Игорь Гагин
Мне приснилось детство

Предисловие

Стою у больничного окна. Небо серое, беспроглядно далекое. За оградой территории Областной клинической больницы кипит жизнь: с гудением ползут троллейбусы, снуют легковушки. Внизу, по тротуару, спешат на занятия студенты медицинского университета. Девушки, в белых халатах, быстро перебирая точёными ножками, переговариваются, задорно смеются чему-то своему. Многие университетские кафедры располагаются в ОКБ и других больницах города. У этих хохотушек всё впереди, можно сказать, они только начинают выбранный ими жизненный путь.

Когда мне было столько же, сколько сейчас этим юным очарованиям, бытие казалась бесконым, а впереди целая жизнь, в которой будет много интересного, и непременно хорошего. Действительно, было много интересного и незабываемого, было и то, что не хотелось бы вспоминать, но и хорошее и плохое в прошлом, и остаётся только сказать: как, всё-таки, быстро спешит время! Будто вчера была школа в бесконечно далёком военном городке под названием Брянск-18, машиностроительный техникум в городе Брянске, служба в ВС СССР под Свердловском, университет в Ленинграде, работа в Димитровградском филиале Ульяновского Технологического института. Бег времени непостижым, но ощущение такое, будто всё это было чуть ли не вчера. Здесь невероятно точно подходят слова из красивой песни, исполненной в фильме «Друзья и годы» Олегом Анофриевым: «Это было недавно, это было давно».

Больничная палата располагает к размышлению, как будто подводишь своеобразный итог. Начал перечитывать свои дневники, которые довольно последовательно писались в течение почти десяти лет, с 1975 по 1985 годы. Этим, уже начинающим разваливаться общим тетрадям, больше сорока лет. С черно-былых, несколько увядших фотографий, смотрят глаза друзей и подруг. Со многими уже никогда не придётся увидеться. Кто-то очень далеко, в чужих странах, а кого-то уже нет в этом мире, как нет страны, в которой мы однажды родились.

Решение на основе дневниковых записей воспроизвести страницы давно ушедшего детства и отрочества пришло неожиданно. Захотелось вспомнить наши игры в индейцев, бабушкин дом в рязанской деревушке, походы в ночное, чтобы пасти колхозный табун, но самое главное – ребят, которые были рядом в то удивительное время, ставшее фрагментом истории нашего общего бытия.

Кто-то скажет, как же так? Ведь книга начинается с событий чуть ли не раннего детства. Тогда не могло быть никаких дневников! И будет прав. Но человеческая память с возрастом становится похожей на луч прожектора, пронизывающий минувшее, выхватывая нечто, казалось бы, навсегда забытое. Как это ни смешно, иногда бывает трудно вспомнить происшедшее неделю назад, что уж говорить о десятилетиях. Удивительно, но это правда. Лицом к лицу лица не видно, оно открывается на расстоянии, так же как и наше прошлое.

Когда тебе за шестьдесят, и ты понимаешь, что стоишь на пороге чего-то величественно неизбежного, происходит своеобразная переоценка ценностей. В памяти вырисовываются картинки когда-то увиденного и пережитого, будто открываются файлы с навсегда утерянным паролем. А вспомнить этот пароль помогает нечто глубинно трогательное или потрясающе страшное в своей неотвратимости.

Стою у изголовья гроба отца, всматриваюсь в черты его лица, ставшие непостижимо далёкими и чужими. Горько и больно. И вдруг в памяти всплывает туманный след спешащего по снежной целине паровоза. Боже мой, когда же это было? Мучительный вопрос и вдруг озарение, приоткрывшее завесу былого.

В 1965 году отца перевели на новое место службы, которое располагалось где-то под Ивано-Франковском. Так как мы жили на Среднем Урале, ехать пришлось через всю европейскую часть огромной страны. Впечатление для меня, мальчугана не полных пяти лет, неизгладимое, потому что впервые в жизни на поезде, да ещё в купейном вагоне. Взрослые собрались у окна и обсуждают спешащий прямо по снегу паровоз. Внешне такой же, как мой игрушечный, но только настоящий. Он жутко дымит, выбрасывая из высокой трубы черные клубы, рельсы покрыты выпавшим ночью снегом, поэтому кажется, что мчится это чудо техники прямо по снежной равнине.

– Во, шпарит! – хохотнул сосед по купе. – Интересно, с рельс сойти может?

– Вряд ли! – папа отрицательно качнул головой, и я ему, глядя с верхней полки на спешащее в неизвестность чудовище, верю.

Почему именно этот эпизод невероятно далекого прошлого возник из небытия в один из самых трагических моментов моей жизни? Объяснение довольно простое: то событие является одним из самых ранних воспоминаний об отце. Поэтому и явились из призрачной дымки минувшего снежная равнина и черный, спешащий в неизвестность паровоз. Фрагмент детского впечатления сберегался где-то в подсознании, в хранилище феноменов Эдмунда Гуссерля¹, и почему-то не затерялся, как бесконечное множество однажды промелькнувшего и растворившегося в прошлом, а вынырнул в определенный момент из небытия бессознательного.

Более-менее регулярные дневниковые записи начал вести с лета 1975 года. До этого фиксировал небольшие, ничего не значащие обрывки впечатлений о прошедших событиях в три-четыре предложения и небольшие рассказики из области фантастики и жизни индейцев. Батя, однажды, посмотрел одну из моих тетрадок с первыми опытами и потом долго, смеясь, вспоминал начальные предложения новорождённого опуса: «Я пришел из школы. Пошел на улицу. Бродил я долго-долго. Вдруг я увидел небольшой провал в земле. Я шагнул в этот провал и… провалился». Я сердился – писал-то эти строки 12-летний мальчишка, зачем от него требовать сразу невозможного! Но критику принял, куда без неё, совершенно справедливой. С помощью дневников решил оттачивать стилистику и грамотнописание. Что греха таить! Ошибок стилистических и грамматических лепил не мало, можно даже сказать, много. Постепенно привык, и уже скоро фиксировать события прошедших дней превратилось чуть ли не в обязательность.

На книжной полке стоят девять исписанных от корки до корки общих тетрадей. Мало того, я туда ещё и фотографии вклеивал, от чего дневники разбухли, как медицинские карты, когда в них вставляют кучу новых страниц с анализами и предписаниями. Один дневник, отправленный почтой в последние дни армейской службы, до адресата так и не дошла. А жаль! Вроде бы ничего секретного старался не фиксировать. Но, как видно, оперативники собственной безопасности части, в которой я проходил срочную службу, решили бандерольку не пропускать и изъяли. А может и нашли что-то, в их понимании, крамольное? Бог им судья!

Начал в 15-ть лет, закончил в 25-ть. Где-то с этого момента жизнь понеслась стремительно, и времени на дневники стало банально не хватать. Вспомнилась притча о времени и его восприятии человеком. Однажды отрок решил прокатиться на санках с горки. И вот он карабкается, волоча их за собой. И как это долго, подниматься на горку, а вершина её так ещё далека. Но вот, наконец-то, долгожданная макушка горы. Паренёк садится, устраивается удобнее, и несётся вниз, всё быстрее и быстрее. Спуск становится пологим, санки замедляют свой бег, какое-то время катятся и, наконец, останавливаются.

Вот так и наша жизнь. Где-то до двадцати пяти она движется, будто в горку. Дни длинные, год, что целая жизнь – неимоверная масса событий. Молодой человек, словно губка, впитывает информацию, учится в школе, потом он приобретает знания в высшем или специализированном учебном заведении, выходит во взрослую самостоятельную жизнь, и …как с горки: «Йуху-у-у!» Понеслись будни, мелькают месяцы, пролетают годы. А вот и пенсия. Незаметно как-то! Дальше медленно, как будто санки уже не с горки, а по инерции катятся. И неожиданно остановка. Приехали!!!

Получается, что настоящие полжизни – это не календарные 35 (у кого больше, у кого меньше), а 22-25 (опять же у кого как). Само собой, по восприятию. Календарный возраст и возраст физический могут не совпадать. Сначала, лет 25, подъем, потом спуск, а это как раз, всё остальное. И пусть это всё остальное в три раза длиннее, но по восприятию получится почти одинаково. Поэтому и можно сказать, что половина жизни – это тот момент, когда начинается спуск, как с горы. Я, например, отучившись в школе, в техникуме, отслужив в армии, поступил в университет только в 22 года, окончив его в 27. То есть, моё «йуху-у-у» началось несколько позже, но ведь потом понеслось, как будто сел в сани и…

Дневники закончились с момента начала трудовой деятельности. Всё совпадает. Времени уже не хватало на записи. В литературный институт я не поступал, писателем не стал (если не считать многочисленные статьи и две монографии по отечественной истории). Всю жизнь преподавал в высших учебных заведениях. И, в общем-то, ни о чём не жалею.

Сергей Есенин, осознав в возрасте 27-ми, что жизнь-то, по сути, уже проскочила, писал:

…Я теперь скупее стал в желаньях,

Жизнь моя? Иль ты приснилась мне?

Словно я весенней гулкой ранью,

Проскакал на розовом коне.

Все мы, все мы в этом мире тленны

Тихо льется с клёнов листьев медь…

Будь же ты вовек благословенно

Что пришлось процвесть и умереть.

А жить ему, после написания этого стихотворения, оставалось ещё три года.

Наверное, человек всегда чувствует неотвратимое приближение завершения бытия. Или в желаниях становится скупее, или замечает, что как-то стало не так, как было во времена его прекрасной (непременно, прекрасной!) молодости. Но всегда восприятие обостряется, и он действительно интуитивно, может ещё как-то, но именно чувствует.

Хочется оставить на память дочке, внукам, будущим правнукам память о моём детстве и отрочестве. Поделиться знаниями о наших корнях, уберечь от ошибок и просто ещё раз вспомнить уникальные, светлые годы, когда ты тащишь в горку санки, чтобы вихрем прокатиться по жизни, зная, что впереди всё самое лучшее и интересное.

Глава 1. Моя деревня

Бабушкин дом

Мне шесть лет. Лето. Мы едем в деревню к бабушке, папиной маме. Я её ещё никогда не видел, как-то не получалось из-за отдаленного проживания: то Урал, то Западная Украина. Вру, видел! Когда мне было три года, мы приезжали в Летово с Урала, и меня, по настоянию бабушки, крестили в Летовской Косьмодемьяновской церкви. Причем крестными моими стали папин родной брат Николай и их двоюродная сестра, Нина, которой тогда было 15 лет. Нина – дочка дяди Володи, бабушкиного брата, следовательно, моя тётя. Получается, что не запомнил я первую встречу с бабушкой по малолетству. Не помнил, естественно, и как меня крестили. Только по рассказам мог восстановить эту картинку.

А картинка довольно занятная. Настоятель церкви, отец Глеб, поднимает меня на руки, чтобы окунуть в купель. Трудно вообразить, какие мысли могли пронестись в моей кудрявой голове, но голым задом в тазик, под названием купель, наполненный водой, видимо, не хотелось. Батюшка носил длинную и густую бороду, как и положено православному священнику. Вот за неё-то я, по рассказам бабули, и ухватился со всех своих детских силёнок. Надо заметить, не орал. Он меня к воде, но отцепить не может. Так и пришлось батюшке кланяться самому при моём троекратном окунании. «Бедовый, малый, вырастит!», – сказал напоследок. Так ли это было на самом деле, не знаю, только не думаю, что Анастасия Сергеевна стала бы что-то приукрашивать.

Жительствовала моя бабушка и папина мама в деревне Шишкино Рыбновского района Рязанской области. Точнее, начинала жительствовать. Она продала дом в Летово, где родился и вырос мой отец с братьями, и переехала поближе к своим родным братьям: Владимиру, Василию и Александру, которые, будучи уроженцами Шишкина, прожили здесь всю жизнь. Шишкино – это была и бабушкина Родина, она здесь родилась, выросла, но была выдана замуж за Александра Гагина и, как полагается, переехала к нему в соседнее поселение.

Летово располагается всего-то в двух километрах от Шишкино, но разница существенная, потому что Летово – это село на берегу великолепного пруда, а Шишкино – деревня при колодце. Как отец рассказывал, их дом в Летове стоял буквально на берегу этого самого живописного водоёма, так что можно было выходить из дома прямо в плавках и идти купаться.

Мимо Шишкино, от станции «Рыбное» на Константиново (Родина великого русского поэта Сергея Александровича Есенина), проходила грунтовая дорога. Её «асфальтизация» в то время находилась в проектной стадии. Я дорогу застал еще «грунтовкой», как раз в тот самый приезд, о котором идет речь. Сегодня дорога от города Рыбное до села Константиново – это великолепное асфальтное шоссе, поддерживаемое в идеальном состоянии в силу посещаемости многочисленными паломниками исторической Родины великого русского поэта.

Домик бабуля приобрела самый, что ни на есть, захолустный, но зато рядом с братом Владимиром Сергеевичем, который обещал, что на этом месте будет отстроено нормальное жильё. Стройка уже началась и продвигалась полным ходом. Дом строили из шлакоблока. Денег, по всей видимости, не хватало, поэтому экономили на материале. Кровля получилась куцая, и вода после дождей капала чуть ли не на стены из-за практического отсутствия карниза. Но это будет позже, не в тот, первый в моём восприятии, приезд к бабушке. Её летовский дом я не запомнил. И в последсвии, сколько не бывал в Летово, найти его не получилось. Говорят, что женщина, купившая бабулин дом, нашла в подвале что-то вроде клада, на который дом перестроила до неузнаваемости. Верится с трудом, если честно.

Голутвинская² электричка доставила нас в Рыбное поздно вечером. Смеркалось, шел нудный моросящий дождь. Долго ждали попутку, но в нашу сторону так никто и не собрался. Пошли пешком. Батя связал два чемодана, перекинул через плечо так, что один оказался на спине, другой – на груди. Посадил меня на загривок, и мы пошли. Мамка тащила сумку. Пройти надо было всего-то 8 километров. «Всего-то» – это так папа говорил, поэтому мне представлялось, что за ближайшим поворотом – им же сказанное «уже пришли». Когда переправились по мосту через речку Вожу, стало совсем темно. Я сидел, вцепившись в отцовскую шевелюру, поливаемый сверху дождем. Отец то и дело оскальзывался в грязи, чертыхался, мама ойкала где-то сзади.

– Толя, я упала! – послышалось из темноты после испуганного вскрика. Батя быстро поставил меня в грязь, скинул чемоданы и исчез в темноте. А я с ужасом наблюдал, как в мой сапожок, через его прорезиненные края, струйкой льется вода. Больше полвека прошло, а картинка яркая, будто вчера было. Так впечатлила эта мутная, холодная вода, заливающаяся в детские сапожки.

На наше счастье, кто-то скрипел в нужную сторону – это смертельно уставшая лошаденка тянула телегу. Ни одна машина, скорее всего, не проехала бы по такой дороге, только гужевой транспорт, который тащился в нужном направлении и, как потом выяснилось, даже в нашу деревню. Меня, чемоданы и маму дед посадил в телегу, а отец шел сзади и, когда это было необходимо, помогал заморившейся лошадке справиться с трудными подъемами.

К дому подъехали в кромешной темноте. Отец постучал в окно и, как мне показалось, моментально, загорелся свет. Фрамуги открылись, радостные приветствия и мы, к моему великому удивлению, по приставной лесенке полезли в это же окошко.

Маленькая горница, круглая черная металлическая печь, на полу спит народ. Взрослые сели за стол. Здесь дядя Коля (мой Крестный), дядя Володя – отцовы братья. Уже разливают и чокаются.

– Тоня, рюмаху, обязательно! Иначе простынешь, – басит дядя Коля, протягивая мамке рюмку. Она, поломавшись для приличия, шкалик приняла.

Меня уложили меж спящих родственников, и я, пригревшись, скоро уснул.

Утро. Просыпаюсь от разговоров. Взрослые, как будто и не вылезали из-за стола. Беседуют. Сильно хочется в туалет.

– Что, крестничек, зажался? – дядя Коля щекочет меня своей щетинистой щекой.

– Писать хочу.

– Лида! – кричит Крестный, – Отведи братика в туалет.

В окошко заглядывает светловолосая симпатичная девочка лет десяти и мило мне улыбается. На зардевшихся щёчках пикантные ямочки. Вылезаю через окно и только сейчас понимаю, почему им пользуются вместо двери. Впритык к маленькому домику, перекрывая выход, строится новый дом, как мне показалось, неимоверно большой. Бежим в палисадник. Наконец-то облегчение. К моему удивлению, Лида пристраивается рядом, сдергивает трусики и присаживается, кокетливо показав мне розовый кончик языка.

Я поражен до глубины души. Всё в том же глубочайшем недоумении залезаю обратно в дом и, непрестанно ёрзая, усаживаюсь рядом с отцом. Меня гложет вопрос, который я хочу задать, но неимоверно стесняюсь.

– Что, спросить чего хочешь? – догадывается он. И тут я решился.

– Пап, а почему Лида из попы писает?

Мужики дружно улезают под стол от хохота. Сквозь смех, почему-то плача, отец со стоном отвечает:

– А это, сынок, у девочек конструкция краника такая!

И все ржут с новым напором, кашляя и беспрестанно повторяя: «Ой, не могу!», «Ой, щас помру!», «Вот уморил!»

В тот миг до моего сознаня начало доходить, что девочки от мальчиков отличаются не только тем, что ходят в платьицах и волосы заплетают в косички, а ещё кое-чем сокровенным и пока непонятным.

Анегдот в тему. Мальчуган сидит в песочнице. К нему подходит девочка и, желая переключить его внимание с игрушки на себя, задирает платьице.

– Потеяла?! – оживленно спрашивает мальчик.

– Неа! – отвечает девочка.

– Отогвали?!

– Неа!

– Так и было?! – неподдельное удивление.

– Так и было.

– Стьянная, стьянная констгуция.

Днём играли с Лидой в палисаднике. Как водится, она была мамой, я папой, а её кукла – дочкой. В общем, подружились. Надо сказать, что мы с Лидой встречались в основном в деревне. Она с семьей жила в Красногорске (очень красивом городе Подмосковья) и на лето частенько приезжала в Шишкино. Чуть позже станем больше общаться с её родным братом, Славиком. В год, когда мы с сестренкой познакомились и играли в куклы, он был совсем мелкий – всего-то три с половиной годочка.

*****

Летом 1970-го я впервые пробыл в деревне почти все каникулы. Мы, переехав из воинской части под Загорском, жили в такой же воинской части под Брянском. Я недавно стал пионером и страшно этим гордился. Лида была уже девушкой относительно взрослой: перешла в восьмой класс, я – в четвертый. Восьмиклассницы в моём тогдашнем восприятии – это совершенно взрослые тёти, которые уже перестают играть в куклы, и начинают интересоваться мальчиками. Надо думать, Лиде со мной было не особо интересно, но ведь не отделаешься от привязчивого мальчишки, который совершенно не может понять, почему его в самый интересный момент просят побыть дома.

Бабушка надолго уходила в Косьмодемьянскую церковь, мы с сестрой были предоставлены сами себе. Спали вместе на одной большой бабушкиной кровати. Она стояла в левом углу и отгораживалась занавеской, в полутора метрах перед ней – большущая печка. Было занятно сигать с неё на кровать. Главное, за железную спинку не зацепиться ногами, поэтому надо было посильнее оттолкнуться и прыгнуть, перелетая через это ажурное препятсвие.

Иногда с Лидой устраивали представление. Она лежала на кровати, изображая зрителя, а я ходил по краю печки, показывая какого-нибудь сказочного героя, например – голого короля. Чтобы не быть голым, обвертывался марлей. Всё, конечно, просвечивало, но голый – это ведь понарошку. Лида голую королеву изображать отказывалась наотрез, сколько не просил.

В правом углу горницы – несколько рядов икон с синей лампадой перед ними. И днём, и ночью в ней мерцал огонёк, слабо освещая потемневшие лики святых. Я никогда, в каких бы домах не был, такого количества икон не видел. Особенно подолгу любил смотреть на мученическое лицо Иисуса с терновым венком на голове. Всё остальное было также интересно, но эта – особенно завораживала. Расспрашивал бабушку об Иисусе Христе, она охотно рассказывала, не единожды брала меня в церковь. Я сидел на лавочке, слушал, как поёт хор, глазел, задрав голову, на расписанные библейскими сюжетами своды, изучал росписи, и думал о том, как все увиденное мною не соответствует тому, о чём учили в школе.

Здесь была своя правда, а я совсем недавно стал пионером. Из-за всего этого в мозгах большой «раздрай», потому что пионер, который всем детям пример, будущий комсомолец, а комсомолец – это один из многочисленных членов коммунистического союза молодежи. На пионерском значке, выполненном в виде звездочки, с пылающим над ним костром в виде трёх язычков, профиль Ленина. Комсомольский значок представлял собой развернутый красный флаг, а на нём тот же профиль с надписью внизу «ВЛКСМ». Ленин учил, что никакого Бога нет, а церковь обманывает наивных людей, отрывая их от реальной жизни и созидательного труда во благо Советской Родины. Здесь ещё предстояло во многом разобраться.

Вспомнилось, как однажды (а это было, когда мы жили в комнате коммунальной квартиры в военном городке под Загорском) бабуля приехала в очередные гости. В первую очередь, она ехала в Троице-Сергиеву Лавру, оттуда на святые источники, которые, по стечению обстоятельств, были недалеко от нашего гарнизона, ну, а потом, как бы по пути, заезжала к нам. И вот она сидит в кресле, что-то рисует, потом протягивает мне размалёванный портрет Ленина и спрашивает, хитро прищурив глаза:

– Вот! Тебя за это сильно будут ругать?

Я от возмущения даже дар речи потерял, а только брызгал междометиями, пыжась, что-то дельное сказать, типа: «Бабушка, да разве так можно – это же Ленин»!!! Тогда я, естественно, не мог знать, что моей бабуле пролетарского вождя совсем не за что было любить. Она часто вспоминала, что когда была девчонкой, видела барина, проезжавшего мимо на бричке, который ребятишек конфетами одаривал. Рассказывала про то, как плохо было после революции, и как её замуж выдавали за моего деда, только чтобы не раскулачили. А ведь всё равно прадеда раскулачили, потому что крыша на его доме была не из соломы, а из черепицы. Значит, «кулак»! Только какой он «кулак», если всё благосостояние вместе с сыновьями своими руками создавал.

Тогда всего этого я не знал, и знать не мог. В бабушкины рассказы особо не верил. В моём восприятии, причём очень долго, помещики были исключительно «мироедами», а после революции началась новая, счастливая жизнь. Так нас учили.

Иногда, по вечерам, когда бабуля отсутствовала по церковным делам, я как привязанный, мотался за Лидой. Ей, скрепя сердце, приходилось брать меня с собой. Она дружила с соседским мальчиком Толькой Князевым. Толька был старше Лиды на год и, по всей видимости, между ними было нечто большее, чем пожечь костры с молодежью где-нибудь в лугах, посидеть на завалинке, ещё лучше на чьей-нибудь терраске, иди, просто побродить на «задах».³ Толик являлся обладателем вожделения всех пацанов его возраста – мотоциклом «Иж». Изредка они с сестрой уезжали кататься, а я сидел на крыльце и ждал, чутко вслушиваясь в переливы мотоциклетных моторов. Один раз взяли с собой. По всей видимости, я скроил такую кислую мину, что Лида сжалилась. Сначала они посадили меня между собой, но я чуть не задохнулся между Толиковой спиной и Лидкиной грудью. Конкретно прижала, так как приходилось держаться за Толика, а он иногда слишком резко набирал скорость, так что хваталась покрепче, чтобы не свалиться. Пришлось пересадить меня назад. Я уцепился за Лидкину талию, она – за Толикову, и мы носились по проселочным дорогам, оглашая тишину позднего вечера ревом мотора. Это было просто восхитительно!

Проезжая деревню Раменки, вдруг заглохли. Неподалеку орала молодежь, доносились матюги и пьяные выкрики. Мы слезли с сиденья, и Толик начал лихорадочно дергать педаль стартера, подкручивая одновременно ручку газа. Мотоцикл заводиться не желал, а только чихал, как простуженный старик. Голоса из темноты доносились всё ближе. Даже я своим десятилетним рассудком прекрасно понимал, что может произойти, если не успеем уехать до подхода местных.

– Гля, тёлка! – раздалось совсем рядом.

– Точно, ёмаё, тёлка! – В голосе кого-то невидимого неподдельная радость.

В этот момент мотоцикл затарахтел. Толик лихо вскочил в седло, Лида за ним, я так к ней прижался, будто влип, и мы, виляя задом, рванули в разрезаемую светом фары темноту.

– Стоять, бля! – донеслось сзади с улюлюканьем и матерщиной. «Удрали!» – промелькнула веселая мысль.

Подъехали к дому. Толик заглушил двигатель, и стало удивительно тихо, даже в ушах зазвенело. С трудом слез с сиденья, разминая затекшие ноги. Не мудрено, ведь сидеть пришлось на самом краешке, как не свалился по пути, ума не приложу.

– Толь, – спрашиваю, – а где они в темноте корову увидели?

– Какую корову? – не въехал Князь (так его Лида называла за глаза).

– Ну, когда мы там остановились, кто-то крикнул «гля, тёлка!»

Лида сконфуженно отвернулась.

– Это им с пьяных глаз, видно, померещилось что-то! – хохотнул Толян. – Ну, до завтра! – он махнул Лиде и покатил мотоцикл к своему, вырисовывающемуся из темноты, дому.

– А вы меня еще возьмете? – спросил я сестру, когда мы поднимались на родное крыльцо.

– Посмотрим на твоё поведение. Ой! – вдруг вскрикнула она.

На нашей скамейке, растянувшейся вдоль дальней стенки крыльца, кто-то сидел.

– Не боись, свои! – послышался знакомый голос. Обладательницей его оказалась Валентина, средняя дяди Володина дочка, родная племянница нашей бабули. У Владимира Сергеевича три дочери: старшая – Нина, моя крестная, была замужем и жила в Летово; младшая – Оленька – наша закадычная подружка. С этой задорной семилетней девочкой мы часто играли вместе. Валентина – весёлая, бойкая на язык девушка лет 19-ти, сидела на нашем крылечке с молодым человеком и застенчиво улыбалась.

– Гуляете? – почему-то спросила она, хотя и так было понятно, что мы гуляем.

– Да, – подтвердила Лида. Я проскочил в сени. Лида с ними поговорила и очень скоро прошла в горницу. Я ещё минуты три – четыре подглядывал в дырочку, пытаясь понять, что это они там делают на нашем крыльце, будто не могли на своем посидеть. У дяди Володи целая терраска, сиди, хоть обсидись! Скоро это занятие наскучило, и я тоже ушел спать.

Дни проходили насыщенно. Утро из-за мух начиналось довольно рано. Ни свет, ни заря эти назойливые насекомые просыпались и начинали с жужжанием носиться по горнице. Это ещё полбеды. Беда заключалась в том, что они были сильно кусачие. Залезаешь под одеяло с головой – жарко. Высовываешь голову, тут же начинают приставать и пребольно жалить. Покой можно было найти в «темнушке». «Темнушкой» называлось отгороженное от сеней небольшое помещение, которое, по сути своей, представляло большую кладовку. Если не включать свет, то темень непроглядная, хоть ночью, хоть днем. Там стояли две кушетки, застеленные набитыми соломой матрацами, но на чердаке, куда из «темнушки» был свободный лаз, по ночам сильно верещал сверчок. В общем, везде засада.

Бабушка поднималась очень рано, когда только начинал брезжить рассвет. Молилась, стоя на коленях перед иконами с мерцающей над ними лампадкой и уходила на огород, заниматься прополкой. Потом готовила нам на квадратной сковородке завтрак. Если был какой-нибудь религиозный праздник, а они случались часто и с завидным постоянством, бабушка с утра или с прошлого вечера в церкви. Тогда завтрак готовила Лида. Ольга прибегала как раз к этому моменту, поэтому она почти всегда завтракала с нами.

Пища была не хитрая: картошка жаренная с молоком, хлеб, дары огорода, типа огурцов и прочей зелени. Если не поленимся и сбегаем на «зада», где начинался луг, можно было набрать за какие-то полчаса целый кулек луговых опят, которые мы называли простонародно «дристушками». Прозвание образовалось из-за того, что росли они обычно там, где коровы сбрасывали навоз. Идет буренка и на ходу какает, оставляя за собой длинные полосы «лепёшек». Вот такими же полосами «дристушки» и произрастали. Собирали исключительно шляпки. Вывалишь собранные шляпки опят на сковородку, которая нагревается на чугунной керосинке. Кажется, целая гора, на ораву должно хватить. Ужаривается эта гора до состояния кучки, хоть за новой порцией беги – на двоих мало! Но вкуснятина неимоверная!

Потом играли во всякую всячину, чаще всего в прятки. Однажды решили мы с Лидой Ольгу подурачить. Сестрёнка надела мою майку и шортики, я натянул её платьице, и мы спрятались, предвкушая удовольствие. Оля ходила по дому, заглядывая во все углы, потом бросилась к сундуку, до которого надо было дотронуться первым, чтобы «засалить» того, кого нашла и звонко закричала:

– Туки-туки Игорёк!

Смеясь, выходит Лида в моём облачении. Из-за печки выскакиваю я, и мы начинаем скакать перед обалдевшей Ольгой:

– Обознатушки, перевадушки! Обознатушки, перевадушки!

Ольга так расстроилась, что чуть не заплакала.

– Так не честно! Не честно!

Она сидела, надувшись, на диване, сердито поглядывая на нас своими карими глазенками. В них стояли слезы.

– Ну, что ты так расстроилась? – успокаивала девочку Лида, – Давай, мы с Игорьком, тебе песенку споем?

И мы пели:

– Ах, васильки, васильки,

Сколько вас выросло в поле!

Помню, у самой реки,

Я собирал их для Оли.

Оля цветочек сорвёт,

Низко головку наклонит

«Милый, смотри, василек

Вот поплывет и утонет.

Оля любила его,

Оля реки не боялась,

Часто осенней порой,

С милым на лодке каталась…

Какая-то секунда, и глазки её радостно блестели, обида прошла. Как же, про Олю поют песню, её любимую песню.

Деревня Шишкино располагается на краю глубокого оврага, за которым шумит шикарный лиственный лес. Дома стоят с двух сторон грунтовой дороги, широко распластавшись своими приусадебными участками и огородами. Овраг образовался в незапамятные времена, и, судя по всему, когда-то очень давно часть его являлась руслом реки. Возможно, здесь в древности протекала Вожа, а может и какая-нибудь другая, безымянная река. Если пройти задами и спустится на дно оврага, начинается система глубоких прудов. Сюда мы бегали купаться и проводили здесь целые дни.

Часто ходили в лес. В середине августа на орешниках начинал созревать лесной орех. С этими орехами связано событие, которое серьезно изменило мирный ход моего бытия.

Однажды в деревне появился паренек по имени Юра. Он оказался не просто моим однофамильцем, а, как выяснилось, троюродным братом. Его отец был двоюродным братом моего отца. По непонятным мне причинам, они не роднились. Вообще я заметил, что Гагинские отпрыски (родня по линии деда) с нами особо не сближались, что нельзя сказать о родне со стороны бабушки. Тут была полная симпатия и взаимопонимание. Как бы там не было, но с Юркой мы нашли общий язык довольно быстро, что выразилось в совместных играх и походах в лес.