Игорь Гречишников
Мост Серафина. Хроники отвергнутых территорий
© Игорь Гречишников, 2024
ISBN 978-5-0064-8985-1
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
«Не грусти, – сказала Алиса.– Рано или поздно все станет на свои места и выстроится в единую красивую схему, как кружева. Станет понятно, зачем все было нужно, потому что все было правильно»
Льюис Кэролл.
ПРОЛОГ
В тот апрельский день я, ослепленная солнцем второго полудня, на заднем дворе гостиницы «Маниок» терпеливо поджидала стариков Ниневии.
Табльдот с их фамилиями (записаны моим крупным круглым почерком, в конце неизбежно слетавшим с строчки) был плотно прижат к боку. Кроме стариков, я ожидала Хенаро, но он опаздывал. в первый раз за десятки лет я, наблюдая пространство перед собой озадачилась вопросом – а сколько времени прошло с тех пор, когда я оценила временя в первый раз? Точнее. Какой обьем у этого утекшего времени? Я не знаю, в чем его мерять и вспомнила о детском сравнении – для муравья день размером с центральный собор, который стоит в центре Ниневии. Для ягненка вероятно это будет маловато и день гораздо больше – размером с то поле, которое начинается за домом Луиса Никанора. Впрочем, тогда я сама была ростом чуть выше ягненка, и для меня это поле было вполне подходящим размером. Я никогда не ходила через это поле, и не потому что далеко. Ведь в конце того поля была та самая проклятая пустошь, забросанная ржавой колючей проволокой, гнилыми ящиками из- под селитры и овечьим черепами. Называлась она Кругом Волопаса, и солнце никогда не светило туда прямо, и мне все детство казалось, что там пасмурно и сыро и несёт прелой гнилью. Мой день размером с это поле, вот что! И края его очерчены звоном бараньих бубенцов, которые висят на самых крупных овцах. Они все сделаны в виде пустотелой рыбы, в открытой пасти которой глухо стрекочет молоточек. Такой был у овцы Метанойи. Такой был у Дымчика, ее ягненка. Такой висел на выхлопной трубе моего «резерфорда» И всю свою жизнь, в тяжёлые дни и ночи, когда сил не было открыть глаза, я слышала эти бубенцы. То справа, то слева.
Я очнулась от дурацких размышлений, упрямо стала смотреть вперед, в расплавленный воздух и редкие слезы кипели на ресницах. Я терпеливо ждала, когда свора стариков преодолеет двор гостиницы «Маниока», по очереди пересекая длинные тени всех восьми статуй героев Освоения. Стояла самая отчаянная жара второго полудня, бумага на табльдоте промокла под горячей ладонью, и я терпеливо ждала, медленно щёлкая кнопкой автоматической ручки, зажатой в кулаке. Где же Хенаро?
Итак, Арсено Блума идёт первый. Бывший министр образования Ниневии, настолько образованный и язвительный, что некогда я даже боялась поднять головув его присутствии. Я училась по его методичкам, сдавала эказамены по его билетам, выслушивала его обращение к выпускникам. Он обожал говорить «Культура начинается с запретов». Не так уж и глупо это звучит, хотя уж очень резко. Деткам это не нравиться, и потому они всегда швыряются камнями в ответ и портят аэрозольной краской стены. Блума по прежнему упрям и безупречно воспитан, бесцветные глаза смотрят по сторонам безразлично. На меня поглядывает с необходимым уважением.
Странно, что Мэрр Огилви волочится следом. Позволил себя обогнать? За ним громыхает его ветхая сумка на колесах, провонявшая рыбой. С этим брезентовым мешком он всегда обносил рыбный склад по четвергам, и когда он тащил добычу к себе, из сумки текла зловонная слизь от мороженой альбакоре- разноцветной морской рыбы. Она годилась разве что на наживку, нопоследние годы ее приходилось есть нам, жителям Ниневии. И не было никакой надежды, что нас вытащат наверх, когда мы проглатывали очередной кусок. Ну что же, деньги не пахнут. Где Хенаро, шевелись ты там!
За ними, поправляя старинные солнцезащитные очки на седых бельмах, двигались остальные. Все ползли ко мне, будто повинуясь размеренным щелчкам кнопки. Третьим Натаниэль, потом Форхаро… Гавильян, Сентоса, Патрулла. Потом я увидела, что с постели они подняли даже ниневийского бессмертного нотариуса Ролу Фаворита. Его инвалидку катил Темазо, а сам Рола держал поперек колен сложенную сумку, придерживая обода колес инвалидного кресла.
И я тут с облегчением поняла, что они боятся так же как и я. Боятся этих статуй, боятся этих длинных теней. Боятся моих грузовиков, спрятанных в тени между колоннами. Только Мэрр, из которого высокомерие не вышибить даже артиллерийским снарядом, встал передо мной с видом величайшего одолжения. Неприязненно оглядывая все вокруг, и меня в последнюю очередь. Но я то знаю – меня он боится больше остальных. Поэтому и смотрит на меня так выпячивая нижнюю губу, и так высоко задирая подбородок, что ему приходится закатывать глаз. Ему бы ещё шляпу, плащ и золоченую шпагу, сделанную из метровой стальной линейки- можно играть в театре» Пантаж». Самое обидное, что именно этот человек приложил все усилия, чтобы избавиться от меня навсегда. В последний раз за спинами солдат на площади Брега, он внимательно ожидал залпа, чтобы разглядеть, как от из моего живота и груди полетят кровавые клочья тряпья, жира и внутренностей. До этого он сосредоточенно наблюдал, как первый консул Монкада тащил меня на фронт прямо из – за кассы закусочной» Транзито». До этого подписывал на меня приказы, чтобы развесить по всей Ниневии. До этого… Иначе он попросту не поверил бы в мою смерть. Господи Иисусе сладчайший, ты свидетель, как он старался меня угробить, всеми способами, кроме самого верного – взять половинку кирпича и расколоть мне голову на темной улице. Но этот способ для его изощрённой натуры был возмутительно грязным, и поэтому он теперь вынужден стоять тут, гордо опираясь на свою вонючую сумку- тележку и ждать от меня милостей.
Я поняла, почему они боятся. Долгое время людей в этом городе собирали только для того, чтобы показать смерть, рассказать о смерти или услышать их мнение о смерти. Вот оно что. Деды боятся меня. Хенаро, не бросай меня наедине с ними!
Я приветливо улыбнулась ему, и всем подходящим, вытирая пот со лба. Не хочу надевать «рефлекто», пусть они видят мои глаза. Я ведь буду выдавать им деньги. Пусть видят. Из всего, что я могу делать перед ними теперь- невозмутимо смотреть им в глаза. Мне нравится это слово- невозмутимо.
Я оглянулась, поняла. что по-прежнему в одиночестве, сделала шаг назад и вытянула руку, разрешая водителю начать работу. Самосвал завыл, его грузовой короб дрогнул и стал подниматься. Брезент дрогнул, упал и на утоптанную землю двора по одному, по две, дюжинами и десятками, поблескивая жирными гранями поползли и запрыгали слитки» испанского серебра». Вы знаете, что это такое? Если вы учили политэкономию в Старом Свете, то мне тяжело просто рассказать про Средства Внутренней Эмиссии в Очагах Освоения. В двух словах, благодаря» испанскому серебру» до сих пор в этих условиях мы не расплачивается кусками вяленой баранины и ракушками за пару новых колготок. Ох, кстати, им положены разные суммы, ещё передерутся… Главное мне не ошибиться при выдаче. Если один приложит другого по седой башке слитком» испанского серебра» в пылу спора, быть беде. Где ты Хенаро, дружок мой, ненаглядная сволочь моя, ты что не понимаешь, мне тут никак без тебя…
В 2492 году закончилась эпоха Великих Астрономических Открытий и после этого миллионы людей снялись с Земли и покинули ее отныне и навеки вон. Переселялись странами, государствами, городами и деревнями. Везли технологии, скот, инструменты в ящиках, стихи в памяти, цвета национальных флагов и языки молитв. Везли стариков, и ещё нерождённых, машины и религии, школьные учебники и медицину, забирали архитектурные чертежи и сельское хозяйство. Тащили законы химии, социологию и политэкономию, ядерную физику и квантовую теорию, инфляцию и выборную систему. Везли доблесть духа и семь грехов смертных, не боясь ошибиться при подсчёте. В дороге что то потеряли, что- то добавили. Везли названия городов древних и имена улиц ещё не построенных.
Храбрецов тащили силой, а трусов и просить ведь не надо, красавицы прихватили уродин, дураков уговорили умники, иначе как одним без других, трудяги волокли лентяев, солдаты не забыли своих генералов, негодяи сопровождали праведников – этим тоже расставание ни к чему, банкиры везли деньги, а их жадность бежала следом, врачи больных, а полицейские карманников. Сначала хватали все, что могло пригодиться, но доехало только то, без чего не могли обойтись. А что увезти не могли, то запомнили навек. Мужчины везли женщин, а женщины волокли мужчин -и своих и первых попавшихся, а бесстрашные дети весело шли впереди всех, потому что им терять нечего, а получать предстояло целый мир.
И вот когда прежние воды омыли новые берега, зерно прежнее взошло на новых землях и под новым небом. Ту дорогу, которой они пришли в Новый Свет никто не запомнил, лишь столетия спустя она осталась в памяти под именем Мост Серафина.
Но деньги то есть!
Деньги есть. А такого государства нет! И никогда не было.
Эмилио покрутил в руках банкноту. Она была потёртая, такие деньги называют «ветхими».
– Слушай, она была в обороте, это же видно.»
Государственный банк республики Ниневии»
– Ниневия? И республики такой нет, я тоже узнавал.
– Почему?
– Ну нет и все. И государства такого нет. Вообще ничего нет.
– А отчётность по использованию спецсвязи» Шнейдер» в этом городе есть.
– Да – Все географические пункты, название, авиалинии, ещё какие-то государства. Но этого не существует в природе. Ниневия! Аэропорт «Гама»! Эмбер, Перронт, Новая Испания… Транспортная компания «Северная Корона». Может быть это старые названия, знаешь как в Африке – Конго – Заир, ЮАР- Родезия. Но когда это было!
– Ниневия вроде есть такой город в Ираке. Правда, там кажется, одни руины…
– Вот именно. С другой стороны, носители отчетности подлинные. Я выясню, кто ей занимался, хотяяяяя.. Это было до войны, похоже. Ну да, судя по дате. Уже и костей этого чиновника не найдешь.
– Я отправлял в Женеву, в Институт Дополнительных Исследований запрос, они подтвердили, что в полевой лаборатории профессор Сандовал работал. Выдали все справки, все, вплоть до оформления пенсионного содержания. Кстати, пенсию ему Коалиция платит. Короче говоря, хватит ждать, бери распоряжение и спецсредство изымай! Он его тридцать лет жмотит, а ему самому уже около сто двадцати. Со дня на день помрет, мы потом списывать замучаемся, сам знаешь…
Эмилио вышел из отдела инвентаризации, глядя на отчётные документы как на заброшенную могилу.
Но Нет ничего вернее подписанных отчётов Департамента Коалиции. Сроки давности не учитываются.
Улица Флоритида поднималась в гору незаметно, но ноги чувствовали подьем. Это была широкая и пустнынная улица, из одноэтажных домов, с дождевыми бетонными желобами вдоль тротуаров. Эмилио сверился с адресом и нажал замызганный звонок. Синяя дверь, птицы в низкой виноградной лозе трещат и дерутся, три цементные ступеньки, ветхий коврик, в котором Эмилио сразу запутался ногами. Сегодня было пасмурно, к городу с утра подползали дождевые тучи. За дверью слышен телевизор, радио, собачий лай, звон посуды. Дверь открылась, вылетела собака, облаяла Эмилио и унеслась вниз по улице. Из дверей выглянула женщина.
– Пошел, пошел!
– Добрый день, синьора Клаус? Клаус- Сандовал?
Женщина переложила ребенка с руки на руку, сдула с потного лба волосы и сказала сердито:
– Привет. Она самая.
– Где я могу найти Антонио Синто Садовала?
– Здесь негде. Он на биоподдержке в госпитале святой Ориофы. Вторую неделю как. Вы что хотели-то? А ну пшел! – крикнула она сердито на пса, который успел вернуться и теперь лез в дверь.
– Я могу зайти? У меня есть тут один документ, вы кажется, уже получали такое…
Женщина мельком глянула на эмблему Института на конверте и пожала плечами.
Эмилио заметил на ее правой руке голубую шелковую перчатку, котороя скрывалась под майкой, под тканью выступали твердые пластиковые грани. Из- за этой перчатки девушка напоминала брошенную невесту.
– Раз двадцать получали. Он эти письма даже не открывает, двери ими прокладывает. И ругается на вас, ругается и ругается… Вы забрать эту штуку хотите?
– А вы знаете о чем речь? – оживился Эмилио. Может быть выдадите мне? Или хотите, съездим в офис вместе, сдадим по акту.
– Вот мне время девать некуда, всякое барахло по акту сдавать. Ну заходите, я налью агавы.
Эмилио прошел на маленькую кухню, путаясь в развешанном белье.
– Вас зовут Клаудина, если не ошибаюсь?
– Нет, Клаудина старшая сестра, она живет в Америке. А я Руфина, а эта linda-подкинула женщина ребенка – моя Тута. Проходите сюда, во двор, тут у нас миленько, поставили недавно скамейку и распустили orosko. Хоть маленький, но свой двор, знаете…
Эмилио сел, глядя на растрескавшийся бетонный пол. Женщина уместилась на низкой скамейке.
– Проблем нет, я даже знаю, где она лежит, эта штука. Он ее прячет на самом верху шкафа, в обувной коробке. Она довольно тяжелая, хоть и маленькая, и сто лет как не работает.
– А откуда вы знаете, что она не работает? Вы ее включали?
– Просто глянете на нее и сразу поймете, что ей только орехи колоть и дверь подпирать. А он таскал с собой всюду в своей сумке, простите, даже по нужде не расставался.
– Может быть, принесете ее. А почему он сейчас оставил?
– Погодите… Я вот чего боюсь. У него стал такой скандальный характер, ну знаете, как у всех стариков. Вернется из госпиталя, полезет проверять, ее нет… Будет черт знает что, будет шум. Может быть вы как —нибудь ему сообщите, что забираете? А то опять я буду во всем виновата.
За стеной дворика Эмилио услышал пение. Пела женщина приятным чистым голосом.
– Это поет филипиннец. Старый филипинец, а голос как у примы. —
Руфина задумалась.
– Позвоните ему!
– Филипинцу?
– Да нет, моему отцу! Позвоните ему, он сейчас как раз должен быть свободен после процедур.
– Я звонил, – ответил Эмилио.– Как только он слышит, что я из Института, он бросает трубку. Потом вовсе телефон отключил. Я даже ходил, но к старикам на биоподдержки врач не пускает.
– врет все старый черт. Просто сказал врачу, чтоб никого кроме родственников… Хотите еще агавы?
– Да, не откажусь. А сколько ему полных лет?
– Сто двадцать три. Вы с ним работали?
– Нет, что вы!. Я гораздо позже в Институте, просто иногда собираем оборудование уволенных сотрудников. Не все вовремя сдают.
– Он у него уже лет сорок. Такое барахло. Почему он так держится за него?
– Я не знаю Эмилио пожаул плечами..– Я понятия не имею. Старики ценят всякое барахло.
– Он очень упрямый, вы знаете. В свое время.. ну когда умерла мама, они вместе работали где-то далеко, он нас всех отправил в пансион. Я узнала, что mamacita нет, когда мне было девять лет.
– Я сожалею.
– Она или замерзла… Или разбилась. Утонула? – Женщина спустила ребенка на бетон и посмотрела, как она делает несколько неуверенных шагов навстречу Эмилио. – Он ведь молчал до последнего. Потом у него были эти проблемы, его чуть не посадили. Говорят, что он работал в программе Коалиции по Очагам Освоения, это правда?
– Я недавно в институте, а вы дочь такого великого ученого, сразу говорите о таких вещах. Я слышал только одну лекцию про Очаги Освоения.
– У них ни фига не вышло, – понизив голос, загадочно сказала женщина.– Папа вернулся, кажется его полгода держали под стражей. Потом выпустили. Потом он сказал, что мамы нет. Потом забрал нас из пансионата. Потом мы выросли. Но эта штука с тех времен у него, я помню с детства.
– А почему не вышло? – спросил Эмилио, и подумал, что вопрос глупый
– Не знаю. То ли они что-то нашли… То ли ничего не нашли. Но! Я несколько раз натыкалась на его коммуникатор с мононовостями Коалиции. И знаете, что?
– Что?
– Это были нормальные такие новости. Биржи, спорт.. гламур, кино.. политика..Только вот что.– женщина сузила глаза, и заговорила страшным, жарким шепотом.
– Все в этих новостях было нормально, обычно и скучно. Все в них было нормально. Но… это были новости не из нашего мира. Я никогда, нигде не видела не слышала этих названий. У меня высшее, я знаю географию. Перронт, Эмбер, новая Испания, и самое главное- Ниневия. Ниневия! Вы слышали про Ниневию? Где это?
– В Ираке?
– Нет! Это целое современное государство! И я видела фото! Это не какая-нибудь Луна или Антарктида с десятью замороженными полярниками. Нормальное небо, солнце, море, небо… Небоскребы, курорты, самолеты… Оно так и проходило в этих новостях – Очаг Освоения Ниневия. Где это? Я даже видела карты, но там непонятно, где это. Очертания непонятны, и ни одного знакомого названия. Парма – Романо, Ойа, Ференц… Вы знаете, где находится город Ференц?
– А название «Северная корона» вам встречалось?
– Вот! Вы тоже слышали? А Календарь Республики?
– Как это?
– Время указано по календарю республики! Что это за календарь такой! И самое интересное, знаете что? Люди! Сотни тысячи людей на улицах этих городов! Таких, как мы с вами!
В доме затрещал телефон, и Руфина ушла, подхватив дочь. Эмилио собрался было закурить, но вздрогнул от нервного крика:
– Что ты хочешь!? Они придут сюда с полицией, они перепугают соседей, детей, переворошат здесь все и заберут! А может и тебя заберут! Хорошо, сейчас!
Руфина вылезла, придерживая девочку, из окна и, делая страшное лицо, зашипела:
– Иди, иди быстрей! Он наконец, хочет поговорить, слава Иисусу!
Филипинец так же пел, не снижая темпа за стеной. «Вот же глотка!» – подумал Эмилио, взял увесистую трубку старомодного телефона и сказал:
– Halo, синьор Сандовал!
Задыхающийся, сварливый голос заставил Эмилио отодвинуть трубку от уха.
– Ты уже домой ко мне добрался, змея проклятая!?
– Послушайте, вы сами работали в институте и знаете, отдел инвентаря три шкуры спускает за «Шнейдеры»!
– Да, я работал, забери тебя черт, а не обирал умирающих стариканов! На пару с их никчемными дочерьми! Что тебе надо, haver!?
– Мне надо забрать «Шнейдер». Всего-то дел, я не понимаю, чего вы…
Руфина исказила лицо умоляющей гримасой.
– Тогда выслушай меня, если ты не крысиная kulo. Мы с тобой можем договориться?
– Смотря о чем?
– Все о том же.
Когда они договорились, пошел дождь, с веранды потек запах сырой земли и Руфина сварила кофе. Эмилио угостил ее сигаретой, и она притащила полбутылки какой-то зеленоватой настойки.
– Плесни себе в кофе, и вкус будет просто невероятный. Я иногда так делаю.
Эмилио глянул на ветхую этикетку.
– Десять тысяч круз. Погоди, тут чья-то подпись… А кто это прилепил банкноту?
– Да сиди ты, ребенка перепугаешь! Что ты вскочил?
– Это чье?
– Вот- вот, – сказала раскрасневшаяся Руфина, затягиваясь до треска сигаретой.– Каких времен эта банкнота?
– Не знаю… приглядываясь, признался Эмилио. – Черт знает что. Каких?
– Да не приглядывайся, парень. Никаких. Но она настоящая! Банкнота настоящая, с водяными знаками и прочим. Здесь написано «Центральный банк республики Ниневия» и год- 2928! По календарю республики! А ведь никаких таких Ниневий ты не найдешь в нашей истории. Ни вчера ни позавчера, ни сто лет назад! У нас бутылок таких хранится штук двадцать, правда они уже почти все пустые. Я сняла этикетки, сейчас покажу.
– Странные какие деньги. И везде роспись от руки.
– Я долго ее расшифровывала, но потом все равно прочла. Здесь написано «Луис Никанор Санзанц гарантирует качество рецепта». Ты знаешь, кто это?
Эмилио пожал плечами.
И на следующий день они сделали, как и договорились. Руфина принесла с собой обувную коробку с телефоном «Шнейдер». Эмилио взял пропуск и они поднялись в старый запущенный скверик госпиталя. Они сели ждать на сырую облезлую скамеечку, и щебет мелких птиц кипел у них над головами, но потом Руфина подобрала ноги, выпрямилась и вцепилась в обувную коробку. В окне второго этажа замаячили тени и лопнуло стекло и вылетела разможенная шторка.
– Папа ругается! – сказала Руфина. -Я знаю этих людей, они несколько раз приходили к нам домой, и заканчивалось тем же. Руганью заканчивалось. А ты их разве не знаешь?
Окно распахнулось, и Эмилио увидел Сандовала. А из глубины комнаты раздался шепелявый крик Швайгера, почетного директора Института, который иногда посещал юбилейные заседания. Потом завопил Сандовал.
– .. вы приходите ко мне какой раз, и требуете, что бы я их всех похоронил. Да вы даже не представляете, что там происходит и происходило эти годы! Вы приходите и требуете, что бы я все забыл и все сложил в этот ваш гроб! Нет! Нет! Нет!
И Эмилио слышал, как грохочет палка по алюминиевой столешнице в ритм каждому «нет»
– Синто, если бы ты не пил, как больной осел, ты бы хоть раз заглянул в новости Коалиции. …, – сказал другой старческий голос, и Эмилио его тоже узнал. Это был голос его куратора Ханслоу, -. Раньше мы уважали твою надежду, потом мы проводили тебя на пенсию, потом ты стал городским психом. Я ведь присылал тебе все, что касалось Нового Света! Это все правда! Они проиграли, капитуляция подписана, в этом лагере была эпидемия, и все Очаги загублены!
– Кто из вас видел своими глазами?
Руфина схватила за руку Эмилио, не спуская глаз с окна и подняла пластиковый палец: Слушай!
– Что именно видел?
– Ее труп?! Ты? Ты, может? Ага! Никто! Никто! Никто! (и опять гремела палка) Не сметь ее хоронить, puta grocero! Я просил Переход! И ты, Иеган, мог за меня ходатайствовать!
– Только по одной причине я не стал этого делать.
– Какой еще?
– Ты сам достаточно похоронил наших на той стороне! И честно говоря, я жалею, что Монк тебя там не оставил! – и кто -то сказал, понизив голос, отчетливо и горько: No hay supervivientes, Sinto!
– Что значит никто не выжил? Да ты в глаза не видел их могилы! Запомните мои слова, она еще тянет лямку за ту сторону и за эту! За вас за всех, сукиных детей! И если не она, то исход для нас всех один – слепота, паралич и смерть! А сейчас забирайте свои костыли и катитесь на клизменную терапию, две старые макаки! Проклятые вы убогие, окаянные nacido muerto!
Хлопнули двери и крик замолк. Все стало тихо. Эмилио поднялся, Руфина остановила его, напряженно глядя в окна второго этажа.
– Еще пять минут, не беспокой его. Сейчас он плачет. Это разговоры бывают редко, но он всегда плачет после них, после этих стариков… Потому что эти разговоры разрывают ему сердце. Ты знаешь, кем он их назвал?
Эмилио перепуганно затряс головой.
– Он назвал их Nacido muerto- мертворожденные!
– Теперь давай вернемся к воротам, – деловито сказала Руфина. – Подойдем сюда снова и окликнем его, будто мы только пришли.
Так они и сделали, Сандовал торопливо вышел, грохоча палкой и запахивая застиранный халат.
– Bom dia! – сказал он бешено и уселся между ними, сложив руки на засаленной рукояти своего обшарпанного костыля.
Они все сидели на влажной облезлой скамеечке, Руфина открыла коробочки с обедом и стала подавала отцу то вареные голубиные крылья, то тунцовые сэндвичи.
– А где Linda Tuta? Тунец, тунец, опять тунец… Хотя твой тунец лучше, чем в местной столовой.
– Туту взяла Биллиардо, у нее сегодня выходной.
– А выпить ты мне принесла?
– Папа! Через три дня анализ, ты опять за свое.
Сандовал вонзил наконечник палки в грунт и сплюнул.
– Тогда я не буду есть. Если не буду пить! Уже сорок лет я пью, как комарик, а ты записала меня в алкаши? Это несправедливо! Скажи ей, Эмилио! Ты ведь Эмилио?
– Да синьор, Меня зовут Эмилио.
– Хорошо. Я принесла, но немного.
Сандовал придирчиво осмотрел бутылку, покосился на Эмилио, и спросил.
– Выпьешь?
– Нет, спасибо, у меня рабочий день.
– А, ну да, гаденыш, ты ведь на задании!
– Папа! Перестань ругаться. Давай решим наше дело.
– Сейчас!
Он опрокинул в себя пару глотков, протер ладонью рот и плотно закрыл бутылку.
– Ты должна посмотреть в шкафу на веранде, за теми старыми журналами, сколько еще осталось.
– Одна нераспечатанная бутылка, папа.
– Ну и черт с ним! Всего лишь одна.– добавил он безнадежным шепотом, опустил голову и ветер поднял клочья седых волос у него на затылке. – Но мне хватит до конца жизни. Клянусь, мне хватит. А если нет, то сдохну трезвым. Да, сынок?
Он обернулся к Эмилио и внимательно оглядел его.
– Сколько тебе лет, парень?
– Двадцать семь.
– Ты знаешь Иегана Ханслоу?
– Он пару раз приходил на юбилейные совещания Института. Он наш куратор.
– Швайгера?
– Он вручал нам первые свидетельства об окончании учебы.
– Ну и кто назначил тебе это задание, забрать «Шнейдер» у меня? Кто – нибудь из них, старых сволочей?
– Нет. Это новая инструкция департамента Инвентаря.
– Хорошо! Я выпью еще и мы поговорим, и поговорим как следует.
И он выпил еще. Держа бутылку за горлышко своей гигантской ладонью землекопа, он спросил Эмилио:
– Знаешь, как называется?
– Там не написано.
– Это «Россомарш». Крепко запомни – «Россомарш». Это питье, открывающее разум, душу и бессмертие. Конечно, пить надо в меру, чтобы не превратиться в надувную свинью! И в наших краях оно не водиться, его привозят из Ниневийских просторов, как я привез семьдесят лет назад. Вот эта этикетка подтверждает его подлинность, а точнее вот эта подпись фермера Луиса Никанора Санзанца, который сохранил для меня это сокровище…
– Вы говорите про Россомарш?
– К черту Россомарш… Я говорю об Охре! Все, теперь к делу. Давай «Шнейдер», Руфина.
Сандовал вскрыл коробку, раскрыл черный футляр, и Эмилио увидел обычный старый радиотелефон.
– Что, попытаешься его включить, умник?
– Нет. Шнейдеры по-другому работают, и я это знаю. Их никто не включает и никогда не выключает.
– Уже хорошо. Теперь! Я прошу у тебя всего лишь две недели, начиная с сегодняшнего дня и сегодняшнего часа. Я напишу тебе гарантийную расписку, если желаешь. Когда время истечет, ты возьмешь его и убирайся. Но не раньше, того момента, когда мне позвонят… За эти две недели.
– Папа, тебе никто не позвонит! – сказала Руфина, упрямо опустив глаза.
– Или не ответят на мой звонок. Да, если же этого не произойдет, я расстаюсь с этой жизнью, надеждой и проклятым миром. Ты извини, сынок, но от Россомарша меня тянет говорить высопарно, как испанского проходимца. Ну что, ты согласен?
– Две недели? Не знаю, разрешат ли мне.
Он засмеялся и раскашлялся, сплюнул, поглядел на Эмилио и снова засмеялся. Руфина убирала свои коробочки в пакет, похлопала отца по спине и подмигнула Эмилио.
– Разрешение? Вот бы я спрашивал разрешение у всех своих начальников, мать их за ногу, я бы…
Он задумался.
– Я бы и половины пути не сделал. От половины пути. Не беспокойся, отдам тебе его минута в минуту. Мне некуда бежать, безносая ждет меня за каждым углом. Она, если хочешь, будет поручителем в нашем договоре! Я носился всю жизнь, меня проклинали все, кто знал, и кажется, было за что. Теперь просто дай этим часикам дотикать. Ну что, дашь?
– У меня будет свое условие, разве что.
– Ах ты еб… й торгаш!
– Но оно вас не стеснит, синьор! Скорее развлечет.
И они опять договорились, а вечером Эмилио сидел в одном из кабинетов Института. Человек в кресле напротив смотрел с высоты двадцатого этажа на море, на поросль мачт далекого пирса, мял салфетку, и говорил Эмилио:
– Нет, – честно сказал Эмилио. О каком мире вы говорите? Все пожилые синьоры в последнее время говорят о чем-то загадочном.
– Пожилые синьоры увлеченно обсуждают, как они впадают в детство! Слабоумие и деменцию! Ладно, забудь…
Человек вместе с креслом отвернулся от окна, отбросил салфетку, залпом выпил остывший кофе и спросил:
– Ты говоришь, он упоминал имя?
– Да, кажется женское имя.
– Охра?
– Точно.
– Больше ничего про нее?
– Сказал, что… драгоценность. Нет, что сокровище.
– Никогда я с ним не соглашался. Ни в чем. Только с этим не буду спорить. При первой возможности, передай ему, что Швайгер будет на его похоронах, и если что, ждет на свои. Потягаемся напоследок!
На следующее утро Эмилио, взяв пропуск, был в палате госпиталя святой Ориофы и ждал Синто Сандовала. Он установил на треноге записывающее устройство рядом со столом, подготовил термос с кофе и прилежно сложил руки на столе, как второклассник.
Ему почему-то подумалось, что если ему сейчас двадцать семь лет, то через десять лет неизбежно наступит тридцать семь. А потом время помчится, пригибая голову к только одной, ему известной точке. И ему было интересно только одно – а вдруг, где-то, там, на страшной высоте ноябрьских созвездий действительно есть кто-то, кто смотрит сюда, и взгляд этого человека как скорость света достигнет Земли, когда его самого, этого человека, костей уже не найдешь. И самому Эмилио стоит глянуть в ответ, как время подхватит его и потащит туда. Эмилио Коцепус нащупывал царапины на белом столе и думал, каково оно – такое бессмертие? Спустя двадцать минут он задал этот вопрос Сандовалу. Тот выслушал внимательно, растирая каждый глоток «Россомарша» языком во рту, потом вытащил «Шнейдер» и положил его перед собой.
– Перед тем как мы начнем, парень, надо вот что…
– Что?
– Надо усвоить тебе одну простую вещь. Только для того, чтобы ты перестал примерять на себя эти расстояния и время. Потому что это все таких величин, размеров и значений, что пытаясь это понять, ты сдохнешь от тоски. Твое сердце остановиться, мозг покроется льдом, и ты сдохнешь. Все это происходило так далеко, что можно считать, будто этого и вовсе нет. Так и относись к этому. И то, что есть мы, старые, но еще живые свидетели – это чудо Господне, не иначе. А сейчас я сделаю свой обычный вызов со «Шнейдера», так что обожди.
– Внешний пароль 7181. Входной пароль «Мюнхен – Брест» – сказал Сандовал и Эмилио услышал обычный набор номера, увидел, как засветился под антенной зеленый глазок. Вызов попискивал, но на той стороне трубку никто не брал. Наконец женский голос невидимой коммутационной службы произнес:
«Абонент не поддержал вашу коммутацию. Сведения о вашем звонке занесены в реестр под номером.. 8 тысяч…865.»
– Куда вы звонили? – спросил Эмилио, включая запись.
Сандовал вытащил бутылку, оглядел ее со всех сторон, и спрятал снова.
– Я звонил в один далекий город, и этот город называется Ниневия. Этот город так невообразимо далеко от нас, что совершенно правильно и разумно считать, что его нет..Хорошо, ты включил? Я хочу закурить. Так… Все началось с того, что той ночью на Порции сгорела наша локаторная станция «Равнина»….
Материалы допроса Антония Синто Сандовала. Сектор Земля. 11 ноября 1998 г. Инспекция института Допустимых Исследований.
(Одна запись, запись фоновая)
РОССОМАРШ. (Сентябрь 2939 г. Новая Испания. Планета Порция. Дальняя орбита Очага Освоения Ниневия.)
Той ночью на Порции сгорела наша локаторная станция «Равнина».
Было ветрено и морозно, сугробы вокруг станции сияли оранжевыми и алыми нимбами, между ними носились пожарные боты, прыгали красно-синие отблески их мигалок, квакали серены и треск оседающих конструкций заполнял окрестности. Пламя выносило гораздо выше антенн длинными лоскутами, искры заполняли небо, и мне казалось, будто идет огненный снег.