Иероним Иеронимович Ясинский
Катря
Ни разу она не встретила Парпуру – и возвращалась домой, сердитая, капризная. Жизнь казалась ей скучной, Володя был невыносим.
Между тем отцвела акация, осыпались розы, соловей давно перестал петь. Стояли жаркие дни. От лучей июльского солнца побелела рожь. Начались полевые работы. Небо синее-синее; куда по горизонту ни кинешь глазом, всюду сверкает белая рубаха мужика, мерно размахивающего косой. Бабы и девки жнут, нагибаясь. По дорогам, то и дело, скрипят возы, запряжённые мохнатыми, сытыми лошадёнками или большими серебристыми волами. Мальчик в меховой облезлой шапчонке, девочка, в венке из ярких гвоздик и георгин, идут за возом, и на их смуглых личиках белеют пузыри, губы вздуты как от обжога. Это солнце палит. Вечером кто возвращается домой, кто ночует в поле. Тогда в полупрозрачном сумраке душной ночи загораются костры, а в воздухе, справа, слева дрожит звонкая хоровая песня.
Среди этого оживления, Катре было особенно не по себе. Сожитель её целые дни проводил на поле, а она сидела на своей половине, раздетая, праздная, качалась перед зеркалом, мечтала о какой-то особой нескучной жизни, плакала, что годы её бесплодно уходят, что она лишняя на свете, и во всём обвиняла Тычину. Иногда он представлялся ей таким преступным, что она не пускала его к себе. «Он заедает мой век!» – шептала она, ломая руки. Тычина смотрел ей в глаза, не зная, чем угодить; вернувшись с поля, где его бесили машины, портившие хлеб, он должен был ухаживать за ней; он делал это, скрепя сердце, потому что его самого всё раздражало. Но нервы у неё были чуткие. Малейшая дрожь в голосе Володи выводила её из себя. Начинались слёзы, упрёки; он седлал коня и бешено скакал по ярам, искренно желая сломать себе шею…
Ссоры случались не ежедневно, но всё-таки часто. Выдавались минуты, когда молодым людям достаточно было взглянуть друг на друга, чтоб поссориться. Они стали бояться один другого и избегали встреч.
Оставаясь один, Тычина плакал, не понимая, что делается с Катрей.
V
В пятнадцати верстах от усадьбы Тычины жили Чаплиевские, в Колядине, большом селе, с двумя церквами; зелёные купола церквей скромно возвышались над белыми хатами, кругообразно расположенными на отлогом откосе яра, среди вишнёвых садов. На самом верху откоса стоял дом Чаплиевских. Виднелся только один угол его, если подъезжать к нему со стороны села. Вековечные липы окружали дом. Он был недавно выстроен на месте старого, и дерево не успело ещё почернеть. У Чаплиевских считалось всего четыреста десятин, но они вели образцово свои дела и могли быть названы богатыми людьми. У них имелась винокурня, и их табачная плантация давала большой доход. Они не были скупы, но расчётливы. Денег зря не бросали, не выходили из раз установленного бюджета, и в этом заключалась тайна их зажиточности. Они держали экипажи, лошадей, мебель и рояль выписали из Петербурга; у них было много столового серебра. Но всё это завели они не сразу, а постепенно, и успели состариться прежде, чем увидели, что хозяйство их процветает, и они «не хуже других».
Чаплиевские по временам задавали пиры, на которые съезжалось много соседних панов. Вот и теперь, по поводу благополучного окончания косовицы, Чаплиевские разослали пригласительные письма, с просьбой «откушать косарской каши». Тычина также получил письмо. Приглашали и его, и Катерину Ефимовну. Чаплиевские были единственные соседи, которые не чуждались Катри: у них нет дочерей, люди они либеральные и деликатные.
Катря начала собираться с утра и долго мучилась, что надеть; наконец, уже перед вечером, остановилась на сером платье, отделанном кружевами. Оно было сшито в Киеве и отлично сидело. Свежие перчатки на несколько пуговок, модная шляпка, батистовый платок, вспрыснутый тонкими духами, шёлковые чулки, высокие с прорезами прюнелевые ботинки, бриллиантовые серьги – примирили Катрю с тем, что она называла своей горькой долей. Катря улыбалась, ласково смотрела на Тычину, а когда они ехали в Колядин, тихонько жала ему руку и смеялась, закрываясь застенчиво букетом.
Они ехали скоро и на каждом шагу видели знакомые картины, облитые янтарным светом заката. В одном месте Тычина равнодушно сказал:
– Это были мои земли.
Но Катре показалось, что на лице его мелькнула тень сожаления. Она перестала смеяться и несколько минут смотрела в ту сторону – на поле, на копны ржи, алевшие под лучами заходящего солнца, и думала, как было бы хорошо возвратить всё это Володе… Она была полна великодушных намерений.
Открылся вид на Колядин. Село было расположено амфитеатром. Кресты церквей горели как рубиновые искры, но внизу уже легли синие тени вечера. Развесистые ивы неподвижно стояли по обеим сторонам плотины, в спокойной глади прудов отражались багряные облака. Начались узкие улицы, белые хаты, скрытые до половины в подсолнечниках и мальвах. Пыль поднялась удушающая: шли овцы. Коровы мычали. Катря закуталась в плед, и высунула лицо только тогда, когда лошади стали взбираться по откосу, усаженному липами. Тут было тихо, воздух струился прозрачный, душистый, потянуло холодком. Через несколько минут, Чаплиевские ласково встретили гостей на балконе, где уже сидели другие соседи и соседки, приехавшие раньше.
Хозяин был лысый, коренастый человек, со спокойной улыбкой на бронзовом, гладко выбритом лице, в лёгком драдедамовом сюртуке и белом галстучке. Хозяйка – высокая, полная дама, с двойным подбородком, с загорелыми рабочими руками, в светлом кисейном платье и красивом чепчике. Она окинула испытующим взглядом Катрю и крепко поцеловала. Катря, покраснев, возвратила поцелуй. Ей было приятно, что Чаплиевская так встречает её. Но Чаплиевская поцеловала Катрю, чтоб гости видели, как она сердечно относится к этой «несчастной девочке».
Катря села. Для дам принесли из комнат гнутые стулья, а мужчинам были предоставлены ступеньки широкого балкона. Хозяйка ушла, она суетилась. Дамы обмахивались веерами, букетами и лениво молчали, вдыхая свежий воздух ясного вечера. Мужчины же, покуривая папиросы и сигары, говорили об урожае, о земских делах, о там, как о. Митрофан проиграл на ярмарке экипаж и лошадей. Последнее обстоятельство вызвало смех.
Тычина стоял посредине балкона, спиной к дамам, и чувствовал себя неловко в новом сюртуке, полы которого расходились как юбка. Он проводил рукой по своему голому, красному загривку. Катря увидела, что Володя смешон, и вспыхнула. Хозяин сказал:
– Подсаживайтесь к нам, Володимир Ильич, расскажите, как ваше хозяйство… Что машины?
Володя, не оборачиваясь, бережно раздвинул полы сюртука и сел.
Катря не слышала, что он отвечал; она негодовала; ей казалось, что дамы насмешливо переглянулись, когда он садился, и с сожалением посмотрели на неё. Несколько лепестков с её букета закружились в воздухе: она обрывала цветы, хотя лицо у неё было спокойно.
Балкон выходил в парк. Кто едет, за деревьями не сразу увидишь. Экипажи вдруг выезжают из-за лип. Вдруг выехала и голубая карета, запряжённая сытой четвёркой и наклонённая набок; это приехали сёстры Долонины, одна худая, другая толстая. Действительно, когда карета остановилась, то из дверцы сначала показался массивный белый локоть, потом часть розовой щеки, и такой стан, что мужчины не утерпели и подумали: «Гм!» Наконец, полная особа вылезла из кареты совсем. На ней был синий сарафан с позументами, и она походила скорее на кормилицу, чем на барышню: белокурая, черты лица заплывшие, но юные. Сестра её, которую называли худой, вылезла из экипажа вслед за нею. Она была в красном сарафане. Хозяйка услышала, выбежала навстречу Долониным и, расцеловав, познакомила их с Катрей. Прочих дам Долонины сами хорошо знали. Катря, возле которой сели Долонины, хотела завязать с ними разговор и, для начала, похвалила погоду; но сёстры ответили односложным контральтовым звуком, и никак нельзя было заключить, хвалят они погоду или нет. Катря замолчала, опять с её букета посыпались лепестки.
Ещё приехали гости – черноволосые юноши в соломенных брилях (шляпах). Появился заезжий петербургский франт, в синей триковой паре, бронзовой цепочке и с развязно-вопросительным выражением худого, зелёного лица. Он говорил громко и по временам посматривал на дам пытливым оком. Явился о. Митрофан с жидкими рыжими волосами, в светлой рясе, с манерами вкрадчивыми и заискивающей улыбкой. С ним – два его сына, в парусинных блузах. Их серые глаза любовно и тупо смотрели на всех, ноги шаркали, стриженые головы вежливо нагибались направо и налево. Приехал старик атлетического сложения, крепкий как дуб, Перебийнис, с красным лицом, белыми усами и ласковым взглядом (ему восемьдесят семь лет).
На балконе стало тесно. Дамы взялись под руки попарно и начали прохаживаться по поляне перед балконом. Молодые люди в брилях присоединились к ним. Разговорились. Слышался смех, здоровый, грудной смех. Катря завистливо смотрела на эту пёструю публику и обрадовалась, когда какая-то бесцветная девушка предложила и ей пройтись. Они встали, и петербургский франт, говоривший в это время с хозяином, замолчал на минуту и проводил их долгим выразительным взглядом; после чего опять стал беседовать.
На светлом небе уже вздрагивали бледные звёзды. Было тихо. Летучие мыши описывали чёрные круги… Гости думали: «Поздновато»… и начали скучать. Но появилась хозяйка и попросила их в сад – чай кушать. Священник кашлянул в руку. Все притихли и стеснённой походкой потянулись за хозяевами.
Огромный стол, человек на сорок, был накрыт под столетними липами. Лампы из-под абажуров бросали на белую скатерть круги света. Груды печений, бутылки с ромом и коньяком, варенья в хрустальных вазах, стаканы с дымящимся чаем, сверкающий самовар, всё это оживило гостей. Громко заговорили, стали шутить и усердно пить и есть.
Петербургский франт сел подле Катри.
– Что здесь за виды! Какой восторг! – сказал он, заложив за щеку кусок кренделя, отчего лицо его перекосилось.
Катря подняла глаза. Перед нею, за редкими стволами высоких лип, расстилалась серо-лиловая даль, где там и сям мелькали огни.
– Да, – сказала она неопределённо.
– Украйна! Украйна! – произнёс франт и проглотил свой крендель.
