Игорь Болгарин
Последнее плавание капитана Эриксона
13
Весь день они шли, как можно ближе прижимаясь к скалистому правому берегу. «Эскильстуна», окрашенная в не слишком яркие цвета, почти сливалась с серыми и коричневыми скалами. На середине залива она была бы видна, как комар на лысине. С того или другого берега их могли высмотреть и, неровен час, на всякий случай послать в порядке приветствия пару снарядов. Такое время: прежде стреляют, а потом уже разбираются.
Стоя за штурвалом, штурман истово молился:
– Направь, Господи, на верный путь… Отврати от нас все неприятности… – горячечно шептал он.
Увидев вошедшего капитана, смолк.
– Почему сбавил до «малого»?
– Незнакомый берег. На малой скорости наша фелюга вряд ли вызовет какие-то подозрения, – отчитался рулевой.
– Ладно, – согласился капитан и, уже уходя, добавил: – В сумерках выходи на открытую воду. – И ушел. Спустился в столовую.
Крохотная каюта-столовая была слабо освещена, круглые оконца были занавешены мешковиной.
Ларсен сидел, положив перед собой часы: подходило время ему спускаться в кочегарку. Едва стал себя лучше чувствовать, он отказался от дарованной капитаном привилегии и стал по мере сил помогать кочегару.
Допив кофе, он перевернул чашку, а недоеденным бутербродом с тонким слоем масла стал смазывать ладони с покрывшими их волдырями. Это не ускользнуло от взгляда капитана. Он подсел к Ларсену, поставил на стол флягу. Был он явно под хмельком: лечился от страха.
– Я же тебе говорил: не твое это дело – лопата.
– А куда девать совесть? – спросил Ларсен.
Эриксон промолчал и лишь после долгой паузы улыбнулся, добавил:
– Еще сутки-двое в кочегарке, и они там поверят в твое пролетарское происхождение… Видишь ли, им наплевать на слова. Мне рассказывали, они прежде всего смотрят на ладони. Есть мозоли – пролетарий. Нет – веревку на шею, – и Эриксон положил на стол перед Ларсеном свои натруженные руки.
– Это когда вы ходили в Лулео?
– Они были кровавые, почти во всю ладонь. Сейчас уже почти сошло.
– Значит, они смотрят не только на ладони, – сказал Ларсен. – Наверное, проверяют и на совесть.
Эриксон налил в свою чашку из фляги, подумав, налил и Ларсену. У него было явное желание продолжить недавний разговор. Оттого ли, что уже принял свою порцию рома или от многосуточного нервного напряжения.
– Я вот что скажу тебе, редактор, – он наклонился к Ларсену. – Веришь – нет, мои родители не из богатых. Трудно выбивались из нищеты. Когда я был мальчишкой, у меня была английская болезнь. Знаешь, что это? Тощий, спина согнута, живот большой, а ноги, как спички. Но я на них выстоял. Совесть, душа – это для рулевого. А у меня тут, где у него душа, крепкий кусок мяса, – он выпрямился и ударил себя кулаком в грудь. – И он работает, гонит по жилам кровь. И все! А совесть, душа – это химера. В какой-то умной книге я вычитал, что мир материальный. Если это так, покажи мне душу или там совесть. Я хочу их потрогать, подержать в руках… Когда лезешь на гору, руки в кровь, силы на исходе. О чем в это время думаешь? Да ни о чем. Есть цель – вершина. И ни о чем больше! Мне одному приходилось вставать на ноги. Я все это знаю.
Ларсен улыбнулся. Он повидал много людей: хоть и книжный червь, но понимал, что это у Эриксона поза, бравада. Только так он думает не всегда, лишь в минуты отчаяния. И в это плавание он тоже пошел от отчаяния. И впереди у него пока ничего, вершины не видно. Но он карабкается, хотя руки в кровь и силы уже на исходе.
– Что будешь делать, когда придем туда? – спросил Ларсен.
– Напьюсь. Вдребезги. Как положено.
– А потом?
– Потом? – капитан задумался. – Потом буду искать груз на обратный путь. Я не камикадзе, чтобы рисковать своей жизнью во имя чужой благодати. Вот так и запиши на своей манжетке, господин редактор!
Ларсену надоели частые упоминания о его манжетке. Он снял ее с руки и распрямил на столе. На ней было что-то нарисовано: какие-то круги, извилистые линии, стрелки. Это было похоже на небольшой кусок карты. Если присмотреться, можно узнать очертания Финского залива ближе к Петрограду, кружочком отмечен и сам Петроград. А вокруг него и вдоль берегов залива мелкие схематичные знаки дредноутов, подводных лодок, и много разных крючковатых стрелок, и все они направлены на Петроград.
– Это позволили мне нарисовать еще там, в Стокгольме. Смотри! Вот отсюда прет Юденич, его поддерживает эстляндская буржуазия и англичане… Отсюда – Маннергейм и немецкие наемники…Вот здесь и здесь их флот…
Эриксон ткнул пальцем в манжетку:
– А это что здесь?
– Кохтла-Ярве… А это Карголово, – объяснил Ларсен.
– А мы сейчас примерно вот здесь. Кохтла-Ярве мы еще ночью проскочили… Похоже, до Петрограда уже меньше суток пути. Если, конечно, не придется «малым ходом».
– За эти дни всякое могло случиться. Придем в Петроград, а там уже белые, – охладил Эриксона Ларсен.
– А мне какая разница? Лишь бы не потопили до Петрограда, – бодро сказал Эриксон. – А там – продам свой груз, всякие там бороны, плуги. Они хоть белым, хоть красным пригодятся. Ты – свои лекарства. Тоже нужное людям. А что! Все они из кости и мяса, все когда-никогда хворают…
При этом он смотрел на Ларсена и чувствовал, что его размышления для него оскорбительны.
– Слушай, они устроили революцию. Ну и ладно, пусть она будет у них, если она им нравится. Я тебе даже так скажу: если подумать, так мне вся эта заваруха у них даже нравится. Будет для всех стран вроде репетиции. Посмотрим, может, и нам захочется. А пока пусть они остаются у себя дома со своей революцией и не лезут в наш дом.
– А разве, когда рушится плотина, вода уходит в песок? – спросил Ларсен. – Революция сама выбирает, куда ей прийти. А хоть бы и в наш дом.
Эриксон надолго смолк, не находя ответа, нахмурился. В наступившей тишине дробно постукивали поршни двигателя, бросая пароходик в мелкую дрожь.
– Так говоришь: совесть? – вдруг язвительно напомнил Эриксон о начале их разговора. – Тогда, вместо нашей пустой болтовни, лучше спускайся в кочегарку. Больше пользы. А совесть… она тоже химера. Ее руками не потрогаешь. И забери свою манжетку, – он смахнул ее со стола. Она упала на пол картой-схемой кверху.
А внизу, в удушливой копоти топки, кочегар отдал Ларсену лопату и концом грязного шарфа, который постоянно висел на его шее, вытер потное лицо. Присев на ящик, передыхая, стал наблюдать, как неловко и неумело, но зато быстро и старательно Ларсен черпал, носил и забрасывал в топку уголь.
– Э-э, так не нужно! – остановил Ларсена кочегар и, отобрав у него лопату, начал от большой кучи подгребать уголь почти к самой топке и лишь затем стал размеренно, с передышками метать уголь в ее жерло. Возвращая Ларсену лопату, может быть, впервые за все время плавания он ему улыбнулся:
– Тебя кто, капитан учил так отмахивать? Не нужно! Видел, как это делаю я?.. Рабочий должен научиться беречь силы. А то может так получиться, что, кроме крепких слов и слабых сил, у нас ничего не останется… ну, когда они нам понадобятся. – И, ободряюще хлопнув Ларсена по спине, он покинул кочегарку.
14
После того как миновали Нарвскую губу и Усть-Лугу, Финский залив стал сужаться, и уже даже без бинокля можно было видеть оба берега одновременно. Это почувствовала и «Эскильстуна». Волна здесь становилась уже не такой крутой и более дробно стучала в борта. От этого она не раскачивалась, а лишь мелко дрожала.
Кочегар вошел в каюту-столовую, протиснулся мимо капитана к столу.
– Зачерпни воды и хоть с рук смой свою вонь, – брезгливо сказал Эриксон. – Прими человеческий вид.
Не обращая внимания на слова капитана, кочегар повернулся к Элен. Та поставила перед ним чашку кофе и осталась стоять возле него, в нерешительности ожидая, во что выльется гнев капитана.
Кочегар невозмутимо отхлебнул из чашки, остальное содержимое вылил себе на руки и старательно их помыл. Вытерев об штаны, с некоторым вызовом положил их перед Эриксоном на стол ладонями вверх.
– Ну и чем тут так воняет, что у тебя нутро выворачивается?
– Дерьмом, вот чем, – сплюнул на пол капитан.
Кочегар сощурился.
– Есть такая грязь, которую ничем не отмоешь, сколько не три. Разве тебе не приходилось от голода в чужих мусорниках рыться? Почти уверен: приходилось.
Эриксон понял: кочегар от обиды взбунтовался. А он из тех парней, которые нелегко ее прощают и, похоже, все это вряд ли кончится добром. Он молча встал, перевернув чашку с недопитым кофе, давая тем самым Элен знать, что ему больше ничего не нужно, и решительно вышел.
– Мы одной крови, парень! – вслед ему крикнул кочегар. – Только ты на ступеньку выше. Но не забывай, что она очень шаткая!
Эриксон сменил рулевого и в одиночестве стоял на мостике. Придерживая одной рукой штурвал, курил сигару. Стычка с кочегаром не особенно его расстроила: до возвращения в Стокгольм он никуда не денется, и его придется терпеть. А там… там он навсегда исчезнет с его глаз. Придут другие, не такие гонористые, более покладистые. Жизнь не только все, но и всех расставляет на свои места.
«Эскильстуна» бежала на полном ходу. И, несмотря на то, что до Петрограда уже оставалось совсем немного, рукой подать, орудийная канонада не усиливалась, а, наоборот, выстрелы становились все реже и раздавались они теперь уже далеко позади. Это и успокаивало, но и тревожило Эриксона.
«Что если и в самом деле: все наши усилия пойдут насмарку? Придем в Петроград, а он уже у этих… у белогвардейцев. И что тогда? Полная неизвестность. Ради чего шли? С кем разговаривать?» – размышлял он.
На мостик поднялась Элен. Она принесла горячий чайник, засунутый в шерстяной чулок.
– Прохладно. А ты так и не допил свой кофе, – мягко сказала она, пытаясь хоть как-то загладить некоторое напряжение от их недавней стычки с кочегаром. – Согрейся!
Он это понял, но не подал вида:
– Когда я на мостике, на моем судне меня называют капитаном!
Элен чуть заметно улыбнулась, налила в чашку кофе, молча подала ему. Отхлебывая кофе, телом придерживая штурвал, он глядел мимо нее на море и тихо, но ворчливо сказал:
– Ты больше не спи с ним. Если ты платила ему за хлеб и тепло, то – хватит, рассчиталась.
Всякий раз, между несколькими глотками, она заботливо принимала из его рук чашку и держала до тех пор, пока он снова не потянется за ней. Его голос потеплел, вероятно, все же не от кофе.
– Ты-то сама из Стокгольма?
Она отрицательно покачала головой.
– С чего же это вдруг тебя занесло на скамейку в стокгольмский парк?
Вечерело. Солнце быстро окунулось в море, и в рубке уже лишь смутно виднелось ее лицо.
– Я стояла в очереди за хлебом. А когда она уже подошла, прямо передо мной вывесили: «Хлеба нет».
– Это всегда так: для кого-то всегда есть, а кому-то всегда недостается, – согласился Эриксон.
– Ну да! У кого есть деньги, у того никогда никаких проблем. Для таких они оставляют. Я тогда уже сразу же поняла, что они врут, схватила камень и швырнула его им в окно. После этого убежала из дому, чтоб не нашли. Вот и оказалась в Стокгольме в парке.
– Я тебя понимаю: молода, горяча. Но это все равно неправильно. Я как-то в газетке нашего пассажира-редактора прочитал, что камень, это… как там у него?.. оружие пролетариата. А, по-моему, камень – оружие разбойника. И то это не совсем верно. Камень, он камень и есть – мертвый, жесткий, тяжелый. Все зависит от того, кто возьмет его в руки: разбойник или печник, каменщик. Разбойник человека убьет, а каменщик дом сложит. Уясняешь?
– Ну а если они так, прямо перед носом: «Хлеба нет»? А вся очередь знает, что он есть, – не согласилась Элен.
– А ты перетерпи. Ну, нет сегодня – завтра будет. Не гневайся. Гнев – плохой советчик рассудку.
– Но они же нагло врали. Скажи им это словами – не поймут. Потому что нет совести.
– Тут ты тоже не совсем права. Совесть у каждого от рождения есть. Только у одного она, как маковое зернышко, ну, не выросла. Жил в зависти, несправедливости, вот она и не росла. Пищи ей не хватало, доброты, сердечности. А у другого в полную грудь выросла. Ты подумай об этом. Вот раз ты о совести вспомнила, значит, у тебя ее в достатке. И у меня, надеюсь, есть. В жизни много всякого случалось, но за камнем рука ни разу не потянулась. Соблюдал законы… Я просто шел и шел…
Видимо, обида жгла душу Эриксона: кочегар задел его за самое сокровенное, святое.
– Устала слушать? «Разговорился старик»…
– Нет, отчего же! Я никогда про такое не думала, – созналась Элен. – Вот про зависть. Что, она тоже в каждом человеке живет?
– Обязательно. Ее достатком, способностями надо подкармливать. Тогда она не сильно высовывается наружу, молчит. – Он на какое-то время задумался и продолжил: – Я вот что вспомнил. Надо бы выбросить из головы, как окурки из пепельницы. А не выбрасывается. Был у меня приятель. Больше того, думал, что друг. Высокое слово! С малых лет дружили, один хлеб пополам делили. Но однажды он плюнул мне в душу. Просто так плюнул, без причины… Нет, не так, – поправился он. – Это я так думал, что без причины. Но она у него была. Много лет он мне завидовал, что я упрямо иду по земле. А она неровная: споткнусь, упаду, поднимусь и снова иду. А он сибаритствовал, развлекался с дамами, сладко ел, сладко пил. Я по кроне, по кроне… кочегаром плавал, потом рулевым. Стянулся на «Эскильстуну». Иду. А он семью на мужские шалости променял. Вроде и дети есть, только он от них вдали. Я помогал ему, как мог помогал. А он принимал это как должное. Все пытался сам вровень со мной встать. Не получалось. Постепенно и накопилась она у него в душе эта зараза – зависть. Не скажу, что был он неспособный. У меня дела идут, а он все больше при мне. За что сам не возьмется, не получается. Все куда-то не в ту сторону выворачивается, все в жизни мимо него проходит. Вот он и… как бы это помягче сказать?.. вымыл моим кофе свои руки. Нет, даже хуже! Плюнул в душу!
– Но почему же Бог его не наказал? – искренне спросила Элен.
Эриксон едва заметно устало улыбнулся.
– Возможно, Господь не снисходит до таких малостей? А, быть может, Он с самого начала не положил в его душу те самые зернышки. Вот он и живет, и даже вполне себе комфортно. Извини, он меня больше нисколько не интересует. Вот и времени с тех пор уже немало прошло. И обиды на него вроде бы нет. Просто случилось и случилось. Еще один урок жизни. Это как бывает: проплывет мимо парохода старая трухлявая, никому уже не нужная лодка. Проплыла и забылась. А ведь она когда-то была кому-то нужна, на ней прошел чей-то кусок жизни… Вот и вся сказка. Интересно?
– Даже очень.
– А зачем я тебе все это рассказал, не знаю…
– Мы говорили о зависти, – напомнила Элен. – Вас рассердил кочегар?
– Возможно. Он с таким демонстративным удовольствием помыл кофе руки, все равно, что плюнул в душу. Да и камень в окно – из того же ряда. Нет, пожалуй. Осколки собрал, стекло вставил – и забыл. А такое долго не забывается. Ты помнишь, что он при этом сказал? «Ты выше на ступеньку». Да, всего лишь на ступеньку! Но из-за этой ступеньки мне завидует не только он. Понимаешь, с той ступеньки начинается независимость. Я уже могу себе позволить никому не завидовать, потому что я к этому пришел. Я выше зависти, понимаешь? Мое тело стало почти стальным. По крайней мере мне так кажется. Меня просто так уже не согнуть… Если б ты только знала, какая каменистая и тяжелая была к этому дорога. Ноги в кровь, сил нет, а я шел…
Он давно отвернулся от Элен, смотрел вперед, на проплывающее под винтом его «Эскильстуны» море. И все говорил и говорил, скорее сам с собою, чем с Элен, подчиняясь внутренней потребности выговориться, в чем-то утвердиться, освободить от каких-то сомнений свою душу.
Элен стояла чуть сзади и все еще держала в руках давно остывшую чашку.
– Скоро ты увидишь тех, кто бросает камни. Посмотришь, много ли у них хлеба, – продолжил он. – Они думают, революция даст им хлеб. Все ли они знают, что хлеб родится в поле? И его еще надо вырастить. А это очень нелегкая работа. И камни тут ни к чему. Просто, надо работать – в жару и в стужу, до седьмого пота, до кровавых мозолей… Ты была молодая, глупенькая, многого не понимала. Тебе это простительно. Надеюсь, теперь, с возрастом, ты уже многое поняла. В жизни все просто: надо идти и идти. Если не будешь жалеть сил – придешь. И тогда тебе не придется спать на скамейке и расплачиваться своим телом за кров.
Он смолк. Он сказал все, что хотел сказать: может быть, ей, но, скорее всего, самому себе. И протянул руку за чашкой. Но Элен уже здесь не было. Она ушла, вероятно, тогда, когда в рубке появился рулевой.
Обернувшись, Эриксон увидел его, всегда спокойного, молчаливого. Тот положил руки на штурвал и легонько отодвинул капитана.
Была уже ночь. Луна еще не взошла, и небо было усеяно крупными звездами. Такие нечасто увидишь в здешних широтах. Ветер затих, и они неторопливо плыли по черной воде.
15
Эриксон проснулся оттого, что его тряс за плечо Ларсен.
– Проснитесь, капитан!
– Ну что еще? – сердито спросил Эриксон, но быстро вскочил. Видимо, недавно прикорнул и спать не собирался, потому что был одет. – Что случилось?
– Там… что-то… непонятное… – бормотал журналист, лицо у него было испуганное.
Опережая Ларсена, Эриксон торопливо взбежал на мостик. Уже светало. По воде стелился жидкий туман. «Эскильстуна», слегка покачиваясь на тихих волнах, двигалась на самом малом ходу.
Рулевой показал вдаль на какой-то большой темный и странный предмет. Он тихо плыл по воде, и туман мешал хорошо его рассмотреть.
– Что оно? – размышляя, проворчал рулевой. – Для дельфина великовато. Больше похоже на мертвого кита. Да только откуда здесь возьмется кит?
Все трое, они с замиранием вглядывались и прислушивались: оттуда доносились только сварливые крики чаек.
– Действительно, что это может быть? – озадаченным шепотом буркнул Эриксон.
– Я и говорю… непонятно… – ответил рулевой, тоже шепотом.
«Эскильстуна» и этот странный предмет медленно сближались. Над ним носилась и истошно кричала стая чаек, и больше ничего не было слышно, никаких других звуков. Эриксон поставил рукоятку телеграфа на «стоп», но пароход по инерции все еще продолжал двигаться.
– Похоже на плот… или на притопленный катер, – осторожно предположил Ларсен.
И вдруг как-то сразу, после какого-то легкого дуновения ветерка, словно сдвинулась в сторону белесая кисея, им открылась странная и страшная картина… На них медленно надвигалась полузатонувшая подводная лодка, ее печально покачивала на своих волнах балтийская вода. Над волнами торчала только верхушка рубки, носовая часть и ствол орудия. Лодка была разбита и безжизненна, но все еще продолжала сопротивляться. Откуда-то из ее глубин иногда вдруг с гулким бурлением вырывались мощные пузыри и с шумом лопались на поверхности воды. Из рубки наполовину свешивалось тело мертвого человека. Он не успел выбраться из лодки и висел головой вниз, и его светлых волос иногда касалась морская волна.
Над рубкой сердито носились чайки, дрались в воздухе, истошно кричали, недовольные внезапным вторжением сюда человека.
Все трое, онемев, провожали взглядами утопленницу, по мере того как она проплывала мимо. Рулевой вдруг, избавившись от оцепенения, начал истово креститься.
Тем временем на палубу вышли Элен и за нею кочегар. Элен, лишь мельком оценив увиденное, закрыла лицо руками и отвернулась.
«Эскильстуна» все еще по инерции тихо и даже печально скользила по легким волнам. И даже крик чаек над их головами показался им сейчас не столько сварливым, сколько тоскливым, жалобным.
Это война показала им свой беспощадный скорбный лик.
– Чья она? – шепотом спросил Ларсен.
Но даже Эриксон был чересчур потрясен, чтобы ответить. Есть зрелища, слишком сильные даже для много пережившего и повидавшего человека.
– Я никогда не любил чаек… – после долгого молчания пробормотал он. Совсем придя в себя, перевел ручку телеграфа на «полный». И при этом раз за разом оглядывался: ему хотелось поскорее и подальше уйти от этого вселяющего ужас зрелища. Но снизу не подтвердили выполнение указания. Двигатель по-прежнему глухо шелестел, находясь на команде «стоп».
– Где твое место? – прошипел Эриксон кочегару, перегнувшись с мостика и углядев того на палубе.
Кочегар послушно кивнул и ушел. И уже вскоре «Эскильстуна» стала набирать ход, вплыла в клочковатую туманную морось.
Рольф снова встал к штурвалу, а капитан вышел на мостик, остановился возле Ларсена.
– Русская, немецкая, английская… Какая разница! – только теперь он ответил на вопрос Ларсена.
– Разница? – Ларсен поднял глаза на капитана: – А ты что, не зарабатывал на войне? Ну, когда перевозил им военный металлолом? Вот и опять: новая порция, – он указал вдаль, за корму, туда, где в белесой мороси еще можно было разглядеть удаляющийся темный силуэт подводной лодки. – Прибьется к какому-то берегу, переплавят. И пожалуйста: кому-то щедрый заработок. А, может, и тебе? Ты ведь никогда не отказывался перевозить металлолом.
Но Эриксон не стал вступать в спор: что было, то было. Он вцепился в леер и сосредоточенно смотрел вперед, словно ожидал, что вновь по ходу парохода возникнет какое-то новое чудище войны. Затем молча ушел в рубку, взял в руки карту, долго в нее всматривался. Сказал Рольфу:
– Будь повнимательнее! Похоже, мы уже в самой пасти…
Пораженная увиденным, но все еще испуганная, Элен вернулась к себе, в свою столовую-камбуз. Она тоже, конечно, уже многое повидала в жизни, но такое ей не могло присниться даже в дурном сне. Она закрыла дверь на ключ, плотно задернула шторку иллюминатора. Но этого ей показалось мало, потому что все время чудилось, что вот-вот распахнется дверь и в нее просунется та страшная, окровавленная, исклеванная чайками голова, или же из темного угла на нее уставятся незрячие пустые глазницы. Тогда она достала из сумочки распятие и поставила на стол.
Но и все это, похоже, мало успокоило ее. Какое-то время она сидела, сжавшись в комок и уставившись на распятие. Не выдержав гнетущей тишины и ожидая невесть чего, она вдруг сорвалась с места и выбежала из каюты. Огляделась по сторонам. Куда? Можно в кочегарку! Там постоянное движение: гудит и потрескивает пылающая топка, рокочет двигатель. Там жизнь!
Кочегар, работавший лопатой у топки, не сразу обернулся. Лишь спустя какое-то время он даже не увидел, а ощутил присутствие Элен в кочегарке. Она испуганно стояла в углу, ее глаза были расширены.
– Ты закрываешься: он дал тебе ключ? – угрюмо спросил кочегар. – Ну и что он тебе пообещал? Койку пошире и кошелек потолще? А кроме кошелька у него все, как у всех…
Глаза Элен наполнились слезами. Она выскочила из кочегарки, побежала по ступенькам наверх.
Проводив ее равнодушным взглядом, кочегар презрительно плюнул на руки и снова взялся за лопату. За открытой дверцей топки полыхало и гудело пламя.
