. Не нужно тебе больше пить.
Антон грубо рубанул:
– Тебе оно надо? Будешь народ к трезвости призывать, воспитывать, урежет тебе зарплату хозяин. Давай, мать, бутылку и дело с концом.
Женщина поставила бутылку на прилавок, он полез в карман за деньгами.
– Ты сдачу не взял в прошлый раз, а там ещё на одну бутылку оставалось.
Антон недоумевающе уставился на неё. Сообразив, о чём она ему говорит, хмыкнул:
– Честная. Есть надежда, что можем мы ещё выстоять, но мало таких, как ты, мать.
Он не ушёл сразу. Тяжело вздохнув, помялся.
– А я, мать, человека убил, сегодня, понимаешь?
Женщина вскрикнула, закрыв рот рукой.
Антон пожал плечами.
– Не нарочно. Сбил дурика на машине.
В квартире сосед опять высунулся из-за кухонной двери. Бутылка в руке Антона подействовала на него удручающе, лицо исказилось, приняв выражение крайней степени страдания. Он яростно почесал мшистую щёку, и прикладывая руки к груди, проговорил, шамкая беззубым ртом:
– Браток, спаси ради Бога! Погибаю. К ночи очухался, зенки продрал, пятый угол не могу найти. Денег нет совсем, а меня так колошматит, так колошматит, так долбит, – словами не описать. Войди в положение, налей граммульку. У меня пенсия вот-вот… я верну деньги…
Антон остановился, глянул на соседа, что-то в его взоре прояснилось.
– А, что? Можно и поделиться. Тебя зовут-то как?
– Сеней.
– Сеней? – Антон поднял брови, ухмыльнулся. – Мужик, что ты так себя опускаешь-то? Как-то блатовито звучит, по-пацански, для такого дяди, как ты. Сеня…ты же дед уже…
– Да мне пятидесяти ещё нет. Семён Степаныч по паспорту я, соседушка, – потрясываясь, сказал сосед.
Слова эти он выговорил раздельно, будто между ними стояли многоточия. Он страшно боялся пропустить момент истины, спугнуть птицу счастья, которую, кажется, мог сейчас обрести в лице ершистого соседа. Жизненный опыт ему подсказывал, что настроение хмельного соседа вступило в фазу, когда пьяные на некоторое время становятся добрыми и хлебосольными.
– Ну, давай, Семён Степаныч, заходи, – широким жестом пригласил его Антон, но вдруг осёкшись, настороженно спросил:
– А ты не жид случаем, Сеня?
– Что б я тут делал, коли им был бы? – с обидой в голосе ответил сосед. – Где ты жидов-то видел без зубов, да в коммуналке? Из батраков мы Ярославских… татары точно имелись в роду, белорусы с хохлами тож… а этих… Не-е-е, этих не было.
– Ну, заходи тогда, ярославец, – мотнул головой Антон.
Войдя в комнату, он так грохнул днищем бутылки о стол, что подскочил пустой стакан. Сосед вздрогнул, стеснительно замялся у двери.
– Присаживайся за стол, Сеня, – сказал Антон.
Щека соседа нервно дёрнулась. Он глянул на надкушенное яблоко на столе, и связность речи вернулась к нему:
– У меня ж на кухне шпроты есть, картоха в мундирах, банка огурцов солёных, рассол правда я уже выпил, я быстро…
Антон пожал плечами.
– Валяй. Стакан захвати.
Не прошло и минуты, как сосед вернулся и поставил на стол открытую банку полуразвалившихся шпрот, блюдце с двумя кривыми нечищеными картофелинами, под мышкой он прижимал трёхлитровую банку с двумя гигантскими огурцами в ней. Гранёный стакан он вынул из кармана и застыл у стола, переминаясь с ноги на ногу.
– Что стоишь? Присаживайся, – пригласил его Антон, кладя на стол алюминиевую вилку. Сосед присел на край табурета, сунул потеющие ладони между колен.
Антон разлил водку. Себе плеснул меньше трети стакана, соседу хотел налить полный, но тот его остановил, придержав за руку:
– Стоп, братишка. Такую дозу я сразу сейчас не осилю, скопытиться могу… по чуть-чуть, помаленьку, давай, четвертиночку стакана…
– Математик, блин, четвертиночку, – хмыкнул Антон, – поднял стакан и, указывая им на фотографии, проговорил, – давай помянем пацанов.
Сосед задержал взгляд на фотографиях, широко перекрестился.
– Это мы завсегда, с чистым сердцем и с глубокой скорбью за солдатиков, за упокой их светлых душ. Упокой, Господи, их души геройские и даруй им Царствие Небесное.
Подождав, когда выпьет Антон, он поднёс подрагивающую руку со стаканом ко рту. Пил он глотками со страдальческим выражением лица, будто больной ангиной. Выпив, закусывать не стал, вытер ладонью выступившую на лбу испарину, и опять засунул ладони между колен. Антон ткнул вилкой в банку со шпротами, есть не стал, усмехаясь, буркнул:
– Братская могила из шпрот. А мы пацанов в фольгу заматывали. «Чехи» хитрожопые, «наливники» подбивали. Там речка огненная текла, ребята сгорели многие. Они какие-то вывороченные были, когда мы их паковали, не узнать. Тебе такое и не снилось, Сеня. Выпьем?
Сосед послушно кивнул головой. Антон плеснул водки в стаканы, выпил без слов, долго доставал огурец из банки, достав, захрустел, уставившись на фотографии.
Выпив, сосед спросил:
– Курить можно?
Антон махнул рукой.
– Кури.
Он кинул недоеденный огурец на стол и закурил сам.
– Вы тут жопы просиживали на диванах, водку хлестали у телевизоров да баб трахали, а пацаны гибли там, хрен знает, за что. Э-э-э, да, что там! Тебе же этого не понять! Тебе бухнуть бы и гори оно всё синим пламенем, – пьяно сказал он, запинаясь.
Его сильно развезло. Пепел от сигареты он ронял на стол, недокуренную сигарету затушил рядом с пепельницей. С жалостью глядя на него, сосед провёл рукой по обмётанным белым налётом губам, с закисками в углах рта.
– Война – войне рознь. Когда враг по твоей земле прёт и ты знаешь, что он твоих родных достанет, никого не пожалеет, сапогами детей растопчет, баб снасилует, тогда и война другая, такие войны оттого и называются народными. А такие войны, когда люди ни за что погибают в чужих краях, только изнуряют мужиков и печалят.
– Да ты я смотрю из говорливых! Тебе-то откуда про войну знать, профессор? – пьяно вскинулся Антон.
Затушив папиросу, сосед тихо сказал:
– Разрешите представиться, прапорщик Советской армии Никитин Семён Степанович, участник одной такой проигранной войны, то бишь, Афганской. Был ранен осколками, парочка сувениров душманских до сих пор в лодыжке сидит, не раз и не два с жизнью прощался, но Бог миловал. Как и ты вернулся домой живым с полными карманами вопросов, таких же, наверное, как у тебя сейчас, и тоже на хрен никому не нужен был. Жена ушла, отец с матерью умерли, брат в Германию свалил, сестре не до меня было – у неё ребят трое было уже… ну, а у родного государства своих забот море было: перестройка, новое мышление, на горизонте демократия маячила, прихватизация, большевички решали, как это всё обтяпать половчей, мешками для долларов запасались…
– В натуре там был? А чё делал? – заинтересованно посмотрел на соседа Антон.
Сосед вздохнул.
– Пехота. Выпьем ещё?
– Ты пей. Я чего-то не того, – Антон с интересом рассматривал соседа, а тот выпил в этот раз не морщась, закусил нечищеной картошкой и закурил.
– Ну, а афганские душманы, духовитые? Дрались сильно? – спросил Антон.
– Вояки отменные и жестокие. Историю нашим кремлёвским старпёрам изучать нужно было, прежде чем нос туда совать. Англичане на них в своё время зубы обломали, споткнулись. Афганцы воины хитроумные, ловкие, выносливые, а главное, они ж у себя дома воевали. А дома, что? Дома, ясен пень, стены помогают, даже глиняные, как у них. Нам-то тюхали: интернациональный долг. Что за зверь такой? Как понять? Долг – понятно, а интернациональный? Долг – чего мы им должны были? Мы воины-интернационалисты, пришли типа благое дело делать, только у самих афганцев забыли спросить, надо им это было? Да и политруки наши, они только вначале талдычили про интернационализм, а когда кровища полилась, да «цинки» стали грузить в Союз, поутихли – пуля, дура, она не разбирает политрук ты или солдат простой. Воевали. А что делать? Пришлось. Деваться-то некуда было: к маме не убежишь, под корягу не спрячешься. Что-то такое, знаешь, на войне происходит с мужиками, откуда-то приходила, знаешь, злость такая, типа, мы тоже не лыком шиты – я о том, что пасовать перед душманами-то желания не было – упёртость проявлялась. Приспосабливаешься к действиям врага, учишься выживать, грамотно воевать начинаешь, достойно действуешь, и не политруки это нам внушали, это что-то, знаешь, корневое просыпается у мужиков, дедовское. Дедам-то нашим довелось, ого-го, повоевать, особо на печи не отлёживались, всегда подползал какой-нибудь вражина и приходилось то за меч, то за топор, то за рогатину, то за Калашников браться. Ну, ещё, конечно, в плен никому не хотелось, обмусульманиться тоже. Были случаи, ребята подрывали себя, чтобы в плен не попасть, были такие, что и сами сдавались. По-большому не нужно было туда лезть, наделали дел: своей и чужой крови пролили немерено, калек сколько получили, с соседями раздружились надолго, ушли не солоно хлебавши врагам нашим на радость и таких вот, как я доживальщиков наплодили. Это у нас могут. Знаешь, парень, проигранные войны для мужика, это вроде того случая, когда ты ночь в постели с бабой желанной провёл и не взял её. Это никогда не забывается. Зря мы туда вписались. Никуда и никогда не нужно лезть в чужой дом. Задираться – не наше это. К нам придут? Тогда мы врага аккуратно до его хаты проводим, не раз ведь так было. Надо народ свой беречь, дать нормально пожить людям, окрепнуть. Дома мы любого врага побьём, факт…
– Во, как, – Антон глядел на соседа осоловело, его тянуло в сон, – а чего ты «колдыришь» по-чёрному? Я тебя трезвым ни разу не видел. «Афганцы» – это я точно знаю, ребята дружные были, они и охранные всякие дела имели, рынки держали, и торговлей занимались. Многие высоко поднялись.
Пауза была долгой. Сосед докурил папиросу, аккуратно её затушил в пепельнице, глянул на Антона абсолютно трезвым взглядом, на щеках его проступил слабый румянец, спросил тихо:
– Я ещё выпью?
– Пей, не спрашивай.
Сосед выпил, опять закурил, пыхнул дымом.
– Я «траву» ещё до Афгана покуривал, мне это нравилось, водку тоже уважал. Когда ранило меня, боли дикие у меня были, мы с моим корешем-земелей Витюхой, попробовали кое-чего позабористей, чем «план». Понравилось. Дома прибился к своим на рынок, но кололся я тогда уже конкретно. До поры удавалось скрывать это от ребят. Да разве скроешь такое? Заметили. На вид поставили. Сказали, что следующего раза не простят, подлечили меня из «общаковый» кассы. Не вразумился. В тюрягу залетел. Три года чалился. Когда вышел, родители уже померли. «Трёшку» родительскую делить стали на сестру, меня и брата, он, сучок, не отказывался, хотя и не голодал в своей блядской Германии. Ну, мне, вот эта комната в девять метров, брат с сестрой деньги поделили, чуть не поубивали друг друга. С наркотой я сам завязал, да без водки уже жить не смог. Работал временами кое-где, увольняли часто. Кому нужен шлак? А уж сейчас подавно. Вру. На 9 Мая и 23 февраля вспоминают. Начальство поздравительные открытки присылает, да и ребята подкидывают «бабла», некоторые из них, в натуре, высоко сидят, на постах ответственных, правильно ты кумекаешь, а некоторые не дотянули, уже дома пулю схлопотали на разборках, или, как я… доживальщики. Мой будущий дом – погост, если просто не сожгут в крематории, так дешевле государству выйдет. А вот вам, чую я, ещё раз придётся сцепиться с нашими бывшими соседями. В Чечню опять ребят погнали. Смотрел по телевизору?
Антон пытался не заснуть. Он вскидывался, ронял голову на грудь, с удивлением и непониманием таращил глаза на соседа, а тот, подняв с пола бутылку, в которой ещё оставалась водка, прихватил бутылку со стола и тихо вышел из комнаты.
Антон свалился на диван не раздеваясь, и сразу же, как в зыбкую трясину провалился в сон. Он куда-то стремительно летел, в какой-то глубокий колодец, с ужасом ожидая неминуемого удара о дно. В полёте он бился, вскрикивая, о покрытые мхом стены колодца. В беспроглядной темени вспыхивали и тухли рваные яркие вспышки, эхо многократно повторяло его крики, создавая звуковую мешанину; временами откуда-то прорывались обрывки какой-то музыки, крики людей, далёкие взрывы, от которых вздрагивали стены колодца, автоматные очереди, посвист и звонкие повизгивания пуль, рикошетом отлетавших от камней и металла.
Было острое, изъедающее душу ощущение скорой неизбежной и страшной гибели, безысходности и липкого, всеобъемлющего страха. Страх этот был не только в нём одном – он присутствовал всюду: в камнях колодца, в его сыром воздухе и за его пределами, где царила визжащая, грохочущая, какофония смерти. Скрипки-пули без устали глиссандировали от малой октавы к четвёртой, взвизгивали флажолетами, попадая в металл, умолкали, попадая в человеческую плоть. Барабанщики-автоматы пытались дробно изобразить ритм болеро, сбиваясь на марши и вальсы, им приходил на помощь сухой постук кастаньет крупнокалиберных пулемётов, иногда все звуки глушил танк, одновременным, рассыпающимся ударом оркестровых тарелок и литавр, хроматическими гаммами подвывали тромбоны-гранатомёты, заканчивая своё соло смертельным хохотом.
Но страшный полёт окончился вдруг и он про него сразу забыл, будто его и не было вовсе. Он твёрдо стоял на земле покрытой молодой влажной травой, пробитой яркими островками одуванчиков. По сторонам были горы, поросшие весенней зеленью, то там, то здесь догорала разбитая военная техника, два «Урала» дымились в обрыве у шумной реки. Пахло порохом, раскалённым железом, сгоревшей резиной, керосином, потом, кровью и горелым человечьим мясом.
Антон посмотрел на близкие зелёные горы и страх вернулся. Яркая зелень не радовала. Там, в «зелёнке» таилась хитроумная и быстрая смерть. Ему захотелось спрятаться, упасть, ползти, залечь в безопасное место, показалось, что в гуще кустарника блеснул окуляр. Он упал на землю и споро пополз к разбитому и обгоревшему БТРу. Полз, обдирая руки об острые камни, когда дополз, сел, и прислонился к ещё горячему боку машины, вздохнув, наконец, с облегчением. Но страх остался. Он ушёл от одного страха, но на этой чужой земле невидимая, смерть таилась всюду.
Такой знакомый и родной голос рыжего Серёги заставил его вздрогнуть и поднять голову.
– Ты чё, Антоха, заныкался? Нету в «зелёнке» никаких «чичей». Только что «вертушки» отработали по горам, да и артиллерия наподдала, жалко, что с опозданием. Ты, где бродишь-то? Иди к нам, земеля. Пива и сигарет завались, чипсы есть.
Антон с опаской выглянул из-за своего укрытия и обомлел: на примятой траве, в тесном круге солдат сидел Серёга. Он призывно махал ему рукой.
Антон радостно бросился к другу, они обнялись. Палило солнце, Серёга был холодный и влажный.
«Я же сам его в фольгу заматывал», – вдруг с ужасом подумал Антон, но Сергей, будто читая его мысли, сказал, усаживая его на траву и протягивая банку пива: