Игал Халфин
Автобиография большевизма: между спасением и падением

Полная версия

© Igal Halfin, 2023

© Д. Черногаев, дизайн обложки, 2023

© ООО «Новое литературное обозрение», 2023

Борису Лейбовичу Халфину

Благодарности

Книга эта получилась длинной. Не беда, она написана для моего отца, а у него времени много. Папа мой был коммунистом, членом ВКП(б) с 1946 года, и вместе с тем хорошим человеком. Общаясь с ним, помня его, я понимаю, что я не могу полностью отмежеваться от коммунистов, как бы мне ни хотелось. Их идеи о жизни сидят во всех нас, потому что это идеи модерного, просвещенного общества. И если эти идеи приносят с собой в том числе убийство и смерть, то мы все, как современные люди, к этому причастны. Вот я и стараюсь всю жизнь разобраться с этим вопросом, соотнести мое «я» с отцовским. Мне интересно понять коммуниста изнутри, его манеру думать и чувствовать. Хочу услышать, что он говорил о себе и как он это делал. И этим вопросам посвящена моя исследовательская работа.

Книга эта – часть большого проекта, который я надеюсь довести до 1937 года, и работаю я над ним, так или иначе, вот уже 30 лет. За эти годы я получил помощь от многих. О своих израильских и американских друзьях я здесь писать не буду. Я уже их отблагодарил в своих англоязычных публикациях. А вот перед своими русскими друзьями и коллегами я в большом долгу. Помогали мне по мере сил очень многие, и главное, помогали не из чувства профессиональной солидарности или необходимости заработка, а из настоящего интереса и от всей души. Более того, иногда со мной делились самым дорогим – накопанным материалом. Без сомнения, мои друзья в Петербурге, Новосибирске и Москве видят в моей работе часть общего дела. Они явно не равнодушны ни к моей фактуре, ни к моей аргументации. Наконец, я почувствовал, что книгу ждет не маленький круг историков-профессионалов, а более широкий круг читателей, готовых открыть для себя тяжелые страницы истории своей страны.

На первом этапе моей работы мне помогали аспиранты Европейского университета в Санкт-Петербурге: Анна Вичкитова, Тимофей Раков, Федор Максимишин. Помогали и коллеги и в то же время друзья: Татьяна Борисова, Жанна Кормина, Юлия Чернявская, Анатолий Пинский, Сам Хирст, Марк Гамза, Александр Резник, Артем Кравченко, Анна Соколова, Борис Колоницкий. Сергей Ушакин помог с интерпретацией картинок. У него редкая эрудиция и готовность работать с визуальным рядом. Наверное, кого-то забыл – извиняюсь.

Необыкновенный вклад в книгу сделали два человека: Дмитрий Бутрин и Станислав Худзик. Дмитрий предлагал, исправлял, наконец, вдохновлял. Его талант к письму и чуткость к религиозным смыслам мне очень помогли. Ну а без Стаса книга просто была бы другой и гораздо хуже. Стас не только комментировал все, хотя делал и это. Он менял весь мой ракурс рассмотрения целого ряда проблем. Если бы не Стас, я бы упустил несколько важнейших аналитических ходов, многое бы упростил, недораскрыл, недопонял. В каком-то смысле эта книга и его проект.

Особенно я благодарен своим редакторам. Изначально рукопись была очень корявой и без помощи журналиста Полины Потаповой не стала бы читабельной. Полина вложила огромное количество времени, чтобы мой текст стал хотя бы немного приемлемым. Затем всю рукопись внимательнейшим образом вычитала и исправила замечательный новосибирский филолог Татьяна Савина, и теперь я уже осмелился показать текст издательству. И наконец третий редактор, питерский филолог Екатерина Богач, профессионализм и требовательность которой спасли меня от тысяч ошибок. Екатерина читала и перечитывала, и заставляла меня проверять и перепроверять. На этом последнем этапе редактуры меня спасли аспиранты Мати Френкельзон, Арсений Шнайдман и Анвар Миронов. Без их многочисленных походов в библиотеку в поиске номеров страниц и имен и отчеств авторов книга осталась бы недоделанной.

Наконец, я должен поблагодарить своих редакторов, Илью Калинина, который давным-давно привлек меня в этот проект, и Арсения Куманькова, который всячески помог отшлифовать рукопись и соотнести ее с высокими стандартами издательства.

Автобиография большевизма: между спасением и падением

Открыть себя, изменить себя, очистить себя – вот главная задача, которую русские революционеры ставили перед собой после 1917 года. Большевики старались понять смысл своего существования, свою историческую миссию, идеи, в свете которых они хотели жить. В поисках ответов они не перечитывали Священное Писание, как это было принято раньше, а обращали взгляд внутрь себя, рассчитывая на свои разум, знания, вдохновение. Традиция перестала иметь какое-либо значение, ведь ожидалось, что каждый советский гражданин поставит крест на прошлом и приступит к напряженной работе над собой. Процесс трансформации собственной личности поистине охватил всю страну: мы можем судить об этом по шквалу автобиографических сочинений в Советской России, в которых распространялось представление о «я», надеющемся обрести целостность здесь и сейчас^[1].

Но большевик не только полагался на себя, желая найти свое место в истории, – в то же время он должен был действовать вопреки своей собственной воле, когда партия того требовала, ведь история понималась как коллективное действие. Новый строй призывал к устранению любых опосредующих инстанций между объективным и субъективным, так что совесть человека и эсхатологические цели революции естественным образом совпадали. «Я» новой эпохи возникало на стыке материалов личного происхождения, автобиографий, дневников, признаний и бесконечных перечней имен в партийных архивах. Тут не было противоречия – все это были эго-документы, все они пытались ответить на вопрос: что есть человек? С подчеркнутым воодушевлением и энтузиазмом большевики воспринимали партию не как отчужденную властную структуру, а как олицетворение их коллективного «я»^[2].

Революционный дискурс служил важным рычагом для генерирования этого нового «я». Партийные архивы полны не только директив и отчетов, но и бесконечной череды обсуждений и споров о том или ином партийце, заявлений, рекомендаций и доносов, где большевики говорят о себе открыто и в деталях. Количество бумаги – а ее очень недоставало в послереволюционные годы, – которую большевики истратили на описание самих себя, говорит о важности работы над собой. Нигде она не заметна более, чем в материалах партийных ячеек – институциональной базы партии и главного предмета данного исследования. Рассматривая борьбу за партбилет, можно отследить тот сложнейший процесс, через который артикулировались новые идентичности. Мало кто отрицал, что продвигать по службе нужно рабочих и крестьян, что непролетарские элементы не очень желательны, что общество избранных надо периодически зачищать или что достижения Октября могут быть утрачены. Но как определить, кто есть кто? Надо ли судить по происхождению, по профессии или по уровню сознательности?

Каждое партийное собрание тщательно протоколировалось. Бдительный читатель сразу обратит внимание на новый особый язык, которым пользовались большевики в общении между собой^[3]. Тонкие, на первых порах почти незаметные изменения в терминологии и правилах поведения постепенно вышли на передний план. Протоколы оставили красноречивый след, по которому мы можем судить о манере самопрезентации большевиков, их представлении о друзьях и врагах, их доверчивости и подозрительности – иногда может показаться, что перед нами полевые заметки этнографа. Представляя богатый материал для пристального чтения, протоколы партийных собраний низовых ячеек демонстрируют нам свой упорядоченный, клишированный язык с очевидными увиливаниями и умолчаниями – все это является проявлением большевистского дискурса. Большевизм предстает здесь как смысловая структура, как поведенческий код. Политика оказывается борьбой за слова, за право толковать и олицетворять те или иные партийные понятия. Здесь интересны не «почему», а «что» и «как», не причинно-следственные связи, а смыслы.

Вот, например, короткий, но наполненный драматизмом документ из провинциального архива – протокол опроса молодого большевика, некоего Ковалева Петра Ефимовича^[4]. 17 октября 1921 года Ковалев стоял перед членами партийной ячейки Смоленского технологического института и старался обосновать свое право на партийный билет. Это происходило на фоне чистки: уязвимой части революционного содружества, подозреваемой в мягкотелости, мелкобуржуазном интеллектуализме или просто в отсутствии должной пролетарской сноровки, указывали на дверь. В пользу Ковалева говорило то, что он был на фронте: «Вступил в партию в ячейке армейского госпиталя». Поручился за него сам военком, председатель ячейки, что было знаком доверия. Но большевиком Ковалев был «сырым»: он вступил в партию только в апреле 1920 года, уже после того, как Красная армия обеспечила себе победу в Гражданской войне и обладание партийным билетом больше ничем не угрожало. Ответчику ничего не оставалось, как ссылаться на свое «революционное настроение» и клясться, что он не искал выгоды при вступлении в партию.

Кем был Ковалев с классовой точки зрения? Несмотря на то что анкета была заполнена, а короткая автобиография передана в бюро ячейки, ответ на этот вопрос оставался открытым. Ковалев мог охарактеризовать себя как крестьянина, ссылаясь на свое сельское происхождение, мог назвать себя и полупролетарием, так как добровольно участвовал в работе советских учреждений, но так или иначе на звание настоящего рабочего он не мог претендовать (ему бы не поверили) и в ряды интеллигенции тоже не записывался (его бы исключили).

Однако для маневра еще оставалось достаточно места: Ковалев слушал, как его характеризовали другие, сопоставлял одно определение с другим, подтверждал относительно благоприятные для себя ярлыки и отмежевался от всего, что могло побудить товарищей исключить его из партии. Мнение товарищей по ячейке и горстки заводских рабочих, вызванных помогать им своим бдительным взором, можно было сравнивать с опытом эмиссаров, присланных центром для наблюдения за чисткой. Несмотря на неподдельный интерес к социальному происхождению, большевики, в конце концов, волновались более не о том, откуда пришел человек, а о том, куда он стремился. Октябрь означал перелом в сердцах людей, и Ковалев настаивал, что он оставил прошлое позади.

К сожалению, его автобиография обнажала и неудобные моменты: в 1916–1917 годах ответчик был слушателем семинарии, и за это он мог не только лишиться партбилета, но и угодить в лишенцы – молодое Советское государство отнимало у служителей культа право голоса. Несоответствие клерикального прошлого Ковалева и его революционного настоящего было обнаружено на самом раннем этапе слушания его дела. Его спросили: «Как смотришь на религию?» – «Отрицательно», – последовал ответ. Следующий вопрос был ловушкой: «По призванию ли вступил в духовную семинарию?» Неуверенный ответ – и Ковалева изобличили бы как лицемера, который в лучшем случае примыкал к победителям в погоне за выгодой, в худшем – старался саботировать решения партии изнутри. Сухая реплика Ковалева показала, что он свой: «Нет, мне нужно было платить за образование». Значит, он всего лишь стремился получать стипендию.

Если Ковалев и вправду переделал себя, он должен был столкнуться с религиозными чувствами своих родителей. Товарищи и в самом деле поинтересовались этим вопросом: «В каких отношениях находишься с родителями?» – «С семьей не порвал», – признал Ковалев. И быстро разъяснил: «В хороших отношениях, ибо мать необразованна и этого движения не понимает». Таким образом, связь с ней носила чисто эмоциональный характер. Идеология проходила больше по мужской линии, но тут ответчику повезло: «…отец же сочувствует [делу революции]».

Чтобы доказать, что он на самом деле человек нового мира, Ковалеву нужно было принять советскую политику в отношении церкви. Кто-то спросил: «Почему произошло отделение церкви от школы и школы от церкви?» – «Потому что нет необходимости содержать противные советской власти элементы», – последовал молниеносный ответ. Ответчик понимал всю пагубность религиозного дурмана. Закон Божий не должен быть частью школьного образования. Если верить Ковалеву, он порвал с религиозными предрассудками юности, проникся идеологией большевиков, искал смысл жизни в партии и через партию.

Тот, кто превратил революцию в свое личное дело, должен был показать, что он умеет ориентироваться в политике. У уполномоченного по чистке на этот счет были вопросы:

– Почему называемся мы коммунистами? Когда организовался 3‐й Интернационал?

(Затрудняется в ответе.)

– Какая у нас верховная власть?

– В. Ц. И. К.

– Кто руководит политикой?

– Партия руководит.

– Как вы смотрите на расстрелы?

– Если заслужил, почему бы и не расстрелять.

– Постоянна ли Советская Власть?

– Она применяется к обстоятельствам.

«Задавался ряд вопросов, из коих собрание узнало о полной политической безграмотности тов. Ковалева», – сухо суммировала запись. Даже если ответчик и был честным большевиком, он плохо понимал, что такое советская власть, в чем ее превосходство по сравнению со старыми порядками. Непонятно ему было и в чем заключается особенность партии Ленина, чем она превосходит другие партии типа меньшевиков или эсеров.

Сомнения не убывали. Был ли Ковалев обыкновенным симулянтом? Мог ли он играть роль, превращать чистку в театр? Конечно, партийные протоколы не позволяют нам доискаться до «настоящего» человека, не обремененного властными отношениями. Думается, что вряд ли имеет смысл пытаться услышать «искренний» голос человека. Попытка убрать фильтр революционного языка заводит в тупик, так как большевики просто не могли осознать себя вне его рамок. Важно не то, был ли говорящий искренен, – стоит заметить, что «искренность» была излюбленным термином самих большевиков, которые ожидали друг от друга полной открытости, – а то, как и почему ритуал товарищеского дознания конструировал каждое высказывание как раскрытие сущности говорящего, его внутренней правды^[5].

Вопрос о советской идентичности неотделим от вопроса о власти – формовка человека была тесно связана с насилием над собой^[6]. Граждане молодой советской республики настраивали свои «я» на частоту победившего дискурса – политической игры, вызывающей к жизни набор возможных идентичностей. Этот набор лежал в основе типологии, классифицировавшей людей на наших, не наших и тех, кому есть место в обществе избранных. Тщательно взвешивая свои слова, Ковалев демонстрировал уважение к правилам игры. Взамен он требовал признания своих армейских заслуг, своего вклада в созидание нового мира. Хотя некоторые считали, что перед ними «лишний балласт партии, который ничего не хочет понять в политическом отношении, безактивный», другие нашли, что Ковалев «честно и аккуратно выполняет партийные обязанности» и что «ничего предосудительного за ним не числилось». В конце концов, молодой студент не должен был во всем разбираться прямо сейчас – ему все растолкуют на курсе политграмоты. Главным было желание работать над собой, а Ковалев уже был заведующим политическим клубом института.

В итоге ячейка пришла к компромиссу: Ковалева перевели из полных членов партии в кандидаты. Ему было разрешено продолжать использовать дискурсивные ресурсы большевизма и бороться за свое место в партии, но также было сказано, что за его поведением будут следить в семь пар глаз^[7].

Большевики мечтали о «новом человеке» – гордом гражданине бесклассового общества, которое они начали строить в 1917 году^[8]. Непрерывные споры о его воплощении в жизнь, о том, как понимать взаимодействие между телом и духом, средой и сознанием, историческим законом и свободой, подчеркивали напряжение между этикой и наукой, столь присущее советскому марксизму. Марксистский нарратив предлагал свою артикуляцию времени и пространства, свою событийность, свою «эсхатологию» движения человека во времени от тьмы капитализма к свету коммунизма^[9]. Все строилось вокруг двух мифологических событий: «первоначальной экспроприации» – начала истории, открывающего эксплуатацию человека человеком, и «экспроприации экспроприаторов», завершающей историю. Первое событие ассоциировалось с христианским понятием грехопадения, второе – с пришествием мессии. Обе модели, христианскую и коммунистическую, объединяла взаимозаменяемая структура сюжета: сходные агенты двигали сюжет вперед, сходные метафоры и фигуры использовались для описания исторических событий. Последовательность происхождения классов совпадала с развитием «драмы спасения», марксистские классовые категории вырастали из мифо-религиозной истории^[10]. Внедряя новые научные термины в традиционный эсхатологический словарь, большевизм заменял «верующих» «товарищами», «рай» – «бесклассовым обществом»^[11]. В роли мессии выступал пролетариат – соль трудящегося человечества, единственный класс, наделенный развитым чувством справедливости и универсальной точкой зрения на мир^[12].

Марксисты артикулировали отношение между историческим человеком и идеальным «новым человеком» через термины «рабочие» и «коммунисты». До тех пор, пока существовал капитализм, две стороны одной эсхатологической монеты оставались обособленными: в то время как пролетариат обозначал самоотчужденную человеческую природу, большевики были носителями подлинного пролетарского духа, агентом, стремящимся реализовать спасительный потенциал рабочего класса. Партия являла собой орден, олицетворяющий идею и состоящий из активистов, ответственных перед миссией пролетариата, а не обыденную политическую организацию, представляющую интересы конкретных людей. Переименовав свою политическую организацию в Российскую коммунистическую партию, «единственную по-настоящему революционную пролетарскую партию в России», большевики стали посредниками между «я» рабочего, похороненным под ложными идентичностями («подданный», «гражданин» и т. д.), и его классовым самосознанием^[13]. Карл Маркс писал, что вопрос не в том, чтó считает своей целью тот или иной пролетарий, а в том, что «у них нет никаких интересов, отдельных от интересов всего пролетариата в целом»^[14]. РКП(б) не управляла обществом в угоду себе и не искала с ним компромиссов, а существовала лишь как образец полного подчинения частных интересов общим^[15].

Согласно большевикам, в объективном развитии капитализма не было ничего, что само по себе могло бы побудить рабочих к выполнению их милленаристской задачи. Оставшись только со своими собственными орудиями труда, отчужденные и одурманенные, они превратились в шестеренки огромной капиталистической машины. Убежденный в том, что история, предоставленная сама себе, только усилит рабскую зависимость человека, большевик облачился в тогу пророка, который спасает человечество, пробуждая души эксплуатируемых к истине^[16]. Большевик понимал человека, к которому он обращался, как свободного и способного себя переосмыслить. Ведь если бы источник революционного сознания был имманентен истории, коммунистическая идеология превратилась бы в банальную часть детерминированной цепочки событий, совершенно неспособную обеспечить «скачок из царства необходимости в царство свободы»^[17]. Вот почему партийные теоретики проявляли крайнюю озабоченность реакцией человека на вызов партии. Человек должен был выбрать коммунизм по собственному почину, иначе его выбор не переломил бы ход событий. «Я» человека было в центре внимания, а не безличные экономические процессы.

В эсхатологии на большевистский лад не было недостатка в черно-белых оппозициях: пролетариат против буржуазии, прогресс против реакции, сознательность против несознательности, производство против вредительства^[18]. Существенно здесь не манихейство само по себе – похожие биполярные понятия можно обнаружить и в других идеологических формациях, – а идея неуклонного продвижения вперед, которое через постоянно меняющиеся антитезисы ведет к конечной цели – всеобщему озарению^[19]. Сохранив определенные элементы эсхатологического отношения к времени, большевизм одновременно до неузнаваемости трансформировал другие верования и практики. Именно просвещенческая идея мирового порядка как достижимой и, более того, неотвратимой цели породила неизвестную прежде политическую установку. В то время как милленаристские движения старого мира неизменно порывали с прежним обществом, красные революционеры были очень даже от мира сего, воздействуя на общество с целью достичь спасения здесь и сейчас^[20]. Воинствующий и богоборческий, марксизм преподнес социальную активность как необходимое условие спасения в этом мире и тем самым способствовал радикальному разрыву с традицией^[21].

Придя к власти, большевики отважились прочертить границы социалистического общества и гомогенизировать его структуру, используя в ходе этого процесса инструментарий социологического анализа. Тем самым они импортировали в Россию концепцию политики как системы правления, контролирующей не территорию, а население^[22]. Общество подверглось интенсивной социальной инженерии. Сбор данных стал важным механизмом, гарантирующим совершенство политического тела и уничтожение буржуазных «микробов». Перепись 1926 года, а также масштабная кампания анкетирования не только собрали и обработали статистический материал, разделявший население на обособленные «элементы», – каждый со своими специфическими свойствами, – но и снабдили государство бесценной биографической информацией^[23].

Даже если многие коммунистические практики являлись неотъемлемой частью модерности как таковой, большевики отличались радикализмом задействования человеческого «я», степенью вовлеченности людей в историю. После драматической социальной и политической встряски, связанной с революцией и Гражданской войной, подданные Российской империи оказались вписанными в новую структуру дискурсивных отношений^[24]. Человек, принявший революцию, учился ориентироваться в новом мире. Ему полагалось знать, в чем состоят институты советской власти и в чем заключается их превосходство над царскими или буржуазными институтами^[25]. Под покровом марксистской догмы, в зоне обмена между разнообразными, подчас весьма разнящимися этическими и психологическими понятиями обсуждалась коммунистическая идея о человеке. Новое «я» артикулировалось внутри гибридного поля, в котором пересекались современная на тот момент психология, идеология и политика. Каждый пропагандист добивался статуса ученого – естествоиспытателя революционной души^[26]. Перековка людей являлась ключом к их освобождению. Максим Горький отмечал в 1917 году, что «новый строй политической жизни требует от нас и нового строя души»^[27]. Герберт Уэллс чуть позже заметил: «Большевикам придется перестроить не только материальную организацию общества, но и образ мышления целого народа. <…> Чтобы построить новый мир, нужно изменить всю их психологию»^[28]. «Незачем сперва менять психологию, а потом строить, – все можно делать одновременно», – рассуждал Ленин. Отличительными чертами «нового человека», по мнению Анатолия Луначарского, должны были стать «настойчивость, трудолюбие, дух солидарности»^[29]. И продолжил свою мысль: «Не может быть противопоставления телесного и духовного, точно так же, как не может быть разрыва между индивидуальностью и социальностью»^[30]. Надежда Крупская была убеждена, что советский строй воспитает человека с новыми качествами, умеющего действовать коллективно, школа создаст ребят с коллективистскими переживаниями, с коллективистской мыслью. «Модель трактора мы заимствовали у Америки, – писал Илья Эренбург. – Но наши трактористы – модели новых людей, которых не знает старый мир»^[31].

Характер нового сознания был вписан в заданный партией набор дискурсов и практик, значений и смыслов, которые партиец мог использовать для того, чтобы ответить на вопрос «Кто я?». Тут важно подчеркнуть, что изучение технологий субъективации проблематизирует их воздействие на индивида как извне, так и со стороны его самого^[32]. Большевика следует рассматривать как активного участника процесса субъективации – не только в качестве того, кто подвергается воздействию, но и того, кто его осуществляет. Само обращение к себе с вопросом «Каково направление моего политического мышления? Согласен ли я с ЦК?» по определению предполагало существование внутреннего «я» – и тем самым конституировало его. Откровения на партсобраниях или в письмах в инстанции не только подтверждали наличие этого внутреннего «я», но и раскрывали его моральные качества.

Герменевтика подразумевала, что есть что-то скрытое в нас самих и что мы всегда пребываем в заблуждении относительно себя^[33]. Практики написания большевистской автобиографии или автобиографии наизнанку, «доноса», были направлены на то, чтобы вывести это сокрытое на поверхность. Большевики предполагали, что «нутро», «внутренность» или «сущность» определяют коммуниста. Они призывали к дешифровке самого себя. Признания производились на основе партийного устава – его хранители определяли приемлемое и неприемлемое поведение (именно в этой связи нужно понимать институт «контрольных комиссий» партии). Чтобы партиец мог понять, кто он такой на самом деле, ему был необходим авторитет: товарищ с дореволюционным стажем, председатель партийной ячейки – тот, кто мог выполнить функцию эксперта и предложить критерий для самодешифровки.

Главной практикой, определившей формирование субъекта начиная с XVI века, Фуко считает христианскую практику исповеди. Исповедь предполагала, что тот, кто каялся, постоянно следил за малейшими проявлениями своего внутреннего мира и говорил, производя истину о себе, пусть и под руководством наставника. Признание являлось ритуалом, где истина удостоверяла свою подлинность благодаря препятствиям, которые она должна была преодолеть, когда самый акт высказывания, «безотносительно к его внешним последствиям», облегчает тяжесть проступков, искупает вину и очищает^[34]. Большевики описывали свой путь к обретению выдержанности и сознательности через отказ от прежнего «я», что позволяет говорить о сближении их ритуалов откровений с используемым в религиозной парадигме понятием исповеди, в рамках которой можно и нужно артикулировать прегрешения^[35].

Большевики называли герменевтику души «выявлением лица»^[36]. Товарищеские суды, чистки и опросы в кабинетах партийных контрольных комиссий функционировали как способ отделения подлинных революционеров от выдающих себя за таковых^[37]. «Нужно, товарищи, обязательно вести борьбу за душу человека, – говорил Ворошилов. – Если не душу, так сознание, разум человеческий. Душа – это поповский термин, но он обозначает то же самое, фигуральное выражение. За сознание людей, за их разум, за их душу нужно бороться, чтобы они были нашими людьми»^[38]. На XII съезде партии в 1923 году Сталин требовал «каждого работника изучать по косточкам»^[39]. Харьковский бухгалтер Григорий Козьмин вторил: «Мы, коммунисты, [должны] каждого товарища исследовать не только с наружной стороны, но наибольшее значение мы должны придавать содержимому внутри товарища, вот тогда бы все члены партии были одинаковы как с наружной стороны, так и по содержанию внутри их. Неужели партия не может или боится раскатывать гнилые внутренности своих членов?»^[40] Рядовые партийцы умели распознать «своим рабочим чутьем, своим нутром», кто есть кто^[41].

Герменевтика души отсылает к тому способу восприятия, в котором слова, использованные товарищем для объяснения своих поступков, выступают в качестве ключа к некой более глубокой реальности – его моральной и политической предрасположенности. Большевики желали «выявить» товарища, «выяснить его физиономию»^[42]. В силу того, что самоанализ неизбежно был связан с повествованием о себе, анализ автобиографий, дневников и других авторских документов стал решающим компонентом коммунистической герменевтики души. Составляя подробный рассказ о своей жизни, каждый товарищ был обязан показать, кто он по происхождению, как развивалось его «я» и что привело его в партию.

Не каждый был достоин вступления в «братство избранных». Только те, кто жертвовал телом и душой ради победы коммунизма, заслуживали этого права. Здесь будет полезно обратиться к рассуждениям Майкла Вальзера о праве членства в пуританской общине: «Конгрегация не включала в себя всех жителей округи, в которой находился приход. <…> Это сделало бы благочестие вопросом географии и превратило бы церковь в „постоялый двор, принимающий всех кого ни попадя“. Напротив, участие зависело от образа действий, причем действий, как ожидалось, совершаемых по воле Божьей». Пуритане требовали надлежащего испытания и заявляли о своем праве «исключать даже соседей и родственников, дабы поддерживать четкое разграничение между праведниками, которые вели благочестивый и воздержанный образ жизни, и грешниками, „погрязшими“ в нечистоте»^[43].

Членство в коммунистической партии в равной степени было вопросом совести и помыслов. Писавшиеся и переписывавшиеся несколько раз в год автобиографии играли ключевую роль в становлении идеологической чистоты. Оценка автобиографии на партийном собрании всем коллективом – не столько житейских фактов, сколько ее настроя и искренности – решала вопрос о приеме в «братство избранных».

Рассматривая поэтику этих документов, мы увидим, как кандидаты в партию рассказывали о том, кем они были изначально и кем стали. Рассказы эти варьировались в зависимости от социального происхождения, жизненных событий и аудитории. Подробности могли быть сокращены, приукрашены либо опущены с целью соблюсти большевистские литературные конвенции, но метафорика пути, духовного роста всегда присутствовала^[44]. Автобиографическое «я» не рождалось большевиком, но должно было изложить убедительный нарратив перехода, историю того, как оно стало таковым. Человек не равен самому себе, а в революционную эпоху тем более. Теоретик литературы и литературный критик Виктор Борисович Шкловский свидетельствовал: «…я не считаю себя виновным в том, что я пишу всегда от своего лица, тем более, что достаточно просмотреть все то, что я только что написал, чтобы убедиться, что говорю я от своего имени, но не про себя. <…> …Тот Виктор Шкловский, про которого я пишу, вероятно, не совсем я, и если бы мы встретились и начали разговаривать, то между нами даже возможны недоразумения»^[45]. Так как такое «я» всегда пребывало в движении, всегда переосмыслялось, автобиографические нарративы заключали в себе множество сдвигов, нестыковок и непоследовательностей.