Иероним Иеронимович Ясинский
Терентий Иванович
Один только приятель Прикопкина с Грунькой ши-ши-ши… шу-шу-шу, и оба на нас посматривают. А о чём шепчутся, нам невдомёк. Наконец, доспорились мы до положительного рассору.
– Девка, – кричу, – молодая, ещё успеет выйти. А таких женихов нам не надобно… Честью, господа, прошу!
На этом слове я на дверь правой рукой указал и выпроводил фрачников. Василиса видит, что Грунька плачет, давай меня увещевать, отчего мол, в самом деле, фрака не сделать Семёну. Ну, а я в ответ – по морде. Она доводит насчёт того, что вся улица про свадьбу уже знает, и что теперь слава пойдёт, а я – по морде, по морде. С этого самого времени достаётся от меня Василисе, хоть и жаль мне её, неумную. Баба! Языка сдержать не может!
Вот выспался я, выехал утром на работу, да и думаю: „Неужели ж через фрак жених убежит? – Не может быть, чудно что-то“… Проездил день, проездил и вечер, прибыл домой и, ни слова не говоря, поужинал и спать лёг. Тоска меня разбирает, ажно в голову бьёт! Сон нейдёт, смутно в хате. Вдруг слышу: брязь-брязь! „Где это?“ – думаю себе. Вторично: брязь-брязь! „Эге, – думаю, – да это к нам кто-то в окошко тихонько стучит“.
Стал прислушиваться – чую, Грунька встала и платье надевает; а Грунька с нами в спальне, известно, как при отце и матери, спала. Толкнул я Василису: „Чтось, стара? неладно!“ Выскочила Грунька в другую комнату, а я за ей, как был, босой. Положим, мне всё видно, потому что снег белеется на дворе, а ставней у нас нет. Притаился я в дверях – жду, что будет. Ещё раз: брязь-брязь. Вижу, извозчичьи санки стоят; один человек в санках, вроде как Прикопкин, а другой под окном – показалось мне так, что Козловский. Грунька подбежала к окошку, на ходу платье поправляет и рукой машет. Потом отворила форточку и начала шептаться. Шепталась, шепталась, а далее того и Прикопкин слез. О чём они говорили – мне не известно, но не к добру, думаю. Я вышел и крикнул:
– Что здесь за народы? Зачем ночью шляетесь? Ежели добрые люди, то просим днём жаловать, а ночью спать надо. Пошли прочь, канальи!
Взял и Груньку по спине смазал, за косу в спальню сволок и на кровать бросил.
– Спи, не позорь честных родителев!..
Поучил, а только мало. Стал я потом замечать, что Грунька на меня исподлобья смотрит, всё меня сторонится и что-то в уме содержит. С матерью шу-шу-шу да шу-шу-шу, и как приеду домой, то щёки у неё красные с холоду – сейчас сама, должно, домой прибежала. Говорю Василисе:
– Ой, смотри за девкой, это не горшок, замазкой не замажешь, как разобьётся; гляди в оба!
Василиса вздохнёт и станет меня попрекать, что фрака жениху не сделал, а через это пошло расстройство, и девка очумела. Конечно, новая сварка. Тоже и по зубам съездишь. Какой это, в самом деле, жених, что ему же фрак сделай. И на что тот фрак! Издохну, а этого не будет. „Терентий Иванович, не губи девку!“ Сейчас – лясь-лясь в правую и в левую щеку, тем на сегодня и кончится.
Дождались мы масленицы. Досада меня разбирает, что продал я лошадь и не вовремя приданое сделал чужой дочери, которая от меня же рыло воротит. Тут езда, а тут у тебя одна коняка. Сцепил я зубы и хожу. И Боже сохрани, не попадайся мне тогда никто под руку! А жениха всё нет, да нет. „Э, – думаю, – это всё Козловский смутьянит его. Поеду к нему, скажу: так, мол, и так“. Недолго я его искал – на улице встретил, пьян, до положения риз, и ничего не говорит, а только: бам-бум, бам-бум! Бросил я его в санки, привёз домой. Облили мы его водой, очнулся малый, требует к себе Груньку.
– Скажи, – говорит, – папашеньке, что мне теперь надобно беспременно три рубля.
Заболело у меня сердце, переглянулся я с Василисой, дал три рубля. Сунул он бумажку в карман.
– Теперь я, – говорит, – готов побеседовать с папашенькой.
– Как, – говорю, – вам не стыдно, девку обидели, дохороводились до масленицы? Меня в расходы ввели, ждать сколько времени опять!
– А вы, – отвечает, – папашенька, не ждите, свадьбы не будет.
– Я, – говорю, – вам фрак готов предоставить. Я на толкучке видел весьма замечательные фраки.
– Нет, – отвечает, – мне уж фрака не надоть.
– Что ж вам надо?
– А пусть Грунька со мной открыто в незаконную связь вступит.
– Проспись, – говорю, – дурак, что мелешь!
Опять его выгнал и рукой на эту свадьбу махнул. Непутёвый человек – подальше от таких людей! Злость на Груньке сорвал, наляскал её, чтоб себя соблюдала, и сам, признаться, запил… С досады».
Терентий Иванович махнул рукой и передёрнул вожжами.
– Что ж, потом нашлись другие женихи?
– Какое, барин! Слава пошла! Да это ещё что. Летом того года ездил я с одним господином в деревню, и договорил он меня на целый месяц. Значит, дома я очень даже мало находился. Как-то раненько в праздник вернулся я домой. Вошёл, смотрю, дверь в сенцах не заперта. Я не успел разглядеться, как мне насустречь Прикопкин – шасть! А за им Козловский шасть! – Хотел я погнаться, а их и след простыл. Грунька лежит на кровати под простынёй и на меня глазищами как корова смотрит, губы побелели и дрожат.
«– Что это ты, девочка, – говорю и кнут в руке держу, – в сенцах спать затеяла? Душно тебе, милая?
Молчит.
– Ты б, – говорю, – и простынку сняла, а то тебе точно что душно…
И с этим словом вдруг раскрыл я её и замахнулся, чтоб она знала, что есть такое именно девичья честь. Но как глянул, то мне, верите, барин, ужасть как страшно стало!.. Распухла! Руку я опустил.
– Укройся, – говорю, – дура, что с тобой, до чего ты себя довела?
Молчит.
– Так, – говорю, – бить я тебя не буду, а сейчас же собирайся и ступай вон из дому. Не хочу я тебя знать и видеть, пускай содержут тебя те, кто тебе любы да милы. Прочь от меня, забудь, что мою хлеб-соль ела, я тебе теперь не батька. Прочь!
Ну, если б же она заплакала или стала просить, как есть кроткие и покорливые, то я в сердце своём всё затаил бы и простил. И жила бы она у нас и детину ту родила бы и выкохала. Я – человек добрый. А то нет – сейчас встала, оделась, обулась, ничего больше не взяла с собою, слезы не уронила, на меня не взглянула, о матери не вспомнила – и ушла… И ушла, ушла… С той поры ни слуху, ни духу».
