Хью Тревор-Роупер
Последние дни Гитлера. Тайна гибели вождя Третьего рейха. 1945

Но чем все-таки можем мы объяснить столь разительное изменение взглядов? Окончательного ответа на этот вопрос нет и не может быть, но кое-что можно предположить. Для того чтобы это сделать, нам надо обратить взор не на Берлин, а на центр русского ортодоксального коммунизма, на Москву.

Дело в том, что даже в то время, когда русские в Берлине почти решились на то, чтобы объявить Гитлера мертвым, Сталин в Москве безапелляционно заявлял, что Гитлер жив. Утром 2 мая, до того, как русские захватили имперскую канцелярию, официальное русское новостное агентство ТАСС объявило немецкое сообщение о смерти Гитлера «новым фашистским трюком». «Распространяя заявления о смерти Гитлера, – говорилось в заявлении ТАСС, – немецкие фашисты готовят почву для исчезновения Гитлера с политической сцены и его ухода в подполье»^[25]. 26 мая, когда русские в Берлине продолжали собирать улики и обрабатывать доказательства, Сталин в Кремле сказал представителю президента США Гарри Л. Гопкинсу, что думает, «будто Борман, Геббельс, Гитлер и, возможно, Кребс бежали и где-то скрываются»^[26]. Это заявление едва ли было основано на данных из Берлина, так как к тому времени был давно опознан труп Геббельса, и сами русские признавали, что в этом «нет никаких сомнений». Таким образом, представляется, что эти утверждения Сталина были плодом его предубеждений, и он либо сам верил в них, либо хотел, чтобы в них поверили другие. Мало того, 6 июня 1945 года, когда штабные офицеры Жукова уверяли своих коллег из штаба Эйзенхауэра в том, что труп Гитлера обнаружен, эксгумирован и исследован патологоанатомами, Сталин в Москве еще раз повторил Гопкинсу, что у него не только нет доказательств смерти Гитлера, но что он, Сталин, уверен в том, что Гитлер жив^[27]. Три дня спустя Жуков публично отмежевался от своих прежних высказываний. Сталин, однако, своего мнения не изменил. 16 июля он лично прибыл в Берлин на Потсдамскую конференцию. Там на следующий день он удивил американского государственного секретаря Джеймса Ф. Бирнса своим заявлением о том, что он уверен, что Гитлер жив и скрывается, вероятно, в Испании или Аргентине^[28]. Адмирал Лихи, представитель президента Трумэна, тоже отметил эту фразу Сталина. «Относительно Гитлера, – писал Лихи, – Сталин повторил то же, что он уже говорил Гопкинсу в Москве. Он считает, что фюрер бежал и где-то скрывается. Кроме того, Сталин заявил, что, несмотря на все усилия, русским так и не удалось пока найти никаких следов останков Гитлера или каких-либо иных убедительных доказательств его смерти»^[29]. Десять дней спустя Сталин заявил, что его позиция на этот счет осталась прежней^[30].

Приняв во внимание эти факты, трудно избежать вывода о том, что Жукова в Берлине поправили из Москвы. Маршалу приказали – в период между 5 и 9 июня – отказаться от убеждения, основанного на доказательствах смерти Гитлера, и принять основанную на иных мотивах точку зрения Сталина о том, что Гитлер жив и «скрывается, возможно, у генерала Франко»^[31]. Это заключение подтверждается тем фактом, что в то же самое время в Берлин из Москвы прибыл первый заместитель народного комиссара иностранных дел Андрей Вышинский – вероятно, для того, чтобы указать Жукову его место. 5 июня в Берлине генерал Эйзенхауэр заметил, что «Жуков не желает отвечать на вопросы, не проконсультировавшись предварительно с Вышинским». Два дня спустя Гопкинс, которому Сталин в Москве сказал, что «Жуков в Берлине практически не имеет полномочий решать политические вопросы», отметил, что «на всех переговорах Вышинский всегда находился рядом с Жуковым». 9 июня, когда Жуков заявил, что Гитлер все же, вероятно, жив, Вышинский тоже стоял рядом с ним. На следующий день во время визита во Франкфурт, где Жуков сказал Эйзенхауэру об изменении своих взглядов, маршала опять-таки сопровождал Вышинский. Во Франкфурте Жуков в присутствии Вышинского произнес прочувствованную речь о том, что долг солдата – подчиняться политическим руководителям. Впрочем, пройдет совсем немного времени – и Жуков пересмотрит свои взгляды на этот счет. Не вызывает сомнения, что, как говорил Гопкинс генералу Эйзенхауэру, «русское правительство намерено целиком и полностью контролировать Жукова». Несколько месяцев спустя Жуков, которого его немецкие противники считали самым способным из русских генералов, был отозван из Германии и отправлен в своего рода почетную ссылку – сначала на пост командующего сухопутными войсками, а затем, в виде унизительного наказания, на должность командующего Одесским военным округом. Из этой ссылки – впрочем, не без блеска – он вернулся только после смерти Сталина^[32].

Почему же Сталин поправил Жукова и заменил «почти определенный» и по меньшей мере оправданный вывод о том, что Гитлер мертв, категорическим утверждением о том, что Гитлер жив? Зачем потребовалось ему набрасывать завесу молчания и отрицания на результаты терпеливых поисков русских офицеров в Берлине, на результаты их расследований, эксгумаций и опознаний? Почему он отказался принять добытые западными союзниками доказательства, которые могли бы пролить свет на обстоятельства, вызывавшие обоснованные сомнения?^[33] Не считал ли он вопрос о жизни или смерти Гитлера «вопросом политическим: то есть считал политически целесообразным – независимо от наличия доказательств – публично держаться того мнения, что Гитлер, якобы павший геройской смертью в своей разрушенной столице, на самом деле бежал и скрылся? Не опасался ли он, что признание смерти Гитлера приведет – в случае возрождения нацизма – к появлению «святых мест» поклонения с паломниками и реликвиями, которые, в свою очередь, будут поддерживать дух следующих антирусских и антибольшевистских крестовых походов? Не опасался ли Сталин усиления политического влияния победоносных русских военачальников и не решил ли он вырвать «политику» из-под их контроля? Его обращение с Жуковым, так же как присвоение себе звания генералиссимуса, позволяет предположить, что он действительно не доверял своим генералам. Произошедшие после его смерти события, в ходе которых высшее руководство Красной армии вообще и Жуков в частности взяли реванш и расправились с его преемником и всей «грузинской» партией в России, подтвердили, что между Сталиным и его генералами на самом деле существовал серьезный конфликт. Мы имеем полное право предполагать – если вспомним об ожесточенной скрытой борьбе внутри большевистской партии, – что вопрос о смерти Гитлера и официальная точка зрения о ней могли стать символом некоторых более глубоких противоречий внутри русской политической элиты. Или, быть может, Сталин готовил удобный предлог для уничтожения ненавистного ему режима генерала Франко?^[34] Или, быть может, это чересчур усложненная картина? Возможно ли, что Сталин просто ошибался и вследствие его непререкаемого авторитета, подобного догмату о непогрешимости папы римского, идеологическая машина объявила эту ошибку неоспоримой истиной? Эту возможность мы тоже не можем исключить. К 1945 году Сталин в его собственных глазах стал величайшим государственным деятелем, величайшим полководцем и величайшим философом мира, отцом и учителем человечества; благодаря же иерархии лизоблюдов-чиновников самое поверхностное замечание Сталина немедленно становилось истиной в последней инстанции, перед которой не могли устоять никакие, даже самые безупречные, доказательства. Вполне возможно, что Сталин объявил Гитлера живым без всякого дальнего прицела, просто от уверенности в своем величии, но бюрократия идеологической тирании превратила затем это случайное в общем-то высказывание в непререкаемую догму. Как бы то ни было, эта догма возобладала. Русским военным в Берлине было что возразить, поэтому открыто ее поддержать было трудно, но возражать было просто опасно. В такой ситуации наилучшей политикой стало молчание. Теперь мне понятно, насколько тягостными были для русских предложения западных союзников о предоставлении новых свидетельств и доказательств, – именно доказательства в той ситуации были меньше всего нужны русским.

Правда, этой догме была суждена короткая жизнь. В 1950 году, когда было опубликовано второе издание этой книги, власть догмы оставалась непоколебимой, по крайней мере для широкой публики. В 1949 году русские сняли новый «документальный» цветной фильм, и в июне 1950 года он был показан в восточном секторе Берлина. Фильм назывался «Падение Берлина»^[35]. Режиссером фильма стал М. Чиаурели, а главной его характеристикой – безудержное, льстивое и тошнотворное преклонение перед Сталиным, который тогда был еще жив и находился в апофеозе своей славы и власти. Но в одном отношении фильм отклонился от прежней сталинской ортодоксальности. Согласно фильму, Гитлер уже не бежал в Испанию или Аргентину, а покончил с собой в бункере имперской канцелярии, как об этом было сказано в моей книге.

Что же могло послужить причиной такого крутого и необъяснимого поворота, этой внезапной перемены в линии партии? Опросы недавно вернувшихся из России пленных позволяют в какой-то степени ответить на этот вопрос. Дело в том, что после первого поворота этой линии, то есть после 9 июня 1945 года, сцена и действующие лица этого спектакля были перемещены из Германии в Россию. К концу августа в Москву прибыло все, включая главный реквизит драмы – обугленные и разложившиеся останки фюрера^[36]. Свидетели, бывшие ранее военнопленными, стали политическими заключенными, и как таковые были переведены в Лубянскую тюрьму, при этом они были лишены возможности общаться друг с другом. В тюрьме находились Баур и Раттенхубер, Менгерсхаузен, Эхтман, Линге, Гюнше и другие. Все они входили в так называемую «группу имперской канцелярии». После того как вся сцена была воссоздана в Москве, их стали по отдельности методично допрашивать. Их заставили собственноручно написать подробный рассказ о личных впечатлениях от последних дней в нацистском Берлине. Заключенные устало повторяли одни и те же факты, о которых они уже говорили в Берлине. Но русские долго не верили их показаниям. Так как Баур был личным пилотом Гитлера, русские обвинили его в том, что он либо сам доставил фюрера в безопасное место, либо организовал его вылет из Берлина. Не находится ли Гитлер в настоящее время в Испании или Аргентине? Обвинения были выдвинуты и против Раттенхубера, начальника охраны Гитлера, – обвинения в подготовке бегства фюрера на подводной лодке в Аргентину. В качестве пунктов назначения всегда фигурировали Испания и Аргентина, как Сталин утверждал уже в мае 1945 года. Однажды, после того как Раттенхубер в очередной раз повторил те же факты, что и прежде, следователь сказал: «Пожалуй, хватит валять дурака. Достаточно этих сказок, говорите правду». В конце концов, после года непрерывных допросов, у Баура сложилось впечатление, что недоверчивость следователей начинает подтаивать. Потом летом 1946 года в этой мрачной, нескончаемой, неторопливой и сводящей с ума русской комедии была разыграна еще одна сцена.

«Группу имперской канцелярии» внезапно собрали и вывезли из тюрьмы. Без всяких объяснений их посадили в поезд и отвезли на аэродром, откуда самолетом доставили в Берлин. Потом группу отвезли в имперскую канцелярию и заставили во всех деталях разыграть сцены смерти, сожжения и захоронения Гитлера^[37]. Этот мрачный следственный эксперимент, кажется, наконец убедил русских. Во время пребывания группы в Берлине немцам даже пообещали показать останки фюрера; правда, это обещание так и не было выполнено. Удовлетворившись результатами расследования, русские теперь принялись за уничтожение улик. Свидетели были увезены обратно в Россию и распределены по разным тюрьмам: некоторых отправили в Заполярье, других – на Урал. Русские опустошили имперскую канцелярию, а бункер взорвали. Что касается трупа Гитлера, который очень не хотел, чтобы его тело попало в руки к большевикам, которые, как он опасался, могут над ним надругаться, то он был опознан и спрятан от немцев, чтобы не допустить его сакрализации. Три года спустя одного немецкого заключенного привезли с Урала в Лубянскую тюрьму и, показав ему фотографию обугленных останков Гитлера и Евы Браун, спросили, может ли он их опознать. Немец не смог этого сделать, сказав, что для опознания должен посмотреть сами трупы. «Значит, вы не верите, что трупы находятся в Москве?» – спросил его следователь. Заключенный ответил, что не верит. Тогда ему сказали следующее: «Тело Гитлера лучше сохранится у нас, чем в могиле под Бранденбургскими воротами. Мертвые могут быть опаснее живых. Если бы Фридрих Великий не был похоронен в усыпальнице в Потсдаме, то немцы не развязали бы так много войн в течение двух последних столетий. Немцы любят святых мучеников!»^[38] Но этого мученика немцам получить было не суждено. Несмотря на то что некоторые мои выводы оказались поколебленными новыми данными, одно мое замечание оказалось весьма проницательным: «Подобно Алариху, тайно погребенному под руслом Бусенто, труп современного врага рода человеческого никогда не будет обнаружен».

Таким образом, преодолев в конце концов свое недоверие и вопреки официальным предубеждениям, русские, по существу, приняли версию последних дней Гитлера в том виде, в каком она изложена в настоящей книге. Методы расследования и источники данных были у русских иными; расследование было абсолютно и, как мне представляется, неоправданно независимым. К окончательным выводам они пришли медленно и приняли их неохотно. Однако эти выводы совпали с моими. Такая согласованность результатов, и при таких обстоятельствах, кажется мне сильнейшим аргументом из всех, на которые я мог надеяться рассчитывать, если бы я, конечно, нуждался в подтверждении умозаключений, достигнутых рациональными методами. Вскоре даже немецкий суд счел доказательства настолько убедительными, что уже в мае 1956 года официально признал Гитлера мертвым^[39].

Выше я упомянул, что русская версия «по существу» совпадает с моей, но должен признать, что есть одна деталь, по которой они различаются. В своем заключении о смерти Гитлера, так же как и в вышедшем позднее фильме, русские утверждали, что Гитлер покончил с собой, приняв яд. 5 июня 1945 года офицеры штаба Жукова говорили, что русские врачи после исследования трупа Гитлера установили, что он умер от яда. В фильме было показано, как Гитлер принимает внутрь капсулу с ядом. Я же утверждал, что Гитлер покончил с собой выстрелом в рот. Так как тело Гитлера находилось не в моем распоряжении, а в распоряжении русских, они, конечно, имели больше возможностей установить истинную причину его смерти. Однако ни одно из их свидетельств нельзя считать авторитетным и обоснованным даже косвенными доказательствами. Первые заявления, сделанные до 9 июня 1945 года, были неофициальными и полученными из вторых рук; мало того, они содержали массу неточностей – по крайней мере, по форме, в какой они делались. Снятый русскими фильм вообще является образчиком откровенной пропаганды, изобилующим тенденциозными искажениями. Этот фильм не имеет никакого отношения к научному документальному кино. В такой ситуации наилучший выход – это оставить в стороне подобные заявления и заново исследовать имеющиеся доказательства.

Первым свидетелем, попавшим в руки следствия в 1945 году, стал личный шофер Гитлера Эрих Кемпка. Он сумел бежать из осажденного Берлина и был взят в плен американцами. На допросе он показал, что сразу после смерти Гитлера Гюнше, осмотревший тело первым, сказал, что Гитлер покончил с собой выстрелом в рот. Это, конечно, косвенное доказательство; однако Кемпка добавил, что во время выноса тела Евы Браун во двор имперской канцелярии он лично заходил в кабинет Гитлера и видел лежавшие на полу два пистолета – вальтер калибра 7,65 и вальтер калибра 6,35. Семь месяцев спустя эти показания были подтверждены и дополнены руководителем гитлерюгенда Артуром Аксманом, который скрывался в Баварских Альпах и, таким образом, не мог контактировать с Кемпкой. Аксман утверждал, что был одним из первых, кто вошел в кабинет непосредственно после самоубийства Гитлера. «Войдя, мы увидели фюрера, сидевшего на диване. Рядом с Гитлером сидела Ева Браун, положив голову на его плечо. Фюрер сидел, слегка наклонившись вперед, и с первого взгляда было понятно, что он мертв. Челюсть его отвисла, на полу, перед ним, лежал пистолет. С обоих висков текла кровь, рот был запачкан кровью, хотя, в общем, ее было немного… Думаю, что Гитлер сначала принял яд, а затем выстрелил себе в рот. Сотрясение, вызванное выстрелом, стало причиной появления крови на висках фюрера».

Таковы были свидетельства, доступные мне в 1946 году. Теперь они дополнены показаниями Линге и Менгерсхаузена, которые, проведя десятилетие в русском плену, не имели возможности общаться ни с Кемпкой, ни с Аксманом. Линге был непосредственным свидетелем: он тоже вошел в кабинет Гитлера сразу после его самоубийства, и именно Линге выносил тело во двор имперской канцелярии. Согласно его рассказу, войдя в кабинет, он увидел «мертвого Адольфа Гитлера, который почти прямо сидел на кушетке. На правом виске была видна круглая рана размером с серебряную марку, откуда на щеку тонкой струйкой стекала кровь». Подтвердив, таким образом, показания Аксмана, Линге далее подтвердил и показания Кемпки: «Один пистолет, вальтер калибра 7,65 мм, выпавший из его правой руки, лежал на полу. Приблизительно в метре от первого пистолета лежал второй – калибра 6,35 мм»^[40]. К этому можно добавить свидетельство Менгерсхаузена, который утверждал, что, когда ему месяц спустя показали останки тела Гитлера, в его голове было видно пулевое отверстие. Менгерсхаузен был уверен, судя по состоянию головы в момент осмотра, что Гитлер выстрелил себе в голову, а не в рот, как написал я. Отверстие в виске показалось ему входным, а не выходным. Если бы Гитлер выстрелил себе в рот, говорит Менгерсхаузен, то давление пороховых газов неизбежно сломало бы ему челюсти, которые в действительности остались целыми. Я, поскольку не являюсь специалистом в этих вопросах, обратился к экспертам, которые дали настолько противоречивые заключения, что я решил оставить в стороне этот вопрос. Однако все свидетельства говорят о том, что, хотя Гитлер, согласно предположениям Аксмана, принял также и яд^[41], он вслед за этим убил себя пистолетным выстрелом в голову^[42].

В самом деле, исходя из характера Гитлера, можно было предположить, что он покончит с собой именно выстрелом из пистолета. Гитлер хорошо помнил и при всяком удобном случае напоминал другим, что был солдатом. Он любил показывать своим генералам, которым не доверял, что сам он являл собой образец поведения истинного немецкого солдата. За два года до самоубийства он уже отчетливо дал понять, в чем заключается солдатский долг. Это было в феврале 1943 года, когда Гитлер узнал о том, что фельдмаршал Паулюс в Сталинграде сдался в плен русским. Услышав эту новость, Гитлер пришел в неописуемую ярость, вылившуюся в тираду, которую он обрушил на генералов и офицеров Генерального штаба. Почему, вопрошал Гитлер, он произвел Паулюса в фельдмаршалы за пять минут до сталинградского краха? Неужели он не понял, что этим фюрер подвигнул его на почетную смерть? Конечно же он, Гитлер, рассчитывал, что и Паулюс, и его генералы покончат с собой. Они должны были сомкнуть ряды, до конца обороняться, а последнюю пулю пустить себе в лоб. Почему же они не застрелились? «Самоубийство, – угрожающе вещал Гитлер, – это путь, который людям иногда приходится выбирать». Даже в мирное время «в Германии 18 – 20 тысяч человек ежегодно сводят счеты с жизнью, находясь в иных, более благоприятных ситуациях». Какие могут быть оправдания для потерпевшего поражение военачальника? «Когда у него сдают нервы и он понимает, что положение вышло из-под его контроля, ему ничего не остается, как признать это и застрелиться»^[43]. В апреле 1945 года Гитлер понял, что пробил час его Сталинграда. Я не думаю, что он не смог сам последовать своему прежнему указанию. Он должен был предпочесть смерть солдата, смерть от пули.

Но почему тогда русские исключили пистолет из своей версии смерти Гитлера? Есть одно рациональное объяснение, которое хотя и является предположительным, может тем не менее оказаться верным. Русские могли скрыть истинную причину смерти Гитлера по той же причине, по какой он выбрал способ самоубийства: смерть от пистолетной пули была смертью солдата. Лично я подозреваю, что причина кроется именно в этом. В конце концов, такая позиция хорошо согласуется с поведением русских вообще. Тираны прошлых веков сокрушали поверженные, но опасные идеи устрашающими публичными казнями: виселицы, дыба, кровавое четвертование служили in terrorem populi^[44]. Однако такие казни, какими бы эффективными они ни были, в конечном счете порождали мифы: поклонение останкам, паломничества к местам казней. Русские большевики предпочитали, как правило, менее зрелищные способы: их идеологические противники незаметно исчезали в безымянных могилах, на которых не значились даты смерти. Таким образом, большевики уничтожали останки, которые могли бы стать объектом почитания. Я уже предположил, что именно по этой причине, руководствуясь именно такой философией, русские скрыли обстоятельства смерти Гитлера, скрыли его кости и уничтожили сцену его самоубийства и нордических похорон. Когда же скрывать факты стало невозможным, они признали реальность самоубийства Гитлера, за исключением одной детали, которую они сочли нужным изменить. Смерть от пули показалась бы немцам героической. Отравление ядом могло показаться русским более подходящей версией.

Если это так, то возникает один интересный общий вопрос. Дело в том, что моя книга прежде всего написана с точно такой же целью, хотя русские и ополчились против нее. Я хочу предупредить (насколько такое средство, как книга, полезно в этом отношении) возрождение гитлеровского мифа. Складывается впечатление, что мы и русские, стремясь к одной цели, пользуемся для этого диаметрально противоположными средствами. Они желали достичь этого – уничтожая свидетельства, а мы – их обнародованием. Какой из этих двух методов эффективнее, вопрос спорный. Могу лишь сказать, что я уверен в правильности моего подхода, ибо если миф востребован, то когда его порождению мешало сокрытие истины? Когда отсутствие настоящих реликвий мешало фабрикации реликвий фальшивых? Когда отсутствие подлинных гробниц мешало паломничествам к гробницам ложным? И, кроме того, в аргументах русских, если я их правильно понимаю, мне видится некий зловещий подтекст. Если они боятся правды, то не означает ли это, что они искренне верят в ее силу: что они думают, будто правление Гитлера действительно воодушевляло немцев, что его смерть действительно была славной и что секретность необходима для того, чтобы воспрепятствовать распространению таких взглядов? Такую точку зрения я не разделяю. Я верю, какой бы наивной ни показалась кому-то моя вера, в человеческую природу и человеческий разум, я верю, что царство Гитлера было таким злом, а его характер таким отвратительным, что никого не соблазнит и не вдохновит прочтение истинной истории его жизни и мелодраматического, тщательно срежиссированного конца.

Я думаю, всем ясно, что последние дни Гитлера – это сюжет тщательно продуманной театральной постановки. Гитлер выбрал такой вид смерти не только потому, что хотел избежать публичного суда или не желал, чтобы его тело попало в руки русских. Вся история его жизни и восхождения – сплошной, нескончаемый театральный спектакль, принимавший порой опереточный вид. Поэтому было бы нелогично предполагать, что его карьера должна была закончиться пресно и незаметно. Задолго до конца, во времена своего триумфа, Гитлер не раз заявлял, что единственной достойной альтернативой апофеоза является полное уничтожение. Подобно Самсону в Газе он собирался вместе с собой уничтожить и храм врагов. Он даже назвал идеальный род гибели, причем сделал это задолго до того, как мысли о крахе стали впервые приходить ему в голову. «Коротко говоря, – заметил он в феврале 1942 года, – если у человека нет семьи, которой он должен оставить свой дом, то самый лучший конец – это сгореть вместе с домом и со всем его содержимым – это был бы величественный погребальный костер!» В то время Гитлер едва ли думал, что очень скоро ему придется буквально последовать своим указаниям. Ему повезло: когда час пробил, рядом с ним оказался исключительно полезный человек, импресарио нацистского движения Йозеф Геббельс, двадцать лет обеспечивавший декор, оформление и рекламу этой отвратительной мелодрамы в вагнеровском духе. 27 марта 1945 года помощник Геббельса Рудольф Землер в своем дневнике описал последние приготовления к последнему акту этого спектакля. «Геббельс, – писал Землер, – убедил Гитлера не покидать Берлин, напомнив ему о клятве, данной 30 января 1933 года. В тот день Гитлер сказал Геббельсу в имперской канцелярии: «Отныне мы никогда не покинем это здание по собственной воле. Ни одна сила в мире не сможет сдвинуть нас с наших позиций». К апрелю 1945 года приготовления к воплощению «Гибели богов» были завершены. В этой книге вы найдете подробное описание этого мрачного, превосходно поставленного представления. Возбудит ли эта талантливо сделанная мелодрама уважение и стремление подражать ее героям? Пусть об этом судят читатели. Будущее покажет.