Игорь Грабарь
Русское искусство

Полная версия

IX. Особенности новгородского церковного зодчества

Если свести в одно целое все те особенности, которые наблюдаются в различных храмах Новгорода, то мы получим следующую схему эволюции первоначального типа, занесенного сюда царьградскими зодчими.

Уже первый большой каменный храм Новгорода, св. София, в своем первоначальном виде значительно отличался от обычного византийского храма. Как и последний, он имел, правда, план, приближающийся к квадрату, к которому с восточной стороны нарощены алтарные выступы. Кладка его стен была также византийской и состояла из крупного тесаного плитняка, чередовавшегося со слоями кирпича. От Византии была унаследована и система столбов, на которые опирался главный купол, первоначально такой же плоский, как и в Византии, и так же, как там, весь храм был покрыт по аркам и сводам, по всей вероятности, при помощи черепицы. С западной стороны находился притвор. Во всем этом чувствуется рука византийских мастеров, но в то же время проглядывают и кое-какие черты, уклоняющиеся от царьградских прототипов и намечающие пути, по которым вскоре направилось новгородское зодчество.

Прежде всего надо отметить то особенное пристрастие к ясности плана и отчетливости основных масс и форм храма, которое вылилось уже в восточном фасаде св. Софии, но особенно чувствуется в малых церквах Новгорода. Трудно придумать что-либо проще этого кубика с одним или тремя восточными полукружиями и с четырьмя столбами, несущими на арках и парусах купольный свод. Откуда взять такой тип, нигде кроме Новгородско-Псковской области и Владимиро-Суздальской земли не встречающийся? Откуда получила его Русь, бедная Русь, всегда все отовсюду получавшая? Едва ли есть в истории русского искусства другой вопрос, по поводу которого было бы высказано столько разноречивых мнений, сколько их высказано по вопросу о происхождении Новгородско-Суздальского храмового типа. Каких только не было предположений и построений, иногда остроумных, иногда только забавных, но часто и совершенно вздорных, шедших в разрез не только с новейшими раскопками, но и просто со здравым смыслом^[77]. Одно лишь не приходило в голову – что народ, создавший «Слово о полку Игореве», несет в себе достаточно творческих сил, чтобы создать и нужный ему храм.

Строители первых храмов Константинополя далеко не обнаруживают такого определенного намерения выделять алтарные полукружия, какое мы отчасти видим уже в Софии Киевской и даже, как обнаружили недавние раскопки Д. В. Милеева, в сходной с нею в общих чертах Десятининой церкви. С особенной определенностью сказалось это намерение в Новгороде. В Айя Софии Константинополя абсиды являются только тремя нишами огромного восточного полукружия, примыкающего к квадратному подкупольному пространству. Самое полукружие не выступает из стен храма, из которых слегка выдвинута только средняя, алтарная ниша. В церкви св. Ирины, известной теперь под именем Айя Ирина, алтарь имеет только один полукруглый внутри и трехгранный снаружи выступ, а ее жертвенник и диаконник помещались в ближайших к алтарю боковых частях храма, ничем не отмеченных с востока. Такую отметку мы видим в церкви Богородицы – теперешней Айя Теотокос, – построенной уже в X веке. Боковые части ее, вмещавшие жертвенник и диаконник, получили посредине легкую трехгранную выпуклость. Таким же образом отмечены они и в церкви св. Апостолов в Салониках. Гораздо определеннее видны боковые абсиды в Салоникской же церкви св. Софии, в соборе Афонского монастыря и особенно в церкви Николая Чудотворца в Мире. Позже, в романских церквах Италии и Германии, абсиды получили еще более законченную чеканку, как мы это видим в соборе Модены, в Сант-Амброджио в Милане, в церкви в Йерихоу или в одноабсидной базилике в Штейнбахе. Но нигде алтарные полукружия не играли такой значительной роли в общей концепции храма, как в Новгородском строительстве. Новгородский храм красивее всего именно с алтарной стороны, и ни одна стена не производит такого нарядного впечатления, как восточная, хотя нарядность эта лежит не в узорах, часто совсем здесь отсутствующих, а в том изумительном искусстве, с которым зодчий облюбовывал формы трех закругленных выступов и искал прихотливые линии их волнистых изгибов.

Еще одной части храма новгородцы уделяли особое внимание – его куполам. Последние, как и все другое, заимствованы Русью у Византии. Однако и тут мы уже в самом начале замечаем отступления, настолько существенные, что ими очень рано определилось все дальнейшее развитие русского купольного храма. В Византии помимо главного купола также бывали и второстепенные, но они возводились обыкновенно значительно ниже и размещались по четырем углам квадратного храма. Для русского зодчего купол являлся такой же центральной мыслью, как и алтарь, и если нужно было ставить один купол, то он отдавал все свои силы и всю любовь исканию красивого силуэта и его убедительных линий, а если являлась возможность поставить их несколько, то отдельный купол был уже только мотивом для общей купольной концепции. Все крайние купола сдвигались теснее, чтобы вместе со средним образовать пятиглавие, которое приходилось скорее на восточной части храма, нежели на средней, причем вышина их была почти одинаковой. Иногда к этому пятиглавию присоединялся еще купол полатной башни, которая пристраивалась с западной стороны и вмещала в себе лестницу на хоры, или «полати», отвечавшие византийским «гинекеям», т. е. помещениям для женщин. Как мы видели в соборе Юрьева монастыря и церкви Антония Римлянина, храмы имели иногда и по три купола, и в этом случае все трехглавие передвигалось к западу. Несмотря на полную асимметрию размещения глав, ясно видную на плане, все это трехглавие дает впечатление изумительной законченности и меньше всего наводит на мысль о его случайности.

Барабан Новгородского купола также представляет значительные уклонения от византийскаго типа. Прежде всего на севере пришлось отказаться от затейливых колонок, украшавших барабаны царьградских и большинства южно-русских храмов. Подобные украшения требовали дорогого материала и умелых рук. Вместо многогранной формы, получавшейся благодаря этим колонкам, в Новгороде была усвоена форма круглая. Большие окна, возможные и нужные в Константинополе или на Кавказе и еще больше подчеркивающие грани византийских, балканских, грузинских и армянских церковных барабанов, были в Новгороде по необходимости заменены небольшими просветами, единственно мыслимыми при северных стужах, при отсутствии отопления и неимении стекол. По своим пропорциям барабан Новгородской церкви имеет более удлиненную форму.

Форма главы, первоначально такая же плоская, как в Византии, очень скоро должна была измениться по тем же местным, главным образом, климатическим условиям, под давлением которых были постепенно выработаны вообще все новгородские архитектурные формы. Для всех было очевидно, что при обилии дождей и больших снегов плоский верх купола являлся полной бессмыслицей и, надо думать, что в Новгороде, как и во Владимире, очень рано начали заострять его верхушку. Это было тем проще и естественнее, что посредине купола возвышался крест, который стал логическим завершением такой заостренной главы. От небольшого, сначала едва приметного заострения вскоре перешли к более решительному вытягиванию верха главы через посредство деревянных стропильных частей, отделивших главу отсвода. Таким образом, незаметно выработалась та прекрасная форма главы, которую мы видим в храмах Николы на Липне, Святой Софии или Юрьева монастыря и варианты которой встречаются и позже, в церквах Спаса-Нередицы, Феодора Стратилата или Петра и Павла. Эта же форма, в общих чертах напоминающая древний шлем, встречается и в зодчестве Владимиро-Суздальском, откуда она перешла и в Москву, на Успенский собор. Такой шлем имеет множество вариантов, начиная от низкой формы до высоких, и контуры его то спокойно поднимаются вверх, постепенно суживаясь, то слегка выпячиваются у основания. Иногда этот шлем круглее, иногда, наоборот, продолговатее, являясь сильно вытянутым кверху. Если распределить все главные типы неиспорченных новгородских глав по их внешнему виду, то мы получим целый ряд, показывающий весьма наглядно эволюцию первоначальной плоской формы. В этом ряду прежде всего придется поместить церковь Петра и Павла на Синичей горе. Верхушка ее плоского купола только слегка заострена и некогда, несомненно, завершалась крестом, который теперь поставлен несколько выше, на второй крошечной главке, помещенной над большой главой, вероятно, не раньше XVIII века. На втором месте надо поставить прелестную главу Николы на Линне, уже несколько повышенную, но все еще очень низкую. Она должна быть отнесена ко времени сооружения самой церкви, к 1292 году и сохранила до наших дней свой архаический облик. За ней идет средняя глава Св. Софии, значительно поднятая кверху, быть может, самая прекрасная, самая могучая и совершенная из всех. Возможно, что такой же приблизительно была и глава Николо-Дворищской церкви, до ее порчи, заменившей острие шлема второй, маленькой главкой. Четвертой надо поставить великолепную главу полатной башни Св. Софии, а также четыре ее угловых главы. Затем следуют главы Георгиевского собора Юрьева монастыря.

В них, как и во всех главах Св. Софии, кроме средней, заметно уже легкое выпячивание общей массы у ее основания, но в то время, как в Софийском соборе все главы вытянуты в вышину и бока их не выходят за стенки барабана, а только поджимаются в своей нижней части, – в Георгиевском соборе они получили формы более округлые и своими боками выступили за линию барабана. Приблизительно так же поднимается из барабана глава церкви Покрова Богородицы в Зверине монастыре, но она выше Георгиевских по своим пропорциям и стройнее, – одна из красивейших глав Новгорода. Несомненно, что она осталась неизмененной во время перестройки в самом конце XIV века и поэтому ее надо отнести ко времени самого сооружения храма, к 1335 году. Совсем иначе нарисована глава Спаса-Нередицы. Выступая у основания за линию барабана, она несколько пониже одной трети вышины, стремится своими контурами по прямому направлению к кресту и образует почти правильный конус. Из этого принципа, быть может, вышел тот тип главы, чарующий образчик которой мы видим у Петра и Павла на Софийской стороне. Округлость, присущая главам Георгиевского собора, выразилась и в главе Баговещения на Мячине, но ее сильно удлиненная верхняя часть заставляет предполагать, что она была переделана уже в эпоху, когда стали сказываться московские влияния, – всего вернее, в XVI веке. Еще более поздним является тот необычайно вытянутый тип главки, который мы видим на церкви Фомы Апостола и который едва ли может быть отнесен ранее, нежели к XVII веку. Такая же приблизительно главка поставлена и на приделе Петра и Павла, у церкви Николая Чудотворца подле Зверина монастыря. Мы не останавливаемся на целом ряде других типов, о которых будет речь в отделах деревянного церковнаго зодчества, а также, при описании зодчества московско-ярославского, как опускаем и те вычурные формы, которые появились в XVIII и XIX веках и исказили не одну из древних новгородских глав. Ограничиваясь только приведенными, наиболее характерными типами, которых не коснулась порча совсем недавнего времени, мы должны сделать оговорку, что без тщательного исследования древности самих стропил всех этих глав невозможны безусловно точные заключения о времени возникновения той или другой формы. Если глава Николо-Липненской церкви появилась вместе с окончанием храма в 1292 году, то это дает повод думать, что в то время форма ее была более или менее обычной в Новгороде. Между тем трудно допустить, чтобы такая явно архаическая форма была придана ей при какой-либо позднейшей переделке, и поэтому сомневаться в ее современности с сооружением церкви нет оснований. Но раз тип Николо-Липненской главы был еще в ходу в самом конце XIII века, то естествено думать, что как удлиненные главы Св. Софии, так и округлые Юрьева монастыря появились либо незадолго до того, либо вскоре после нее, в начале XIV века. Летописи отмечают пять пожаров, во время которых «святая Софiя огорѣ»^[78], и после таких пожаров всегда были возможны переделки глав. Основная форма средней главы ее с большим вероятием может быть отнесена к 1261 году, когда «Владыка Далъматъ поби святую Софiю всю свиньцомъ и устрои себѣ память в вѣки»^[79]. В другом списке летописец, упоминая о том же событии, прибавляет: «и дай Богъ сему спасеная молитва и отпущение грѣховъ»^[80]. В этих летописных прибавках едва ли можно видеть простое украшение речи и гораздо естественнее предположить, что новая кровля храма, а вместе с ней и новое покрытие глав произвели на новгородцев настолько глубокое впечатление, что нашли свое выражение и в летописи. Весьма вероятно, что тогда именно была создана основная концепция куполов св. Софии, и форма полатного купола была, быть может, тождественна с главным, и лишь после пожара 1394 года, когда «у святѣй Софии маковица огорѣ полатная»^[81], ее силуэт принял нынешний свой облик. Остальные четыре главы, видимо, возникли еще несколько позже.

Кресты новгородских храмов были обыкновенно деревянные, обитые жестью, или железные^[82]. Боле сложные формы появляются только позже и, начиная с XVI и XVII веков, они принимают очень затейливый и часто чрезвычайно нарядный вид, выработавшийся однако уже не в Новгороде, а перенесенный сюда из Москвы.

Когда в Новгороде завелись свои местные мастера, то вполне естественно, что на первых порах они вынуждены были избегать всех тех технических трудностей, с которыми так легко справлялись их греческие учителя и поневоле начали по возможности упрощать все, наследованные от них, приемы. Раньше всего это отразилось на кладке стен. Строгая система византийской кладки, состоявшая в чередовании рядов камня и кирпича, сменяется более упрощенной, смешанной кладкой. Последняя отличалась тем, что плитняк уже не обтесывался, а клали его в перемешку с простым булыжником, а местами и кирпичом. Таким образом складывались две стенки, причем все пространство между ними заливалось известью, растворенной со щебнем из обломков того же камня. Эта кладка, известная под именем «полубутовой», была небезопасна при возведении более или менее массивных стен на мелких фундаментах и, чтобы предохранить их от неминуемого падения, стройка производилась «в коробку», т. е. стены обкладывали с обеих сторон досками, которые отнимали только после окончательной просушки^[83]. Самая известь готовилась превосходно и отличалась необыкновенной клейкостью, что вместе с чрезвычайной толщиной стен, доходящей нередко до двух аршин, сообщало храму большую прочность. Благодаря этой кладке получилась типичная для Новгорода неровная поверхность стен, арок и свода, дающая те живые линии и глади, которые так чаруют современный глаз. Связи были деревянные и в некоторых церквах их еще до сих пор можно наблюдать. Кирпич употреблялся в это время почти исключительно для наружных украшений стен и изготовлялся неровной величины, то шире, то уже, длиннее и короче, смотря по тому, для чего он предназначался.

Вместе с упрощением строительной техники упрощается постепенно и самый план храма, из которого удаляется все, что его осложняет и что не является безусловно необходимым. Сначала очень ясно выделяются три восточных полукружия, но позже, вследствие упорного стремления создать менее холодный, более уютный и тесный тип храма, эти полукружия начинают все придвигаться к основному кубу, пока два боковых не отбрасываются окончательно. Алтарь только в самой восточной своей части, только горним местом выдается из восточной стены церкви, а главная его часть занимает уже восточное отделение самого куба вплоть до двух ближайших столбов купола, к которым прикрепляется иконостас. В это же время во всех церквах устраиваются «полати», первоначально на сводах, соединяющих два западных столба со стенами, а позже на дубовых бревенчатых настилах.

Но самая существенная перемена была внесена в Новгородский храм вместе с созданием фронтонного типа кровли. Трудно сказать точно, когда появился этот тип, как нелегко объяснить с безусловной определенностью, как и откуда он возник, но наиболее вероятное объяснение его происхождения могут дать формы, выработанные деревянным зодчеством Севера. Покрытие таких церквей, как Феодора Стратилата, Спаса Преображения на Торговой стороне или Петра и Павла на Софийской, представляет в сущности не что иное, как две обыкновенные двускатные крыши крестьянской избы, которые поставлены так, что пересекают одна другую. Над местом их пересечения возвышается верх храма, в виде барабана с куполом, увенчанным главой. Благодаря такой системе покрытия церковь получила со всех четырех сторон по довольно высокому фронтону, очень напоминающему лоб или так называемый щипец избы. Возможно, что одновременно тут сказалось и влияние романских форм Германии, с которой Новгород имел деятельные сношения. Восточные части многих немецких церквей XII века имеют три фронтона и в месте соединения четырех крыш у них возвышается высокая башня. Этот архитектурный тип напоминает приемы новгородских четырехфронтонных или так называемых восьмискатных церквей. Такова церковь Годегарда в Гильдесгейме и соборы в Майнце и Вормсе, но особенно близка к новгородским небольшая часовня в Мургардте. Могло быть и так, что фронтонный тип выработался в обеих странах совершенно самостоятельно, и как в Германии, так и в России решающее значение имело перенесение формы светской архитектуры на храм и влияние деревянных конструкций на камень.

Что касается церковных фасадов, то едва ли можно сомневаться в том, что в древнейшую эпоху каждая из четырех сторон церкви представляла собой стену, разбитую вертикальными «лопатками» на несколько частей. Эти лопатки, выделявшиеся из стены на 5–6 вершков в виде плоских пилястровидных выступов, отвечали на фасаде внутренним столбам церкви и в малых, четырехстолпных церквах на каждой наружной стене было посредине по две лопатки. К ним присоединялись еще две крайние, выступавшие на ребре стены. Все четыре лопатки соединялись вверху полуциркульными арками, которые выводились по так называемым «кружалам». Таким образом, каждая сторона церкви имела по три арки, причем под восточными находились алтарные полукружия. В Новгороде нет ни одного храма, который сохранил бы в целости свое первоначальное арочное покрытие, но недавние исследования, предшествовавшие реставрациям Софийского собора и Спаса-Нередицы, не оставляют сомнения в том, что они имели на всех фасадах арки, и эти замечательные памятники были возобновлены в таком именно направлении. Этого типа храмы сохранились почти полностью во Владимиро-Суздальской земле. Когда появились первые фронтонные церкви, то привычка к древним аркам или так называемым «закомарам» дала себя знать и здесь, несмотря на то, что надобности в них уже не было. По мнению Забелина, «первоначальная идея о трех закруглениях стен в их вершине сохранилась и в этой треугольной обделке каждой стены. Лицо стены и здесь также делилось на три доли пилястрами-лопатками, но верхние закругления, находясь под двумя косыми линиями стенного угла – фронтона, сами собою должны были получить иную форму и разверстывались соответственно этим косым линиям кровельного ската, причем среднее кружало разбилось на три доли, а боковые обделались как половины среднего»^[84]. Так постепенно выработалась разбивка фасада, обычная для новгородских церквей восьмискатного типа.

Наиболее ранней церковью, крытой на восемь скатов, является Благовещение на Мячине. Безусловно поручиться за то, что она получила это покрытие с самого начала, в 1179 году, конечно, трудно, и скорее надо допустить, что оно явилось после одной из самых ранних перестроек. Однако, если принять во внимание, что церковь Николы на Липне, построенная в 1292 году, уже вне всякого сомнения имела восемь скатов, а между тем она по своим формам и разработке украшений представляет во многих отношениях тип завершенный, то нет ничего неправдоподобного в предположении, что она была не первой фронтонной церковью Новгорода. Было бы совершенно невероятно, чтобы изящный облик Николы на Липне получился сразу, без более грубых подходов, и несомненно было немало попыток отказаться от кружал и перейти к системе крутых скатов. Деление фасада на несколько продольных частей встречается и в Византии, например в так называемой церкви Вардия в Салониках, известной теперь под турецким названием Казанджиляр, или в церкви Пантократора в Константинополе, но то же стремление к ясности и отчетливости, которое так сильно выразилось в очертаниях трех полукружий, – отчеканило и декоративную разбивку фасада и привело к созданию чисто новгородских приемов украшений. Один из самых любопытных приемов мы уже видели на фасаде Николы на Липне, но как раз именно эта церковь не имеет тройного деления. Этого деления лишены также церкви Спаса на Ковалеве и Успения на Волотовом поле, построенные вскоре после Николо-Липненской. Видимо, в Новгороде было время, когда разбивка фасада по системе Благовещения на Мячине мало удовлетворяла зодчих и они решили отказаться от приема, нарушавшего исконное тяготение к симметрии. Получилась уже не симулированная симметрия, а полная. Так продолжалось однако недолго, вероятно не более 50–100 лет, между 1250 и 1350 годами. Церковь, лишенная лопаток, выражавших на наружных стенах идею четырех внутренних столбов, производила недостаточно конструктивное впечатление и имела такой вид, точно купол лежал прямо на ее кровле, не опираясь на столбы. Это заставило вскоре вернуться к прежнему трехдольному делению, как мы видим в ряде церквей, появившихся во второй половине XIV века. С особенной законченностью такое деление выразилось в прекрасных фасадах церквей Феодора Стратила и Спаса Преображения на Торговой стороне и Петра и Павла на Софийской. Подобная же разбивка на среднее полукружие и боковые поддуги встречается и в германских церквах, но, как справедливо думает В. В. Суслов, там они «выражали внутренние покрытия сводов главного и боковых нефов», тогда как в Новгороде за ними сохранялось только чисто декоративное значение^[85]. Едва ли представляется возможным выводить новгородский прием трехчастного деления всецело из Германии. Если нельзя признать достаточно убедительным то объяснение его возникновения, которое предложил Забелин, то и безусловное утверждение его западного происхождения, или по крайней мере исключительно западного, представляется также и несколько проблематичным. Вернее всего, что истина лежит посредине, и как германские формы, так и тяготение к былым кружалам оказали свое влияние на выработку новых форм фасада. Как бы то ни было, но общий облик новгородских церквей этого периода отличается настолько особенным, индивидуальным характером, что, при всех отдельных чертах сходства в различных частностях, в целой Европе нельзя найти храма, который можно было бы назвать прототипом Феодора Стратилата или Петра и Павла.

Одной из главных прелестей этих церквей является их орнаментация. Чаще всего это красивые дорожки из треугольных впадинок, окаймляющие обыкновенно барабан, образуя под его главкой очаровательный узорный поясок. Иногда, как в церкви Петра и Павла в «Неревском конце» Софийской стороны, они встречаются и во фронтоне под средним закруглением его трехлопастной дуги. Эта короткая полоска, играющая своими гранеными углубленьицами и дважды повторенная тотчас же под ней, в уменьшенном масштабе, свидетельствует об очень изысканном и деликатном вкусе и о тонком декоративном чутье новгородских зодчих, все еще, по старой памяти, слывущих у большинства за людей грубых и топорных, примитивное искусство которых может вызывать у «образованного» архитектора самое большее – снисходительную улыбку взрослого перед забавной наивностью ребенка. Между тем, изучая некоторые памятники этой эпохи, не перестаешь изумляться тому сверкающему искусству, с которым забытые ныне новгородские мастера, при помощи самых простых, логично и убедительно примененных средств, достигают впечатления богатейших скульптурных ковров на своих стенах. Таким именно ковром кажется узорчатая стена Малой башни Кирилло-Белозерского монастыря. Она построена, судя по кирпичной кладке, видимо, уже поздно, вероятно не ранее 1633 года, когда началась постройка стен монастыря^[86], но новгородская рука в ней ясно видна как в окнах, так и особенно в ее узорах. Самый широкий из трех ее узорных поясов протянут посредине стены и состоит из пяти дорожек, комбинирующих различные приемы кирпичных украшений.

Сюда же до известной степени можно отнести так называемый дворец Дмитрия Царевича в Угличе. Принимаемая обыкновенно дата его сооружения – 1462 год – должна быть несколько передвинута вперед и с большим вероятием ее можно предположить между 1480 и 1484 годами, когда между Углицким удельным князем Андреем Васильевичем Большим и его старшим братом и недругом, великим князем Иваном Васильевичем III, состоялось временное перемирие. Подозревая в Андрее притязания на Московский стол, Иван III не только не мешал ему устраиваться пышно в Угличе, но, по всей вероятности, охотно отпускал к нему и тех искусных зодчих, которые успели выработаться подле Фиораванте, как раз перед тем произведшего переворот в строительной технике. С него пошли в ход постройки из одного только кирпича, и хороший обжиг кирпичей угличского дворца, так же как и умелая кладка говорят за происхождение памятника в эпоху после-Фиоравантеевскую. Однако, если бы он отличался только своей кладкой, то его всецело пришлось бы отнести к образчикам раннего московского зодчества, но в обработке его стен мы вновь встречаемся с хорошо знакомыми приемами новгородских мастеров и поэтому его уместнее рассматривать как пример отдаленного, но все же ясно выраженного влияния Новгорода на Москву.

В верхней части фронтона мы видим почти тот же мотив, что и в башне Кирилло-Белозерского монастыря. Очень эффектно в обоих памятниках использован прием чередования дорожки трехугольных впадинок с полоской из кирпичиков, выпущенных наружу ребрами. В церкви Георгия в Старой Ладоге этот поясок из выпускных ребер переплетается с фризом, состоящим из продолговатых четырехугольных впадинок, встречающихся и в Кирилло-Белозерской башне. Продуктом чисто московского искусства конца XV века являются изразцовые пояски с уступчатыми столбиками. Такое же сочетание новгородских узоров с московскими столбиками встречается и в Ферапонтовом монастыре.

Из других стенных украшений очень характерны те особые валики, которые то применялись в виде «бровей» над перемычками окон, как видим у Николы на Липне и у Феодора Стратилата, то полосовали сверху донизу алтарное полукружие, которое от этог одает впечатление словно граненого, как у Петра и Павла на Софийской стороне. Наибольшее богатство, разнообразие и законченность в орнаментации этого типа мы видим в церкви Спаса Преображения на Торговой стороне. Кроме перечисленных украшений здесь есть на барабане еще целый поясок из небольших нишек, вверху закругленных, а внизу обрезанных горизонтально. Вместе с верхним арочным поясом и средним, состоящим из треугольных впадинок, он образует широкую узорную ленту, придающую всему барабану неописуемое очарование. Под верхними арочками, так же как и под оконными бровками, под валиками над дверью и под лопастями среднего полукружия и боковых полудуг фасада выпущен тот зубчатый узор, который встречается и в Византии, но который благодаря новым способам его применения приводит к совершенно другому впечатлению. Кроме описанных украшений по стенам Спаса Преображения разбросано еще много нишек различной формы и масштаба, круглых, квадратных, продолговатых с закруглением вверху и таких же с остроконечным завершением. Одним из любимых мотивов стенных украшений новгородских церквей являются еще так называемые поклонные и заупокойные кресты. Первые вставлялись в особые ниши, сделанные для них в стене, вторые – выступали из глади стены, но зато были тоньше поклонных и помещались чаще всего не внизу церкви, как те, а в верхних ее частях.

В XVI веке появляется еще новый мотив украшений в виде полукруглых нишек с заостряющейся вверху дугой, а также пятиугольных впадинок, разбросанных по стене, как мы видели в церквах Сретения в Антониевом монастыре и Благовещения на Славне.

К числу особенностей новгородского церковного зодчества относятся еще так называемые «голосники», или горшки, вставленные в стену при самой кладке, отверстием во внутрь церкви. В литературе не раз поднимался спор по поводу назначения этих странных горшков, загадочно глядящих своими темными круглыми отверстиями с церковных стен. Одни были склонны видеть в них нечто в роде резонаторов, приспособления, рассчитанного на улучшение акустических условий храма, другие придавали им исключительно конструктивное значение. Больше всего их помещается в верхних частях храма и естественно предположить, что их применением имелось в виду облегчить тяжесть всей купольной системы. Вероятнее всего голосники имели и конструктивное значение, а одновременно являлись и резонаторами^[87]. Особенно много голосников в церкви Николы на Липне и еще больше их встречается в некоторых малых церквах по Чудскому озеру, где стены их местами буквально изрешетены.

Наконец, надо упомянуть еще об одной особенности новгородских церквей, о так называемых «подклетах» или «подцерковьях», появившихся в конце XIV века, но получивших особенное распространение, начиная со второй половины XV века. Иногда эти подклеты являлись как бы нижними церквами, на что определенно указывают просветы в их алтарных частях, а также следы иконной росписи стен и ниши для образов, попадающеся в некоторых из них. Однако чаще всего это были просто кладовые, в которых хранилось церковное добро. Самый ранний подклет встречается в церкви Петра и Павла на Славне (1367 г.), за нею идет церковь Рождества на поле (1381 г.) и затем еще десять церквей XV и XVI веков^[88].