Игорь Иванович Бахтин
День к вечеру хорош
Бахтин Игорь
День к вечеру хорош
4 Июля. – Утром я взял Библию, раскрыл её на Новом завете и начал читать очень прилежно, положив себе за правило читать её каждое утро и каждый вечер, не связывая себя определённым числом глав, а до тех пор, пока не утомится внимание.
В приведённых выше словах: «Призови меня в печали, и я избавлю тебя» – я видел теперь совсем иной смысл; прежде я понимал их, как избавление из заточения, в котором я находился, потому что, хоть на моём острове я находился на воле, он всё же был настоящей тюрьмой, в худшем значении этого слова. Теперь же я научился толковать эти слова совсем иначе; теперь я оглядывался на своё прошлое с таким омерзением, так ужасался содеянному мною, что душа моя просила у Бога только избавления от бремени грехов, на ней тяготевшего и лишавшего её покоя. Что значило в сравнении с этим моё одиночество? Об избавлении от него я больше не молился, я даже не думал о нём: таким пустяком стало оно мне казаться. Говорю это с целью показать моим читателям, что человеку, постигшему истину, избавление от греха приносит больше счастья, чем избавление от страданий.
Даниэль Дефо «Робинзон Крузо»
Декабрь 1997-го. Питер
– Слышь, Сохатый, почему улица Институтской называется? – передавая папиросу короткостриженному с крепкой шеей парню, сидящему на переднем кресле, спросил. Татарин. Он был русским, а кличку Татарин получил за чернявость, скуластость и раскосость тёмных с пьянинкой глаз.
Сохатый принял папиросу, сделал пару затяжек, задерживая в лёгких дым и передавая папиросу водителю, ответил, откидываясь расслабленно на спинку сиденья:
– А здесь, братан, тихий район еврейской бедноты. Они ж все грамотные, учёные, профессора, доценты, по два института позаканчивали, привыкли жить с комфортом. Все эти дома вокруг кооперативные, эти шустряки всегда деньги умели клепать. Покупали и квартиры и машины, когда ты на трамвае ездил за три копейки. Здесь в парке, – прямо смотри, дубина, – Лесная Академия, да и вообще всяких научных институтов в этом районе навалом, оттого и Институтский, наверное.
По салону машины плавал густой конопляный дым. Говорившего звали Олег, Сохатый была его фамилия. Кличку ему не пришлось придумывать, сгодилась фамилия.
– А этот, которого мы прессовали, тоже типа еврей? – то ли спросил, то ли резюмировал Татарин.
– Похоже. Хату продал, на родину предков собирался, – Сохатый закрыл глаза. – Где ты такую славную «дурь» купил, Татарин? Хороший «план», раздумчивый, башню не сносит и успокаивает, только жрать сильно захотелось.
– У азеров в кафе на Просвете. Кстати, можем к ним заехать сегодня. У них шашлыки хорошие, и супчик национальный обалденный в горшочках с горохом и бараниной, а заодно ещё «дури» прикупим, – ответил Татарин, закуривая сигарету.
Водитель докурил папиросу и выбросил её в окно. Оскалив зубы, быстро глянул в зеркало заднего вида на Татарина, ухмыльнулся.
– Морду его видели? Зрачки скакали, ужом блин вертелся. Ещё и обосрался, кажется, такая вонь стояла.
– И ты бы вертелся, если тебя утюгом по брюху погладить, – пробурчал Татарин
– Я бы до этого не доводил бы. Горло бы перегрыз, молотил бы чем попало, что под руку попадётся.
. – Ну, это как карта бы легла, Сахалин. Попал бы на конченых отморозков, замочили бы тебя и дело с концом, – зевнул Татарин.
– Ты бы, бабки пересчитал, Татарин, – проговорил водитель, которого Татарин назвал Сахалином.
– А чё их считать? Всё, как Светка-риэлтертша сказала. Лошок ещё ничего не успел потратить. Вот они две пачки, по десять штук в каждой, – похлопал себя по карману куртки Татарин. – Десять процентов Светкины, остальное наше.
. Сахалин пожевал губами и раздумчиво проговорил:
– Пацаны, это ж две тысячи баксов. Не жирно ей будет? Может, дадим шалаве полторы штуки, скажем, что клиент уже потратил пять штук? Мы рискуем, а ей такие бабки с воздуха ломятся.
. В машине повисла продолжительная неловкая пауза. Сохатый смотрел, наморщив лоб в окно, Татарин громко сопел. Как-то неуверенно он произнёс:
– Слушай, Сахалин, не в жилу как-то. Тёлка ценная, потеряем классную наводчицу.
– В натуре, Сахалин, она ж не дура. Рюхнет, что кидают её. Без наводчицы работать будет трудно. Слышал такое выражение – информация решает всё? – поддержал Татарина Сохатый.
. – Добренькие, – передёрнул плечами Сахалин. – Задницу шалава просиживает в офисе. Хату купила на Ваське уже и тачку. Не жирно будет шалашовке?
– Не жадничай. Мы ж не в накладе. Пока всё катит, будем по старым фишкам играть, а там видно будет, – ответил на это Татарин.
И, помолчав немного, сказал повеселевшим голосом:
– Ну, что разбежимся ненадолго, как договаривались, передохнём от трудов праведных? Опять на острова махнёшь, Сахалин?
– Не решил ещё куда, – ответил Сахалин. – Хочу на необитаемом острове побывать. Смотрел кассету недавно про Галапогосовы острова. . Прикольно там, хотя и без комфорта. На Кубе тоже клёво. А может, вообще, в Австралию ломанусь. Это тоже остров, только большой.
– Смотри, чтобы кенгуру там копытом не отоварил тебя по хозяйству, – хохотнул не к месту Татарин. – За матушкой-то не соскучился? Чё домой на пару деньков не смотаешься на свой родной остров?
– Чё там делать? – пожал плечами Сахалин. – Бухалово, нищета. Переводы матери шлю. Она таких денег в жизни в руках не держала. Пишет, соседи все иззавидовались, бегают к ней подзанять. С каким-то хмырём сошлась. Говорит, мол, работящий. Работящий – это значит, дров наколоть может, гвоздь забить, и пьёт не больше литра в день.
– А папашка твой загнулся? – спросил Татарин.
– Издох, – кивнул головой Сахалин. – После третьей отсидки пришёл с туберкулёзом, с порога матери в торец врезал, типа хозяин вернулся. Я его тогда отметелил, неделю не вставал конь с кровати. Наказал ему мать не трогать больше. Успокоился, зверёк. Мать, дура, обиделась на меня, грех, типа, на отца руки поднимать. Через месяц откинул копыта. Инфаркт. То ли от тоски, то ли от безнадёги мужиков наших поселковых магнитом в зону тянет. По два, по три срока многие отмотали. Ладно бы, по-крупняку чего. А то челюсть своротят кому, ножом пырнут, своруют на пропой, по пьяни грохнут кого, снасилуют. Не уедь я с острова, тоже кого-нибудь пришил бы. Или спился бы.
– Короче, как Робинзоны на необитаемом острове живёте. А матери о работе своей, что пишешь? – Татарин ехидно ухмыльнулся.
– Менеджером говорю, работаю, – хмыкнул Сахалин.
Татарин расхохотался.
– Менеджером по горячим утюгам! Прикольно.
Сахалин на это ничего не возразил. Он пристально глядел в лобовое стекло, с задумчивым видом.
Татарин отвернулся к боковому стеклу:
– А мой, после последней отсидки тихим стал. Всё молчал, улыбался всем, особенно детям. Ходил тихо, тихо. Чё нибудь делаешь, подкрадётся сзади и наблюдает. Обернёшься – он улыбается, стоит, а улыбка, как у дурика. Крыша съехала у старика. . Мать говорила, что он типа тоскует от того, что мать свою не похоронил. Он тогда сидел, а когда вышел, поехать на могилу не смог. Это далеко, в Архангельске, денег не было. Потосковал он так пару месяцев, а потом новому участковому башку проломил, за то, что тот паспорт потребовал показать. В зоне и помер.
– Наша белая кость, – усмешливо глянул на понуро сидящего Сохатого Сахалин, – с паровым отоплением жил, как дрова колоть, да в ватнике мёрзнуть не в курсах – Колись, Сохатый, папаня подводником заслуженным был или солистом в балете?
– Подводником, – зевнул Сохатый, – это маманя тюхала мне про отца подводника, который типа утоп, выполняя важное правительственное задание. Я его и не видел никогда. Бабуля, когда мать умерла, рассказала, что аферюга он залётный, карманник сухумский. Свинтил от нас, когда я на свет Божий явился. Подкатился к матери, она красивая была. В библиотеке Морского клуба работала, мы тогда на площади Труда жили. Я в школе постоянно дрался из-за этого «подводника». У всех отцы были, а я всё, как дурак доказывал всем, что мой скоро из плавания придёт, и мы с ним на рыбалку поедем. Пацаны вечно меня подковыривали. А… тошно вспоминать. Сахалин, а что тебя всё на острова тянет?
– Не знаю. Я пацаном всё про острова читал, про пиратов, про Робинзона любил. Не мог поверить, что такие острова есть, на которых всегда лето, фруктов завались, люди в шортах ходят круглый год, тётки полуголые. Да и, вообще, на островах люди по-другому живут, никак в городах, где до моря добраться три дня ехать нужно. На острове, куда ни пойдёшь, придёшь опять к морю. А море я люблю. Там воздух совсем другой. Не знаю, как сказать, но тянет меня всегда, хрен знает почему…
– Я про Робинзона в школе читал, забавной сказкой показалось, после в монастыре перечитывал. В монастыре всё по-другому прочитывается. Ладно, островитянин, – усмехнулся Сохатый. – Будь на связи.
– А ты, Татарин, куда? Хотя, хочешь, скажу, что ты будешь делать? – повернулся к Татарину Сохатый.
– Блин, чтобы это угадать, две головы не нужны. В Васкелово. Надо прораба отрихтовать. Донесли мне, что ворует он, падла, стройматериалы и тянет резину специально, чтобы с меня побольше вытянуть.
– Определились, – сказал Сохатый. – А я в Ессентуки поеду. У меня камни в жёлчном пузыре. Нужно здоровье поправить.
Он выбросил сигарету в окно. Помолчав, сказал:
–Я недавно в монастырь ездил, в котором год тасовался, когда от наркоты отбивался. Что-то так тяжко стало на душе. Батюшку Иоанна хотелось увидеть, он реально мне помог тогда с героина соскочить, маленько деньжат ему подкинуть решил. Службу отстоял, но причаститься и исповедовался не смог, спрятался в толпе. Но батюшка усёк меня, увидел, расспрашивал о житье-бытье моем. Ну, а я, что? Гнал пургу. Не расскажешь же всего. . Но он, чего, дурак? Прожигал меня глазами, видно было, что не верит мне. А я ёжился. Он меня под руку взял, в угол отвёл, нужно, мол, тебе исповедаться.
– Ты, чё, в натуре, исповедовался? Всё ему рассказал? Он же вложить тебя мог! Попы на ментов сто процентов работают, – встрепенулся Татарин.
–Дурак ты, Татарин, не положено священнику закладывать. Ты знаешь, сколько дерьма он выслушивает от людей? И за всех должен молиться, молиться за чужие грехи.
–Так рассказал? – пристал Татарин.
– Всё не смог. Про дела наши не смог. Рот будто склеивался. Хотя нужно было бы сказать – легче бы стало на сердце.
– Типа чистосердечное признание облегчает вину преступника, – сказал Сахалин, и они с Татарином рассмеялись.
– Чего смешного-то? – разозлился Сохатый. – Чего стебётесь? Это пока всё у нас в порядке весело. Но так всегда не будет. Батюшка нам в монастыре одно твердил: день к вечеру хорош. Понимаете? Вот станут нам сниться клиенты наши, что тогда?
– День к вечеру хорош, если в «лопатнике» деньжата шуршат, – хохотнул Татарин, – чё это нам сниться должны лошки всякие?
–Дубина ты, – нахмурился Сохатый.
– Слушай, Сохатый, вечно у тебя, как хорошей травы подкуришь, «гонки» начинаются про совесть и моральный кодекс строителя коммунизма. Я лично сплю спокойно. И не такое народ сейчас. делает. Народ вообще изгаляется сейчас друг перед другом, кто пострашней чего сотворит. А я никого не убил пока. Хотя могу, если прижопят. Но я не маньяк, ни пидор, ни педофил, ни депутат, не сатанист, с матерью своей не сплю, – сказал Сахалин.
Сохатый будто не услышал этого возражения Сахалина, он опять заговорил, глядя немигающим взглядом в окно:
– Я объясню популярно. Батюшки Иоанн всегда всё с намёком говорил, чтоб думать начинали. Как-то про святого Петра рассказывал. Помните, мы фильм. смотрели на Рождество. про Иисуса? Когда они сидели за столом Иисус Петру сказал, что тот его предаст. Типа, не успеет петух два раза прокричать, как он отречётся от него. Тот обиделся, мол, никогда этого не будет, но когда стали допрашивать его жиды, в натуре, в отказ ушёл, зассал, сказал, что знать не знает Иисуса. Так батюшка мне рассказал, что этот Пётр после того, как Иисуса распяли, не спал до конца своих дней, потому что его петух всегда будил, напоминал ему о его подлянке. Вот. . . как бы нас не стали наши клиенты будить… меня и сейчас иногда будят…
– В натуре, что ли петух орал? – спросил Татарин.
– В арматуре. Ты совсем туповатым, братан, не прикидывайся.
– Ну, я ж не в культурной столице родился, в глухомани, где нам крестьянам понять, – обиженно поджал губы Татарин. – А Иисус, я не понял, что тоже евреем был?
– Ну, а кем же? Чеченом, что ли? – раздражённо бросил Сохатый. – Они все там евреями были.
– И чё они на него наехали? Он за чудеса бабок не брал, никого не кидал.
– Они думали, что он царём у них станет. Они тогда под римлянами были, ну и думали, что если он крутой, раз такие чудеса творит, то и римлян прогонит. А он им другое говорил. За жизнь, короче, объяснял. Ну, а священники. жиды зассали, что он народ перебаламутит, ну и решили его кончить.
– А у нас, что не так? Вчера народ орал: «Бориску на царство!», а теперь орут: «Предатель». А сам Бориска, кидала знатный, клялся, что под трамвай ляжет, если народу плохо жить станет при нём. И чё? Всех кинул. Да сейчас все кидалами заделались. Сегодня ты дружбанишь, водку с корешем пьёшь, а завтра он тебя кинет легко, с чистой совестью, – выпалил Татарин.
– Я вот чего сказать хотел, – опять закурил Сохатый, – с людьми всякое случается. Бывает щёлкнет в башке какой-то выключатель и – добро пожаловать в «дурку», или. ещё хуже: верёвку быстренько дядя мылом натрёт и пожалует к тому самому Петру на небо, а куда там тебя определить могут за твои земные подвиги, страшно даже подумать.
– Хреновые у тебя дела, братан. Как бы нам в натуре передачки не пришлось бы носить тебе в дурку. Точно говорят: кто на героине сидел, у того крыша съезжает. навсегда, – сказал Сахалин.
Сохатый не ответил Сахалину. Они въехали на Тучков мост, поплелись в пробке.
Сахалин включил радио, покрутил ручку настройки, прибавил. звук, стал напевать вместе с певцом: «Таганка, я твой бессменный арестант…
Сохатый, ни с того, ни. сего, вдруг сказал:
– Пацаны, а вам в натуре нравится свобода такая? Работа наша? Вот, ты мне скажи, Татарин… ты иногда. очень хорошо базаришь, какие-то у тебя просветы в башке твоей дубовой классные проясняются. Сахалина не спрошу – с ним всё ясно, кроме денег у него. в голове ничего нет.
–Люблю. Можно подумать ты их не любишь, – промычал Сахалин, прервав на мгновенье пение.
Татарин видимо не обижался на колкости Сохатого, пожал плечами.
–А чё делать? Голодать и в рванье ходить, бутылки собирать? Одним хорошо жить можно – другим нельзя? Чё сам не видишь беспредел какой? Полоса, значит, такая пошла в стране, сам говорил, что в жизни бывают чёрные и белые полосы. Всем сейчас всё по барабану. Делай бабки кто, как может. Зевнёшь – затрут тебя на обочину, скинут, обойдут. и забудут. А клиентов мне наших совсем не жалко. Не-е, не жалко. Я даже какой-то кайф ловлю, когда морды им разбиваю и по почкам дубасю. Они, суки, только на них замахнёшься, тут же. от страха усираются. Они-то больше всех этой свободы хотели. Чтобы баксы в кармане шуршали, мечтали, что б у нас, как в Америке стало. Первыми проголосовали за Борю алкаша и всю братию пидарастическую. Получили и свободу и доллары, и нас довеском, пацанов, которые доллары эти у них отжимают. А как же? Хотели, чтобы по-другому было? Где-то убывает – где-то должно прибывать. Нет, правда, я, когда прессую этих тварей в их квартирах с мебелью, телевизором и ванной, в которых они совсем не херово жили при комиссарах – кайф ловлю. Суки ходили на работу, в санатории ездили, на картошку, в комсомол и партию вступали, на своих машинах спокойно разъезжали, никто на них не наезжал, хаты не отбирал, где там тот народ, чем он живёт, как кормится – они и духом и тогда не слыхивали. Булку белую жевали, народом выпеченную, а сами камень на него за пазухой носили. Кинули страну, заорали радостно: свобода, свобода, свобода и народ туда же. Свобода, блин! Дочь у него ушла в проститутки, сын колоться начал, жена учительница полы в парадной моет за рупь двадцать, отец ходит бутылки собирает, «трёшку» его бандюги отбили, а самого в коммуналку определили! Сидит он теперь свободный и безработный на кухне, пьёт чай спитой и в окно смотрит на мусорный бак, в котором свободные бомжи роются, а на баке юные скинхеды написали: «Смерть Гайдару!» А по телеку в это время слюнявые хмыри продолжают вопить: «Мы с Америкой, или нет?!» Разводят лохов. Блин, с Басаем и Радуевым целая армия разобраться не смогла, город целый, твари, захватили. На роддом посягнули, на беременных женщин! Не прибили козлов сразу – получили войну. Такие товарищи, как «Берёза» и вся эта кодла. жадная с ним, что хотят то и творят, беспредельщики.
Татарин раздражённо махнув рукой, замолчал, видно было, что этот монолог его утомил.
Сохатый переглянулись с Сахалином и расхохотались, как люди знающие, что их товарищ, иногда может выдавать перлы такого революционного рода.
– Вот такого я тебя люблю, Татарин, – сказал Сохатый, оборачиваясь к нему. – Бродит, бродит в тебе революционная закваска. Ты случайно в скинхеды или к нацболам не записался?
– Скажи ещё к Жириновскому. Вот кого бы я попрессовал с удовольствием. Умело базарит, маромой, разводит народ по-научному, – усмехнулся Татарин
– До него нам не добраться, – усмехнулся Сахалин.
– Не, можете считать меня шизиком, пацаны, – сказал Сохатый, – но думать всё же надо. В городе народ на иномарках пересаживается быстро всё меняется. Нужно делом каким-нибудь стоящим заняться. С утюгами завязывать нужно. Хотите верьте, хотите – нет. Батюшка Иоанн говорил мне, что всё, что сейчас происходит в Библии предсказано, и всё это кончится концом света голодом, войной и чумой.
Сахалин ухмыльнулся.
– Что ж тогда переживать-то? Если всё Богом предсказано? Если Бог знал, что такая пьянка будет, а нам в это время пришлось жить, то никакой и вины на нас нет. Бог-то сам всё устраивает. Значит, и нас он определил куда ему надо. Не сами мы занялись этим с бухты-барахты. Других ведь он определил в депутаты, третьих в пидоры, четвёртых в банкиры, во владельцев гипермаркетов и заправок.
Сохатый ответил быстро:
– Никто нас не определял. У человека свободная воля есть. Тебя, что Бог заставил этим заниматься? Бог никого не заставляет и не определяет. Человек сам выбирает, не все же пошли. в бандиты? Он попускает, понимаешь. Проверяет, как ты поступишь. По грехам нашим нам и даётся …