Хосе Вольфанго Монтес Ваннучи
Хонас и розовый кит
Роды ни в коем случае не должны совпасть с отпуском ее гинеколога, его участием в курсах повышения квалификации или конгрессах.
Она также остерегается рожать в дни карнавала, Рождество или Новый год. Ведь во время этих праздников в клиниках пациентам уделяют меньше внимания. Также большое значение имеет фаза луны. Кроме того, политическая обстановка должна быть консервативно-умеренной. Идеальным для Талии было бы невоенное правоцентристское правительство, поддерживаемое Церковью.
Талии здорово не повезло родиться дочерью Иры. Величие матери плохо сказывалось на развитии ребенка. Девочка появилась на свет без единого шанса стать центром вселенной, она была обречена вращаться вокруг своей родительницы, одарявшей ее драгоценным сиянием. В жизни Иры моя жена играла роль спутника, второстепенного явления. Как будто она пришла в этот мир украдкой, через черный вход. С первого крика ей предстояло подстраиваться под нрав и вкусы матери. Однако попытки подражать ей были абсолютно тщетны. В результате возникала лишь уменьшенная копия материнских свершений. Достижениям матери дочь вторила миниатюрами: Талия, как социальный работник, участвовала лишь в парочке событий за год, а Ира организовывала благотворительные кампании национального размаха. Даже по тому, как они смеются, становится ясно, насколько они разные по характеру. Смех Иры сильный, выразительный, волнообразный, как кульминация в вальсе. Смех Талии, если его удастся расслышать, похож на бормотание, журчание далекого ручья, глухую молитву. Талия еще в детстве задула свой огонек, поскольку в свете рефлектора матери он был бесполезен. Сохрани она его, была бы намного счастливее. Но из-за преданности она отказалась сиять. Несмотря на это, Талия не питает ревности, не завидует, не соперничает с матерью. Она подпитывается энергией Иры. Трогательно видеть, как она всякий раз подходит к моей теще словно неуклюжий голодный теленок к матке.
На ужин то, что Эмилии удается лучше всего: рис, жареные бананы и бифштексы с яйцами. Эмилия, хотя и проработала пятнадцать лет в изысканном ресторане, хорошо готовит только простые блюда. Она любит хвастаться экзотическими рецептами, но лучше этот вызов не принимать: в последний раз, когда мы решили удостовериться в ее таланте, нам пришлось отправить обед в помойное ведро.
Тщательно жую, разрезая помидор. На аппетит я не жалуюсь. А вот Талия старается есть ровно столько, сколько необходимо. От природы она не прожорлива и отсутствие аппетита компенсирует упрямством, каждый день заставляя себя проглатывать ненужный ужин. Она воспринимает еду как инъекции энергии, полагая, что упадет в обморок, отказавшись от очередной порции.
– Ты заезжал сегодня в студию? – спрашивает она меня, имея в виду фотостудию, которую год назад, когда я уверял всех в своем желании заняться художественной фотографией, помог открыть ее отец.
Всякий, кто меня слушал, убеждался в том, что запечатлевать на пленке ближнего своего – мое нереализованное призвание. Меня поддержали в этом бизнесе, дабы я явил миру свое искусство. Через два дня после фуршета по поводу открытия фотостудии мой энтузиазм спал. Пик самолюбия миновал, и я вверил заведение болвану японцу, который управлял им с ловкостью эквилибриста: доходы и расходы никогда не сходились.
– Не заезжал. Завтра загляну туда.
– Папа говорит, что никакой бизнес не будет прибыльным, если не контролировать сотрудников.
– Я пришел на этот свет не для того, чтобы нянчиться с китаезой Таназаки.
– Тебе ведь нравилось фотографировать, Хонас, – напомнила мне Талия.
Она не оставляет надежды, что однажды мой творческий моторчик застучит и, как самый трудолюбивый мул, примется бешено работать.
– Я любил и люблю фотографию. Но только лишь из желания иметь хобби – я не собираюсь портить глаза, сидя в темной комнате, – объяснил я.
– Сколько человек мечтало бы оказаться на твоем месте. Ведь заниматься своим призванием чудесно.
– Неправда! Большинству людей нравится зарабатывать деньги. Срать они хотели на призвание. Если бы им предоставили выбор, быть нищим Микеланджело или заработать состояние, убирая туалеты борделя, они выбрали бы последнее… Что за бесовщину тебе рассказывали об устройстве мира в Университете Кордовы?
– Меня не интересует мир, меня интересуешь ты, Хонас, мой муж, – ответила она.
На столе появились креманки с поблескивающей черной массой.
– Это молочный пудинг, сеньор, – объяснила Эмилия.
Талия с отвращением смотрела на темную вязкую субстанцию. По аскетической привычке, усвоенной в детстве, она съедала все, что подавали. Однако даже факиру этот десерт показался бы ужасным – он напоминал слизь моллюска.
– Черный пудинг? Корова была мулаткой, – заметила Талия.
– На рынке нет рафинированного сахара, вот и пришлось купить черный, что тоже было непросто. За ним стояла очередь в два квартала.
– Зажмурься и вперед, – предложил я.
Талия, проникшись духом мистического самоотречения, зачерпнула ложкой комок пудинга и проглотила. Я, напротив, даже под гипнозом не решился бы отведать десерт, напоминающий сгусток спекшейся крови.
– Сегодня приходила мама, – продолжила разговор Талия, – мы проболтали два часа.
– Могла не говорить, и так понятно, – ответил я. – Когда я прихожу с работы и вижу тебя печальной, встревоженной и раздраженной, мне ясно, что в гости приходила твоя мама. От ее речей ты расстраиваешься больше, чем от экзистенциалистских романов. Ты не успокоишься, пока завтра не решишь изменить что-нибудь в своей жизни: записаться на курсы современного танца, выставить машину на продажу, написать заявление об увольнении или, еще хуже, попытаться изменить мою жизнь.
Талия меня не слушает. Она обладает поразительной способностью полностью отстраняться от разговора. Сложно заметить момент, когда она проваливается в параллельную вселенную. Бывает, я говорю с ней часами и останавливаюсь за десертом, осознавая, что она сейчас далеко, будто птица, парящая в небе с широко расправленными крыльями и дремлющим мозгом, и позабыла обо мне и моих глупостях. Эти скрытые обмороки приводят собеседника в бешенство. Они случаются с Талией, когда разговор ей неприятен. Легко понять, почему родители возили ее к неврологу и согласились на многолетний курс лечения от редкой формы эпилепсии. Она здорова. Но удобнее объяснять ее рассеянность болезнью, нежели скрытым отказом тебя слушать.
Талия со стоическим терпением прикончила пудинг и спросила:
– Ты даже не попробуешь?
– Нет. Можешь забрать, – ответил я, пододвинув ей креманку.
– Пудинг великолепен, – сказала она и съела еще немного.
Ее глаза загорелись. Она придвинула свой стул ближе к столу и сказала:
– Ты здорово подметил про визиты мамы. Сама я не обращала на это внимания. А сейчас поймала себя на мысли, что собралась завтра перекрасить волосы, стать рыжей.
– Тебе не пойдет.
– Мне наскучил мой внешний вид, хочу поменять образ… В глубине души я понимаю, что, хоть сейчас и говорю об этом, завтра не решусь перекраситься. Испугаюсь, что перемена будет радикальной и я изуродую себя, а стать прежней Талией не смогу.
Ложка описывает красивые дуги в воздухе. Талия ест с изяществом. Маленькими порциями, как канарейка. Она способна растянуть обед на пару веков. В отличие от меня, она никогда не спешит.
– Есть подходящее для тебя место. Мама заполучит его без проблем.
– Не сомневаюсь. Она мне уже отыскала восемьсот тысяч таких мест, – ответил я.
– Ты хотел бы работать в банке? Советником по правовым вопросам. Зарплата приличная.
– Терпеть не могу банки. У меня портится настроение, когда вижу кассиров, слюнявящих чужие деньги. Нет более жестокого занятия, все равно что охранять гарем, не будучи евнухом.
– Зато платить тебе будут намного больше, чем в образовании.
– К черту! Дать им удушить меня банкирским галстучком? Не шути так. У меня нежная шея. У них там, небось, строгий распорядок. Еще заставят работать больше четырех часов в день.
– Люди во всем мире работают как минимум по восемь часов в день. Самые удачливые работают по двенадцать. И в результате они добиваются успеха в своем деле.
– Не хочу успеха, – ответил я.
– Почему?
– Потому что я самый большой неудачник в своем выпуске. Единственное занятие, в котором я преуспел, это неудача. Я старался, годами заискивал перед ней. Нет причины отказываться от такого завидного положения. Добившись успеха, я стал бы аутсайдером.
Эмилия принесла две чашки кофе. Добавив в свою черного сахара, я превратил напиток в студень, который ей никогда не приготовить.
– Твое презрение к успеху кажется мне надуманным. Звучит неубедительно. Совершенно ясно, – заявила Талия, – что твоя беда не в отсутствии амбиций, а в их избытке. Ты предпочитаешь продолжать работать в лицее, сбивая с толку несчастных девочек, потому что должности, соразмерной твоей гордыне, еще не придумали. Ждешь, что тебе предложат стать президентом?
Какой бы ошибочной ни была трактовка Талии, она меня развеселила. Мои аплодисменты жене.
На самом деле не нужно быть стэндфордским доктором психологии, чтобы постичь мое скромное желание: оставьте меня прозябать в лицее.
К сожалению, добрые самаритяне меня не слышат, да и никогда не слышали. С самого рождения я сталкивался с перфекционистами. Им было мало, чтобы я счастливо лежал в колыбели, они научили меня ползать. И ведь никто не скажет, в чем польза этого умения – во взрослой жизни оно мне ни разу не пригодилось. Уверен, что первое произнесенное мною «да-да» вызвало у них недовольную улыбку. Они показали мне, как из «да-да» сделать «ма», а потом удвоить звукосочетание в «мама». А после того как я забил свою голову грамматикой, орфографией и синтаксисом, мне указали на ценность молчания. Они ничем не довольствовались. Постоянно выдумывали новые и новые навыки, которыми я должен был овладевать. Только вообразите: от представления о катехизисе до понимания политического устройства государства прошло двадцать потраченных впустую лет. Почему бы им не изобрести более радостные способы перемещения по жизни? Не хватает воображения? Разумеется, хватает. Раз уж они сумели придумать олимпийских богов, чьим самым высоким занятием было соблазнять земных дев, то могли бы давно подарить человечеству менее тягостный образ жизни.
Ликург утверждает, что я страдаю от кризиса тридцати лет. Это не так. Мой кризис начался в колыбели или еще раньше, в моем случае он дородовой, внутриутробный. Неважно, что прошли годы, прежде чем он проявился. Выдержка – его главная особенность. Он дождался, пока я созрею, как сыр. И разразился в день, когда я уже был обладателем диплома о высшем образовании, а в лацкане моего фрака пылала свадебная гвоздика. Я был одним из тех, кого социологи называют молодыми представителями зажиточной буржуазии. Это для таких потребителей, как я, открывают лавки виски, бутики, шикарные отели. Для нас через границу провозят контрабандой напитки и парфюмерию. Чтобы мне жилось безопасно, ведется борьба с терроризмом. Доктора дерутся за «клиентуру», как они нас называют. Сборщики тростника с севера – это не клиентура. Только задумайтесь, такие люди, как я, держат в состоянии боевой готовности целое войско медиков, стоматологов, парикмахеров, нянек, поваров, продавцов бытовой техники, мастеров по ремонту этих приборов, женщин на один вечер, шахерезад на тысячу и одну ночь, адвокатов, которые для нас организуют развод после тысяча второй ночи. Самолеты, отправляющиеся каждый день в Майами, рассчитывают на таких пассажиров, как я. Сам консул США выдает с улыбкой им визы – они ведь не останутся прозябать в латиноамериканском гетто в Нью-Йорке.
Не выдает ли нелюбовь к подобным привилегиям болезненное высокомерие? Не успел я снять мантию выпускника юридического факультета, как на меня обрушился вал чудесных предложений. Среди них светом драгоценного камня с другой планеты манила мечта всего моего поколения – работа в североамериканской нефтяной компании. Теплое доходное местечко. И какое же решение я принял, стоя у распахнутых ворот Эдема? Я замер. Предложение меня испугало. Нефтяная компания возникла передо мной, как кит из пучины перед моим тезкой Ионой, чтобы проглотить меня и через сорок лет выплюнуть дряхлым, беззубым, лысым и узколобым стариком. На предложение я ответил отказом. Безумным и непонятым семьей отказом, который был абсурднее песен Заратустры. Однако успех упрям, он продолжал преследовать меня. Мой путь был устлан предложениями трудоустройства, и я расшвыривал их в стороны, как кегли. Они мне были ни к чему. Родственники жены, моя мать из Ла-Паса, обеспокоенные друзья горевали оттого, что я упускаю уникальные возможности, а я бежал от них прочь, как бычок, заподозривший, что его собираются кастрировать.
– Разве не обидно, что парики вышли из моды? – говорит Талия.
Ее лицо мрачнеет от досады, на него ложится гармония теней и света, которая держится доли секунды и переходит в напыщенную свинцовую решимость.
– Вот бы мне десять, двадцать, пятьдесят париков всех цветов и фасонов – одни дурацкие, другие сексуальные. Было бы потрясающе: сегодня я блондинка, завтра у меня кудряшки из просмоленных волос африканки.
Талия заводится от мысли о перевоплощении в другую женщину. В эротических снах она становится то яркой и жизнерадостной проституткой, то самой сексуальной на свете обезьяной Читой, возлюбленной Тарзана и всей обезьяньей братии – шимпанзе, орангутангов и горилл, в ряды которых время от времени протискиваются крошечные игрунки. В снах она хитрит – не понимает, является ли она главной героиней или наблюдательницей. Путаница, однако, не мешает ей наслаждаться оргиями.
– Ты мне нравишься такой, какая есть, с естественным цветом волос, – сделал я притворное заявление, чтобы ободрить ее.
Я выпил полчашки кофе. Помешиваю жидкость ложкой. На поверхность всплывают белые ниточки: одни длинненькие, другие скрученные, эти неподвижные, те корчатся в странных конвульсиях. Зову домработницу.
– Эмилия, взгляни на кофе, что там в чашке?
– Червячки, – отвечает она бодро с невинным видом.
– Червячки? Откуда они взялись в моей чашке, черт возьми?
– В моей их тоже полно, – подтверждает с ужасом Талия.
– Они явно не из кофе, наверное, попали с сахаром, – выдвинула предположение домработница.
Чтобы проверить свою гипотезу, она высыпает содержимое сахарницы на тарелку. Черный сахар походит на влажную садовую землю, удобренную и плодородную, в которой нашли приют сотни извивающихся, переплетенных в клубки дождевых червей.
– Боже мой! Я ведь проглотила две порции пудинга, – восклицает Талия.
– Не беспокойтесь, сеньора, это червячки из сахарного тростника, они чистые и сладкие, – утешает ее Эмилия.
– И богаты протеином, – добавляю я, пытаясь убедить ее в диетической пользе существ.
Талия, бледная, поднимается, унимая дрожь, и произносит:
– Быстро принесите мне литр оливкового масла – я должна срочно выблевать этот перегной.
Глава V
Школьная рутина снова одолевала. Чтобы справиться с ней, приходилось изобретать особые методы обучения. В понедельник в голову мне пришла идея рассказать об исторических событиях, не используя имен и названий. Я решил сократить имена людей, названия городов, стран и местностей до их первых букв.
Сказано – сделано. Я опробовал систему на походах Юлия Цезаря. «Ю. Ц. пересек Р. и сразился с П. в битве при Ф.». Повествование без запретных слов требовало от меня сосредоточенности тибетского ламы. Ученицы оживились. Они делали записи в тетрадях со скоростью стенографисток ООН, протоколирующих речь пакистанского посла. Девочки заподозрили неладное: неужели министерство образования модифицировало образовательный процесс, чтобы занять делом потенциальных демонстрантов? Испуг не позволил им оценить преимущества новой технологии преподавания – экономию болтовни и сокращение круга тем до самых важных: войн и измен, смертей и вспышек чумы, как незаметных, так и масштабных.
Наигравшись вдоволь, я решил подписать мир с именами собственными. Инициалы на уроке истории уступили место машине времени. Своего рода автобусу, в котором я буду перевозить исторических деятелей из одной эпохи в другую.
Хильда внимает моим объяснениям с радостью комнатной собачки, которой дозволено побегать за бабочками. Мне чудятся слезы умиления в ее глазах. Такая радость от нововведения меня воодушевляет.
Предлагаю доставить в нашей машине времени в XX век персону, которая лучше других подошла бы на роль генерального секретаря ООН, чтобы выступать посредником в сложнейших конфликтах нашей эпохи.
Ракель предлагает царя Соломона, самого справедливого и мудрого правителя Античности. Переносим его в настоящее. К сожалению, он не может занять пост, поскольку на него давно заведено дело об убийстве младенца – он обвиняется в намерении разрубить его пополам.
Хильда настаивает на кандидатуре Диогена Синопского. Но по дороге на сессию ООН его арестовывают за нудизм.
Сошлись на Франциске Ассизском. Он явился целым и невредимым, но в аэропорту его сразу же помещают на карантин. Зная о его привычке жить среди зверей и подставлять тело под укусы москитов, санитарно-эпидемиологический контроль боится, что он станет разносчиком тысячи болезней. Небезосновательное опасение, ведь у него нет международного свидетельства о вакцинации.
Игру прервал телефонный звонок. Я вышел из класса, чтобы ответить. Звонила секретарша тестя.
– Сеньор Дель Пасо-и-Тронкосо хочет поговорить с вами немедленно.
– Что-то срочное? – спросил я.
– Да.
– Всегда говорит поторапливаться, когда меня вызывает.
– Он так говорит всем без исключения. Каждый раз приказывает созвать всех срочно. Но если дело по-настоящему важное, он не звонит, а отправляет шофера на поиски нужного ему человека.
– А-а, понятно.
Я отправился в кабинет директора попросить разрешения уйти. Хуана Рамос полновата, носит одежду в цветочек и контактные линзы. Уже успела развестись с двумя мужьями. На обоих бракоразводных процессах она заявляла, что стала жертвой ментальной жестокости.
– Мне нездоровится. Можно пойду домой?
– Это заразная болезнь? – поинтересовалась она с неудовольствием, поскольку я отвлек ее от чтения «Амалии», романа, который она начала читать, когда я только приступил к работе в лицее.
– У меня понос, – соврал я. Выбор пал на этот недуг, поскольку в этом случае ни одна учтивая дама не решиться расспрашивать о подробностях.
Дом тестя находится в пятидесяти метрах от моего, в спальном районе. Двухэтажный, классический и строгий, он окружен забором, по всей длине обнесенным колючей проволокой, которая некогда находилась под электричеством, пока на ней не встретил свою смерть юный Аполлон из бедняцкого квартала. Одни говорили, что он был влюблен в домработницу, другие утверждали, что в Хулию. Величие этого дома умаляет и уродует жилища во всей округе, включая и мое собственное. Когда я произношу «мой дом», я использую эвфемизм, потому что по большому счету он принадлежит Патроклу. Хоть он нам его и подарил, все равно расхаживает по нему хозяином, словно Санчо Панса по своему острову.
Пятнадцать лет назад тесть за гроши купил землю, на которой сегодня раскинулся целый район. Она быстро обесценилась из-за прогноза одного бельгийского инженера. Умник заявил, что здесь пролегало старое русло реки, и предрек, что по старой памяти она рано или поздно вернется почивать на эти просторы. Патрокл приобрел участок, да еще нанял на работу того бельгийца, чтобы тот не только отрекся от своего предсказания, но и разработал план застройки нового квартала. Спустя двенадцать месяцев все возведенные здесь дома были распроданы.
Неслышно и осторожно река течет в четырехстах метрах отсюда. Жители слышали о ее существовании, но редко добираются до нее, а иные вообще не знают, где она находится. Они считают, что городские нечистоты попадают прямиком в реку, и потому игнорируют ее, предпочитая купаться в бассейнах. Обитатели соседнего же района каждое лето бегают плескаться в ней.
Захожу во владения тестя и сталкиваюсь с Пабло, моим шурином. Он улыбается мне и протягивает руку. По его спокойствию понимаю, что он недавно обанкротился. Обычно финансовый крах вызывает у него смирение.
У него лицо отца. Типичная примета незаконнорожденных детей, чьи гены никогда не скроют истинного авторства. Он настолько похож на Патрокла, что кажется его братом, а не сыном. Такой путанице способствует его преждевременное старение. Пабло уже потерял половину шевелюры, а остатки волос покрыла седина. Никто не догадывается о его истинном возрасте, сам отец забыл год рождения своего чада. Вся семья знает, что Пабло моложе своих волос и старше безответственности.
– Тебе отец позвонил? Тогда мой тебе совет, не заходи. Беги во Вьетнам. Старик впал в маразм, – предупредил меня Пабло.
– Он в нем давно. Я привык, – ответил я. – Чем он тебя так напугал?
– Рассказом о своем новом проекте. Говорить ничего не буду, все равно не поверишь. Зайди и убедись сам.
Спокойствие его отпустило. Он вернулся в свое нормальное состояние – к неиссякаемому возбуждению, снова стал гончей, преследующей сделку века.
– Вижу, ты здоров и невредим, – сказал я, – несмотря на банкротство. Наверное, ты снова одурачил всех своих кредиторов.
– Дела у меня лучше, чем можно подумать. Я придумал бизнес, который меня озолотит.
Пабло не находится в настоящем, вся его жизнь протекает в вечном преддверии богатства, он живет за день до того, как станет миллионером. Но фортуна от него постоянно отворачивается и оставляет у его ног, вместо груд золота, связки писем от кредиторов. Однако он не падает духом. Его намерение стать богачом подобно хвосту ящерицы, регенерирующемуся из мельчайших остатков.
Он не преминул поведать мне о планах обогащения. Секретов он ни от кого не держал.
– Мы будем продавать кровь гаитян в больницы янки. Кровь сегодня котируется выше нефти, дороже золота. В рентабельности ее превосходит лишь кокаин.
– Как ты ее заполучишь? – спросил я скептически.
– Даже последний бедняк может ее получить. Просто никто не хочет заниматься этим делом, потому что кровь гаитян стоит сейчас дешевле навоза. Она обесценилась из-за подозрения, что вирус болезни педиков, СПИД, проник в Соединенные Штаты в плазме крови чернокожих с Карибов. Единственный способ спасти продукт – это переправить его в другую страну и оттуда продать гринго.
– А СПИД? Ты же не будешь предлагать зараженный товар?
– СПИДа не существует. ФБР придумало миф о нем, чтобы был повод преследовать гомосексуалистов.
– Верится с трудом.
– Его не существует, – настаивал Пабло. – Готов дать тебе сто миллионов песо, если покажешь мне хоть одного больного СПИДом.
– Лично я не знаком ни с одним таким больным. Но я видел фотографии в газетах и журналах.
– Это ни о чем не говорит. Я, к примеру, видел фотографии Кинг-Конга, но ведь его не существует.
Я отступил. Смысла настаивать не было. Пабло наверняка врал. Когда он не был занят настоящим делом, он его себе выдумывал. Сам он вряд ли определил бы, какие из его предприятий реальные, а какие вымышленные, поскольку и те и другие были химерами. Именно поэтому меня очень удивило то, что намерения Патрокла (человека более реалистичного) ошеломили Пабло.
Тесть принял меня в своем кабинете, просторном и пустом, как неф провинциальной капеллы. Его письменный стол был настолько велик, что, положи на него матрас, он служил бы кроватью, превосходящей по размерам брачное ложе Екатерины Великой. Вдоль стен стояли книжные шкафы с книгами в переплетах из кожи, с одинаковыми корешками.
– Познакомься с инженером Дрюу. Он бельгиец.
Я пожал руку субъекту. У него было красное лицо, он курил трубку и был одет как настоящий инженер: сапоги в глине, одежда защитного цвета. Сидел он вальяжно, словно отдыхал на груде кирпичей напротив своего незавершенного творения. Для полной картины у входа в дом не хватало лишь его тарахтевшего фургона с лебедкой. Интерес ко мне он проявил, только когда узнал, что я зять Патрокла.
– Дорогой мой Хонас, я узнал, что на работе у тебя не ладится, потому и распорядился позвать тебя, – заявил тесть.
– Я ценю вашу заботу, – ответил я, – но лицеем я полностью доволен.
Тесть встал и позвонил в колокольчик.
– Принеси виски сеньорам, – приказал он домработнице.
Женщина, глядя в пол, ответила:
– Виски? Сеньор мне категорически запретил подавать виски утром.
– Запрет снят, – сообщил он ей.
– Сеньор приказал мне пропускать мимо ушей снятие запрета, – напомнила ему служанка.
– Запрет на снятие запрета снят, – провозгласил Патрокл торжественным тоном, с которым диктатор провозглашает свободные выборы.
Когда женщина покинула комнату, Патрокл сказал:
– Как сложно объясняться с этим народом.
Но, судя по терпимости, с которой он говорил с домработницей, я сделал вывод, что она была либо его дальней бедной родственницей, либо внебрачной дочерью одного из друзей или знакомых, в угоду которому старик решил ее приютить, выплачивая ничтожное жалование, и воевать с ней до конца жизни.
Женщина принесла поднос с бутылкой виски, льдом и стаканами. Под ее осуждающим взглядом никто не притронулся к напитку.
– Хонас, я уверен, что ты сыт по горло своей работой, – сказал мне тесть.
– Никогда в жизни я не чувствовал себя более востребованным, – ответил я.
– Бьюсь об заклад, ты осчастливишь всех, уволившись из лицея. Девочек будет учить настоящий преподаватель, коллеги лишатся твоего дурного примера, а Талия снова воспрянет духом.
– Звучит убедительно для них, но не для меня, – заявил я.
– Это именно в твоих интересах. Не кажется ли тебе, Дрюу, что моему зятю работа осточертела больше, чем плешивому мерину?
– Вне всяких сомнений. Стоит взглянуть на него, как становится ясно, что он несчастен.
– Не смешите меня. Мне лучше знать, насколько я доволен своей работой, – возмутился я.
– Бедный. Ему нужно помочь. Он не может признать собственную неудачу, – посетовал Патрокл. – Ты напоминаешь мне того голого короля – мастера внушений, который, выйдя на улицу, убеждал придворных, что одет. Ты пародия на него. Все, кроме тебя, смотрят на дело трезво. Другие видят тебя насквозь, сам же ты ничего не замечаешь.
Вошла домработница. Она поставила на поднос новую чашу со льдом и забрала ту, к которой никто не притронулся.
– Долорес, тебе не кажется, что у этого парня такое выражение, словно его распяли на кресте?
– Еще бы! Одно лицо с иконами из храма Гроба Господня, – ответила она, не взглянув на меня.
– Что я говорил? От тебя несет тоской за версту. Я очень надеюсь, что ты наконец-то задумаешься о своей судьбе и отыщешь занятие, достойное моей дочери. Здесь можешь рассчитывать на меня. Я тебе охотно помогу. Я даже готов предложить тебе работу.
– Спасибо. Меня не интересует смена деятельности.
Патрокл открыл ящик с кубинскими сигарами, который красовался у него на столе уже несколько лет. Засунул одну в рот и взял со стола зажигалку. Ленивый прибор отказывался извергать пламя. Махнув на него рукой, тесть вернул сигару в ящик и сказал:
– Современные молодые люди мечтают работать в громадных офисах, где у них был бы кондиционер, гарем из шести секретарш и мини-АТС, чтобы названивать разным шлюхам. Если думаешь, что я собираюсь предложить тебе место вроде такого, ты ошибаешься. Лучше я заранее разрушу твои иллюзии.
– Вы только подкрепляете мое подозрение, что ваше предложение – сущая ерунда, – признался я.
– Предлагаю тебе взяться за управление уникальным в своем роде проектом. Всякий на твоем месте посчитал бы честью участвовать в таком достойном деле.
– Что за достойное дело?
– Не скажу, пока ты не проникнешься его значимостью.
Патрокл старался окутать дело загадочностью, что доставляло ему удовольствие. Инженер-бельгиец скучал, на его губах застыла натянутая улыбка. Долорес меняла одну нетронутую чашу со льдом на другую.
– Кто мой самый большой враг? – спросил меня Патрокл.
– Думаю, дьявол. Вы католик, не так ли?
– Не говори ерунды.
– Бедные родственники, которые просят денег в долг.
– Нет.
– Подоходный налог.
– Здесь его никто не взимает.
– Коммунисты.
– Никогда о них не думал.
– Комары, переносящие желтую лихорадку.
– Лихорадка – это мелочь.
– Навязчивые пьяницы. Подхалимы, которые пытаются сделать вас то душой компании, то крестным отцом, то свидетелем на свадьбе. Вы сами. Ваша жена.
– Не богохульствуй. Ира святая. И вообще довольно гадать. Мои злейшие враги – толкачи.
– Толкачи? Никогда не подумал бы. Что они вам сделали? – заинтересовался я.
– Они украли мою славу, – объяснил Патрокл.
Несчастье моего тестя, если верить его признаниям, заключалось в том, что, когда он прозябал в нищете, ему стоило огромного труда разбогатеть. А к тому времени, когда дела у него пошли в гору, правила игры изменились настолько, что молодые авантюристы смогли добиться всего за пару месяцев большего, чем он за всю жизнь. Патрокл почувствовал себя альпинистом, взобравшимся на вершину горы и обнаружившим там фуникулер, который проделывает весь тяжелый и опасный путь за пять минут. Яблоней с золотыми плодами, с которой новое поколение снимало обильный урожай, была кока. С тех пор как страна экспортирует тонны белого порошка, о моральных ценностях никто не беспокоится. Сегодня никто не думает о достойной прибыли, о соблюдении правил игры в капитализм, которых придерживался Патиньо [8], когда взрывал горы и извлекал олово руками целого войска индейцев, мнивших себя нужными по одной простой причине – их эксплуатировали. «Сегодня никто не видит в своем ближнем рабочий инструмент, – размышлял Патрокл, – никто не изобретает новых способов заставить сотрудника принести максимальную прибыль при минимальной оплате его труда. Не осталось кабальеро, способных объявить войну соседнему государству, чтобы отстоять свои каучуковые плантации. Исчез дух патриотизма. Сегодня люди не берут в расчет влюбленность потребителя в продукт, страсть, которая позволяет заигрывать с публикой и продавать ей за тысячу песо то, что стоит десять. Такая манера обогащения предполагает упорство, смекалку, вдохновение. Сейчас молодые люди не хотят прикладывать усилий. Святейший орден прошлого обречен». Патрокл дополнил свои переживания скорбными жестами. Расстроенный тесть вызвал во мне сочувствие. Он был похож на малолетнего гения с коробкой «Монополии» под мышкой, занятого тщетными поисками противника.
Производители кокаина, которых пресса именовала полицейским термином «наркоторговцы», а мой тесть называл попросту толкачами, кишмя кишели в городе. Патрокл возмущался: «Стоит выйти на улицу, как рискуешь погибнуть под колесами их мерседесов с тонированными стеклами».