Морис Хьюлетт
Ричард Львиное Сердце
Странная девушка затрепетала, но все-таки протянула свою руку. Ричард, целуя ее, почувствовал, что она ужасно холодна.
– Надеюсь, сударыня, мы познакомимся друг с другом получше, но я должен вас предупредить, что не владею английским языком. Позвольте надеяться, что в нашем милом краю вы вспомните свой французский язык.
От дамы Ричард так и не получил ответа, зато он, ей-богу, разозлил отца.
– А мы надеемся, Ричард, что вы научите мадам чему-нибудь получше, – просопел старик свой вызов на бой.
– Молю Бога, чтобы мне не пришлось учить ее чему-нибудь худшему, господин мой! – возразил сын. – Вы согласитесь, может быть, что для дочери Франции ее родной язык может пригодиться.
– Как и английский, граф, для сына Англии! – вскричал отец. – Или для его жены, клянусь обедней, если только он достоин иметь жену!
– Об этом, сэр, нам следовало бы побеседовать, когда у вашей милости будет досуг, – медленно проговорил Ричард.
«Иисусе Христе! – подумал он. – Он хочет, кажется, приковать меня к ледяной глыбе? Что с ней такое?»
Король прервал его думы тем, что отпустил мадам Элоизу, отослал всех присутствующих и удалился сам. Он страшно устал, весь побелел и задыхался.
Ричард видел, что отец пошел, вслед за принцессой, в глубину палатки, за занавес: и снова подозрения обеспокоили его.
Когда за ними вслед хотел было скользнуть и Джон, граф решил, что надо положить этому конец. Он хлопнул юношу по плечу и сказал:
– Брат, на пару слов!
Джон, подскакивая, вернулся назад. Они остались в палатке вдвоем.
Этот Джон, Безземельный, как называли его на разных языках[19], был слабым снимком со своего брата. Кривошеий, сухой, как тростник, и с сапунцом, он был ростом меньше, тощее, с синими, но более светлыми глазами, которые притом выпучивались, тогда как у Ричарда они сидели глубоко. Словом, разница была не столько в самих чертах, сколько в их размерах. Ричард был богатырского, но красивого, ловкого сложения; у Джона руки были чересчур длинны, голова чересчур мала, лоб чересчур узок. У Ричарда глаза были расположены, пожалуй, слишком далеко один от другого; у Джона – положительно слишком близко. Волнуясь, Ричард ломал себе пальцы, Джон кусал губы. Ричард, нагибаясь, наклонял только голову, Джон – голову и плечи. Когда Ричард откидывал голову назад, перед вами был лев; Джон, когда трусил, напоминал загнанного волка. В такие минуты Джон ворчал, Ричард тяжело дышал, раздувая ноздри. Джон скалил зубы, когда злился, Ричард – когда был весел… Можно было насчитать еще тысячу различий между ними и все таких же мелких. Но, Бог свидетель, и названных довольно.
Свойства кошко-собачьей природы анжуйцев были отлично распределены между братьями. У Ричарда было самодовольство кошки, у Джона – подчиненность собаки, у Джона – скрытность кошки, у Ричарда – запальчивость собаки. В душе Джон был вор.
Он ненавидел и боялся брата. Оттого, когда тот сказал: «Брат, на пару слов!» – Джон попытался скрыть свой страх под личиной отвращения, и получилась кислая улыбка.
– Охотно, милый братец, тем более что…
Ричард оборвал его прямым вопросом:
– Что такое приключилось с этой дамой?
Джон был приготовлен к этому вопросу. Он только поднял брови и сказал, разводя руками:
– Ты еще спрашиваешь? Ах господи! Волнение… Чужая в чужой стране… Припадок лихорадки… Уж эти женщины! Кто их разберет? Так давно из Франции… Страх за брата своего, страх за тебя… Мало ли еще чего! Глупенькая она… Ах, братец, братец!
Ричард круто оборвал его:
– Ставь точку, точку! Ты затягиваешь меня в болтовню! Твои объяснения не объяснят ничего. Еще слово. На кой черт она здесь?
Ричард избрал прямой путь. Джон запнулся:
– У нее здесь… второй отец… любящий опекун…
– Пой! – произнес только Ричард и повернулся к выходу, а Джон проскользнул за занавес. И в ту же минуту Ричард услышал там слабое тоскливое всхлипывание, только не рыдания смертной дамы.
«Что, господи прости, творится тут, в этой семейке?» – спросил себя Ричард, пожимая плечами, и вышел на свежий воздух.
Аббат замечает, что его господин и повелитель прибежал к нему и «навалился на меня, словно влюбленный после долгой разлуки со своей милой. „Мило, Мило, Мило! – воскликнул он три раза подряд, как будто мое имя могло оказать ему поддержку. – Поживи и увидишь деревяшку на престоле Англии!” – так он и сказал престранно».
Глава IV
Как Жанна пригладила то, что взъерошила Элоиза
Когда граф Сен-Поль явился в Париж, он прежде всего нашел, что цель его поездки – вещь щекотливая: и правда, трудненько совещаться в столице короля с союзниками короля о том, как бы вернее помешать этому же королю. Как и следовало ожидать, оказалось, что он может сделать немного или вовсе ничего в этом направлении. Король Филипп французский был занят приготовлением к пышной встрече своей сестры Элоизы: герольды уже готовились ехать за ней. Николай д’Э и барон де Креси должны были их сопровождать. Король Филипп думал, что Сен-Поль как раз пригодится ему в качестве третьего посла, но тому это было вовсе не под стать.
Граф отправился к своему родственнику, маркизу Монферрату, тяжелому на подъем итальянцу, который сказал ему мало утешительного. Маркиз только посоветовал своему «доброму кузену» лучше помочь ему самому взойти на иерусалимский престол.
– Разве мало с вас одного короля на всю семью? – спросил он.
Сен-Поль язвительно ответил, что вполне довольно, но что Анжу гораздо ближе Иерусалима… Сверх того, он намекнул, что ходят в изобилии разные странные слухи насчет истории с мадам Элоизой.
– Если вам, Эд, нужна требуха, – сказал на это Монферрат, – не обращайтесь ко мне. Но я знаю такую крысу, которая может вам оказать услугу.
– Как ее звать, вашу крысу? Больше мне ничего от вас не надо.
– Кто ж, как не Бертран де Борн? – ответил Монферрат.
Этот Бертран де Борн был все равно что терние, засевшее в теле анжуйцев, ядовитый придаток к их хозяйству, без которого они никак не могли обойтись. Сен-Поль знал прекрасно ему цену: он решил, что надо отправиться к нему лично в его землю. И он, конечно, поехал бы, но его государь судил иначе. Сен-Поль получил приказание сопровождать в Лювье герольдов, и ему пришлось ограничиться отправкой посла к трубадуру с письмом, в котором говорилось, какое счастье привалило великому графу Пуату. Он знал, что это заставит Бертрана высунуть жало.
Не очень-то скоро прибыли французы в Лювье, зато тотчас же началась потеха. Сводить пуатуйца с нормандцем или анжуйца с анжуйцем – все равно, что смешивать лед с огнем. Вельможи выступали петухами, пряча под бархатом свои когти; рыцари ссорились напропалую; оруженосцы следовали их примеру. Были даже открытые схватки. Так, например, Гастон Беарнец поссорился с Джоном Боттором, и они дрались на ножах во рву. Затем сам граф Ричард взял себе одного из ястребов брата и не хотел его отдать. Из-за этой долговязой птицы с десяток благородий бились на мечах, сам граф Пуату отвечал за шестерых и кончил тем, что до крови избил своего брата рукояткой меча.
Так продолжалось целую неделю или больше, а в это время старый король, как сумасшедший, рыскал на охоте целые дни и предавался постыдным порокам ночи напролет. Ричард редко видел его и французскую даму. Словно бледный призрак, печально появлялась она на зов короля и так же печально исчезала по первому его знаку. Когда бы она ни появлялась, подле нее непременно вертелся и принц Джон с тревогой на лице; затем слышался голос рябого клюнийца, который поучал принцессу насчет богословия и спасения души скучнейшими речами без ответов. Все это было далеко не весело. Что же касается Элоизы, Ричард был убежден, что она – унылополоумная, и он сам становился тоскливым, раздражительным, сварливым. Оттого-то он сначала обобрал, а потом исколотил своего брата.
После того принц Джон скрылся на время, нянчась со своими синяками, и Ричард мог настолько приблизиться к мадам Элоизе, чтобы говорить с ней. Она даже сама позвала его к себе как-то поздно ночью, когда – как ему было известно – король где-то кутил вне дома, приправляя свои обыденные утехи ужинами в разных притонах разврата.
Пожав плечами, Ричард повиновался и пошел на зов. Его приняли со смущением. Дама, рассеянная как всегда, сидела в кресле, съежившись. Рядом стоял клюниец, это воплощение смертельной скуки. Одна или две женщины попятились в испуге за королевский трон. Сама Элоиза, как только увидела, кто такой ее посетитель, принялась дрожать.
– О-о! – прошептала она. – Вы пришли меня убить, мой повелитель?
– Помилуйте, мадам! – поспешил сказать Ричард. – Да я готов служить вам совсем иначе, и я предполагал, что имею на это право. Ведь я пришел сюда по вашему приглашению.
Она провела по лицу рукой раз-другой, как бы сгоняя с него паутину. Одна из женщин жалобно, с мольбой взглянула на Ричарда, но тот не обратил внимания. Монах что-то пробормотал себе под нос, затем сказал графу вслух:
– Вы видите, господин мой, мадам чересчур утомлена.
«Еще бы, негодяй! Это – твоих рук дело», – подумал граф.
– Надеюсь, – перебил он вслух, – ее милость дозволит вам удалиться, сэр.
В ответ на это мадам махнула своим приближенным рукой, чтобы они удалились, и продолжала махать еще долго после того, как они все вышли. Так она осталась наедине со своим будущим повелителем. На ее испитом личике были еще следы дивной красоты – красоты сочетания черного с белым; но вид у нее был такой, как будто она дружила с привидениями. Ричард был с ней очень любезен. Он подошел поближе и сказал:
– Мне больно видеть вас, мадам, в таком состоянии…
Она перебила его вопросом:
– Они хотят, чтобы вы на мне женились?
Он улыбнулся.
– Наши повелители желают этого, мадам.
– Вы уверены в этом?
– Я только потому сюда и явился, что твердо уверен.
– И вы желаете…
– Я желаю, – поспешно, отрывисто перебил он ее, – только двух вещей – блага моему государству и вам! Если я еще желаю чего-либо, так это – Бог мне свидетель! – единственно сдержать свое обещание.
– Какое обещание?
– Вы видите, мадам: я ношу знак Креста Господня на плече.
– Ну, это – дело рук Господних! – промолвила она, со страхом глядя на крест.
Она принялась поспешно ходить по комнате, разговаривая сама с собой. Ричард не мог хорошенько разобрать, что она говорила: толковала она и про веру и про время:
– Надо бы сейчас же это сделать, сейчас! О, внемли мне, Пастырь Израиля!
Потом, дико взглянув Ричарду в лицо, Элоиза прибавила:
– Странное, не женское дело! Нельзя возлагать на меня такого дела…
Потом, ломая руки и не сводя глаз с Ричарда, она принялась кричать:
– Фу, яд, яд, яд!..
«Бедная женщина, – подумал он. – Она ведь одержима бесом: стало быть, не жена мне. Во мне и без того много бесовского!»
Затем он проговорил вслух:
– Что мучает вас, мадам? Скажите мне, в чем ваше горе, и, клянусь жизнью, я вам помогу, как сумею.
– Нет, вы не можете пособить мне… Никто не поможет!
– В таком случае, с вашего позволения… – он подошел к выходу, – я позову слуг вашей милости. Обсуждать это дело мы можем и потом: времени у нас достаточно.
Элоиза остановила бы его, если бы у нее хватило смелости или силы. Но она буквально истощилась: едва успели войти к ней ее женщины, как она свалилась. Смущенный Ричард решил выпытать у отца всю правду во что бы то ни стало, на другой же день. Он так и сделал, и, к его величайшему изумлению, король принялся говорить с ним рассудительно, вместо того, чтобы браниться. Он сказал, что мадам Элоиза – девушка слабая, болезненная и, по его мнению, ей нужно только то, что и всем молодым женщинам – мужа. Она слишком предана монастырю; ей являются видения, она подавлена строгостью правил, ничего не ест и реже стоит на ногах, чем на коленях.
– Впрочем, сын мой, все это ты можешь по-своему исправить, – заметил король Генрих. – Все эти капризы, припадки скуки, тоска, мечты. Пуф! Ты можешь рассеять их одним поцелуем. Еще не пробовал, нет? Что? Слишком холодна? Но тебе следовало бы…
И пошел, и пошел…
В тот же день, уже поздненько, прибыли французские послы, в их числе Ричард увидел графа Сен-Поля.
Никогда не нравился ему этот граф, вернее сказать, он просто не выносил его. Но Сен-Поль был родной Жанне. Она даже несколько отражалась в нем: его окружало ее таинственное благоухание, его озарял луч ее обаяния. Ошеломленному, истомленному, мрачному, несколько выбитому из седла Ричарду показалось, что Сен-Поль не походит на своих товарищей. Вследствие этого, он приветствовал его более, чем с простым радушием, к прискорбию Сен-Поля. Ричард заметил это впечатление, и вдруг ему подумалось, что ведь такое обращение должно было служить жестокой обидой Сен-Полю.
«Черт побери, что это я затеял? – восклицал Ричард про себя. – Мне должно быть стыдно смотреть в лицо этому молодцу, а я веду себя с ним, как брат».
– Сен-Поль! – тотчас же обратился он к брату Жанны. – Мне хотелось бы с вами поговорить: это даже мой долг перед вами.
– Я весь к услугам вашей милости, – с чопорным поклоном отвечал Эд. – Когда и где вам угодно…
– Идите за мной, как только покончите со всем этим шутовством, – решил Ричард.
Спустя час его приказание было исполнено. По своему обыкновению он пошел напролом:
– Сен-Поль! Полагаю, вам известно, где мое сердце – здесь или в другом месте? Я желаю, чтобы вы поняли, что в данном случае я поступаю против личной моей воли, против моего собственного убеждения.
Даже для Сен-Поля прямота этой царственной натуры была несомненна.
– Но, государь мой… – забормотал Сен-Поль, в котором благородное чувство боролось с озлоблением.
Ричард прервал его:
– Если вы сомневаетесь – что вполне вам разрешаю – я готов вас убедить: я поеду с вами, куда вам будет угодно и отдаю себя в полное ваше распоряжение… Помните только, что это решение будет бесповоротно. Еще раз говорю вам: я это сделаю! Хотите оставаться здесь или поехать со мной?
Сен-Поль проклинал свою судьбу: он ведь был приставлен к этой французской девчонке.
– Господин мой! – проговорил он. – Я не могу вам повиноваться: моя обязанность везти мадам в Париж. Такова воля моего повелителя.
– Ну, так мне придется ехать одному. И я поеду. Еще раз повторяю! Мне до смерти все это надоело!
– Господин мой Ричард! – вскричал Сен-Поль. – Я не смею приказывать, но и я скажу: поезжайте! Я не знаю, что произошло между вами и моей сестрой Жанной, но я хорошо знаю одно: было бы странно, если бы вы не сумели склонить на свою сторону такого судью.
Он рассмеялся недружелюбно.
Ричард окинул его холодным взглядом.
– Если бы было в моей воле, друг мой, – проговорил он, – я не потерпел бы ничьего посредничества.
– Но это предложение было сделано не мной, государь мой, – возразил Сен-Поль.
– Да иначе и не могло быть, – резко заметил Ричард. – Я сам решил так, так как считаю, что каждая благородная дама имеет право по своему усмотрению располагать своей особой. Она меня любила…
– Я думаю, сэр, она ваша и сейчас.
– Вот я в этом-то и намерен убедиться, – заметил Ричард. – Но довольно об этом! Какие новости у вас в Париже?
Сен-Поль не мог удержаться: у него давно был готов сорваться с языка весь запас известий, которые он получил с юга.
– Там очень восхищаются одной сирвентой Бертрана де Борна.
– Какого содержания эта сирвента?
– Непристойного. Он назвал это – «Сирвента о королях», а сам в ней говорит много дурного о вашем ордене.
Ричард засмеялся.
– Я уверен, что тут ему и книги в руки, и недаром. Я думаю, не поехать ли мне повидать Бертрана?
– О, государь мой! – многозначительно проговорил Сен-Поль. – Он вам наговорит много хорошего, но много и не совсем хорошего.
– О, наверно! Уж у него такая привычка, – заметил Ричард.
Ему не хотелось теперь никому поверять свои думы, не хотелось искать помощи против осаждавших его соблазнов. Он ведь всегда и все делал по-своему: и это было как бы его право, его «droit de seigneur»[20], естественный закон, в силу которого глупцы подставляют свою шею под пяту людей, сильных духом. Но что из этого? Ричард знал, что желаемое всегда у него под рукой, знал, что он может завладеть снова Жанной, когда ни пожелает. И ни король английский, ни король французский, ни Вестминстерский Совет, ни Имперский Сейм[21] – ничто не в силах помешать ему, если захочет. Но этого-то именно он и не хотел теперь, он сам сознавал это. Подавить ее потоками излияний любви, чувствовать, что она вся трепещет, пугается, теряет самообладание от волнения своего сердца, принудить ее, сломить, укротить, когда в ней всего прекраснее ее молодые силы, ее юный гордый дух… Нет, никогда, хоть поклясться Крестом Господним!
Уважать в девушке то, что сдерживает ее – не это ли истинная любовь, на какую только способен мужчина? Ричард именно только потому и приблизился к этому идеалу, что был скорее поэтом, чем любовником. Можете, если угодно, сомневаться (вместе с аббатом Мило), был ли он способен на любовь: я и сам сомневаюсь. Но он, бесспорно, был поэт. Он видел Жанну в полном блеске и был благодарен за это видение. Приближаясь к ней, он чувствовал, будто достигает небес, но в то же время не стремился ей обладать. Может быть, он удовлетворялся сознанием, что она ему уже принадлежала: это во вкусе поэтов. Во всяком случае, он так мало сгорал страстью, что, поодумавшись, послал в Сен-Поль-ля-Марш Гастона Беарнца с письмом к Жанне, в котором говорилось: «Через два дня я с тобой увижусь в последний раз или навсегда, как ты пожелаешь». А сам тем временем вооружился терпением на назначенное число часов.
Гастон Беарнец – замечательно-романтическая личность для наших туманных краев. Бледный, черноглазый, с курчавой бородкой, он ехал себе в своем светло-зеленом наряде, распевая. Он велел доложить о себе сударыне, назвавшись Дитя Любви. Увидя ее, он коснулся ее ноги поцелуем.
– Чудесная Звезда Севера! – проговорил он, преклоняя колени. – Я привез топливо для твоих неизреченных огней. Наш Король Влюбленных и Влюбленный Король весь у ваших ног, а вздохи его – в этой бумажке.
Он говорил как по писаному и ловким движением руки подал ей сверток. Ему было приятно видеть, что Жанна тотчас же прижала руку к сердцу, как только взяла бумагу; но больше ничего не последовало. Она пробежала письмо, не сморгнув и гордо держа голову.
– Прощайте, сударь! – наконец промолвила она. – Я приготовлюсь встретить моего повелителя.
– А я, сударыня, – сказал Гастон, – буду ждать его в лесу, согласно обету, который я дал своему святому, не предаваясь сну, не принимая пищи, покуда он не достигнет исполнения своих пылких желаний. Прощайте, сударыня!
Он удалился выполнять свой обет. Целый день, целую ночь темная лесная чаща была оживлена его веселой песней: он пел почти все время, не переставая, с неиссякаемой бодростью. А Жанна провела часть этого времени в часовне, скрестив руки на своей прекрасной груди. Бог в ее сердце боролся с Богом на алтаре. Она не произносила молитв, но, покидая часовню, отправила гонца за Жилем Герденом – за тем тупоносым рыцарем-нормандцем, который так глубоко ее любил, что ничего не говорил об этом.
Этот самый Герден, рыская по лесу, наткнулся на Гастона Беарнца, нарядного, как цветущее дерево, и распевающего, словно какой-нибудь вдохновенный инструмент. Заметив это удивительное видение, он потянул поводья и нахмурился. Такова обыкновенная встреча нормандца. Гастон принял его как бы за часть общего вида этой местности, мрачной, располагающей к унылым напевам.
– Добрый день, прекрасный господин! – произнес Жиль, а Гастон махнул рукой и продолжал идти, распевая во все горло. Тогда Жиль, который спешил, попытался проехать мимо, а Гастон сложил руки и промолвил:
– Ах ты, бык! Тут нет пропуска никому, кроме смельчаков.
– Прочь, попугай! – воскликнул Жиль и углубился в лес.
Только благодаря тому, что Гастон дал клятву, не было тогда пролито ни капли крови, но он надеялся, что пустит ее в свое время. Оттого-то он заметил: «Вон поехал покойник!» – и снова принялся за свои песни.
А Жанна, заслыша конский топот, выбежала навстречу всаднику. Лицо ее вспыхнуло.
– Войдите, войдите! – сказала она и взяла его за руку.
Он последовал за ней с бьющимся сердцем, не смея и не зная, как вымолвить слово. Жанна повела его в маленькую темную часовню.
– Жиль! Жиль! – воскликнула она, задыхаясь. – Жиль, любите ли вы меня?
Он как-то вдруг охрип и едва мог выговорить от схваток в горле.
– О боже! – прошептал он задыхающимся голосом. – Боже, как я люблю вас, Жанна!
И он двинулся вперед, заметив какое-то волнение в ее глазах. Но Жанна протянула обе руки, отстраняя его.
– Нет, Жиль, нет еще! – грустно зазвучал ее голос. – Сначала выслушайте меня. Я не люблю вас, но мне страшно… Сюда придет… Вы должны быть подле меня, чтобы мне помочь… Я отдаюсь вам, я буду вам принадлежать… Так надо… Другого нет исхода!
Она остановилась. И можно было расслышать, как бьется его сердце.
– Так отдавайся! – сказал хриплым голосом Жиль и схватил ее.
Она почувствовала, будто погрузилась в море огня, но стиснула зубы и терпела это смертельное пламя. Бедный парень поцеловал ее только разок-другой, и не так крепко, как анжуец. Но сладость зависит от степени возможности: Жиль все-таки делал первый шаг к обладанию и удовлетворился этим. Затем рука об руку оба, обладатель и обладаемая, дрожа, стали перед мерцающей лампадой, озарявшей лик Сына Божия, и начали ждать, что случится дальше.
С полчаса спустя Жанна услышала долгие, ровные шаги, которые были ей хорошо знакомы, и глубоко вздохнула. Вслед за тем и Жиль что-то услышал.
– Кто-то идет. Кто это? – прошептал он.
– Ричард Анжуйский. Теперь мне нужна ваша помощь.
– Вам нужно было меня, чтобы…
Жиль в простоте своего сердца думал, что его позвали убить графа. Но она скоро его разубедила в этом:
– Убить Ричарда?.. Нет, Жиль: тебе не под стать убивать его.
Жанна отрывисто засмеялась, и это не особенно понравилось любящему ее человеку. Жиль все-таки схватился за меч. Граф Пуату появился на пороге и увидел их рядом друг с другом.
Только этого недоставало, чтобы разжечь тлевший в нем огонь. В нем проснулась ярость тигра, прилив ревности, какой-то не совсем чистой гордости. Как вихрь, рванулся он вперед, подхватил девушку на руки, поднял ее на воздух и заглушил ее вопль криком:
– Моя Жанна! Моя Жанна! Кто смеет?..
Жиль дотронулся до его плеча. Как молния обернулся к нему Ричард, крепко обнимая Жанну. Быстро, отрывисто дышал он носом. Жиль подумал, что настал для него смертный час, но попытался вполне воспользоваться им.
– Тебе чего, пес? – проворчал сухощавый Ричард.
– Пустите ее, сударь мой! – ответил тучный Жиль. – Она просватана мне.
– Сердце Господа! Это еще что такое?
Ричард откинул голову и посмотрел на соперника, как змея, выбирающая место, куда ужалить.
– Это правда, девушка?
Жанна подняла голову с его плеча, где скрывалось ее лицо. Говорить она была не в силах, а только кивнула головой.
– Так это правда? Ты помолвлена?
– Да, я помолвлена, господин мой. Пустите меня!
Он сразу выпустил ее из рук и поставил на ноги между собой и Герденом. Тот двинулся вперед, чтоб взять ее снова за руку, но, взглянув на Ричарда, остановился. Граф продолжал свои расспросы. Судя по наружности, он был спокоен, как снежное поле.
– От чьего имени ты просватана за этого рыцаря, Жанна? От имени твоего брата?
– Нет, сударь. Я сама дала обещание.
– Значит, я для тебя ничто?
Жанна зарыдала.
– О! О! – застонала она. – Вы для меня все, все на свете!
Он отвернулся от нее и, глубоко задумавшись, стоял перед алтарем, скрестив руки. Жиль был настолько умен, что молчал. Жанна задыхалась. В сущности, Ричард был тронут до глубины души и способен на всякую жертву, которая могла бы равняться ее жертве.
Ведь он должен был всегда и во всем быть впереди всех, даже в великодушии. Но в ту минуту им управляло чувство лучшее, нежели тщеславие. Когда он повернул свое спокойное, чистое лицо снова к Жанне, в нем не осталось ни тени анжуйца: все словно вдруг спалилось в огне.
– Как имя этого рыцаря? – спросил он.
– Жиль де Герден, – отвечала Жанна.
– Ну, поди же сюда, де Герден! – воскликнул он.
Жиль преклонил колени пред сыном своего властелина. Жанна тоже была готова пасть перед ним на колени, но он крепко держал ее за руку и не позволил бы этого.
– Ну, Жиль, слушай, что я тебе скажу! – начал Ричард. – Нет на свете ни дамы, более благородной, чем эта, ни мужчины, который был бы более предан ей, чем я. Сегодня я исполню ее волю, но как можно скорей, чтоб не поддаться дьяволу. Верный ли ты человек, Жиль?
– Господин мой, стараюсь быть таким, – ответил Герден. – Отец ваш посвятил меня в рыцари. Я же любил эту даму с той поры, как ей было еще только двенадцать лет.
– А состоятельный ты человек, друг мой?
– У нас хороший лен, сударь: мой отец держит его от Руанской церкви, а также от церкви герцога. Я несу военную службу со своей сотней копьеносцев где случится, даже в качестве дорожного стражника, если не представляется ничего лучшего.
– Если я отдам тебе Жанну, что ты дашь мне взамен?
– Мою признательность, мой добрый господин, мою преданность и долговечную службу.
– Встань, Жиль! – произнес Ричард.
Жиль поцеловал его в колено и встал на ноги, а Ричард вложил в его руку ручку Жанны и сам удержал их вместе в своей руке.
– Боже, помоги мне так, как я помогу тебе, Жиль, если из этого выйдет что-нибудь дурное! – проговорил он резко.
Его слова как бы просвистели в воздухе, а Жиль посмотрел прямо ему в лицо. Ричард смерил его взглядом и убедился, что Жиль – честный малый. Затем он поцеловал Жанну в лоб и вышел, не оглядываясь назад. На опушке леса он нашел Гастона Беарнца, который сосал свои пальцы.
– Проходил тут какой-то черный рыцарь с лицом, словно сырое мясо, и с такой постылой хмуростью, какой я еще никогда не видел, – заметил юный весельчак. – Полагаю, его уже нет в живых?
– Я дал ему нечто такое, что должно вылечить его от хмурости и послужить к оправданию цвета его лица, – ответил граф. – Мало того, я дал ему возможность обрести жизнь вечную… О, Гастон! – вдруг воскликнул он. – Едем на юг! Там солнышко светлыми пятнами ложится на дорогу, там благоухают апельсины… Едем на юг, дружище! Мне чудится, что я сейчас беседовал с ангелом небесным. И теперь-то, когда я дал ей крылья и она отлетела от меня, я начинаю познавать, как горячо я ее люблю! Скорей, Гастон! Мы уедем на юг и там увидим Бертрана, и сложим еще много песен про добрых женщин и про бедных мужчин.
– Черт побери! – воскликнул Гастон. – Я еду с вами, Ричард, потому что я тоже бедный: два дня у меня во рту не было ни крошки.
Так выехали они из леса Сен-Поль-ля-Марш. Ричард принялся распевать про Жанну Чудный Пояс. Никогда не любил он ее так, как теперь, потеряв возможность любить…