Horacio Quiroga
Прошлая любовь
I
Меньше всего Аурелиана и ее дочери ожидали увидеть в тот майский полдень, как перед воротами остановился пришедший из гавани катер, а из него вышел шкипер Моран. Девочки бегали туда-сюда, кричали одно и то же своей матери, которая, в свою очередь, была совершенно ошеломлена; так что к тому времени, когда все они поспешили к брашпилю, Моран уже прошел через него и обратился к ним с той ясной, откровенной улыбкой, которая была его главной приманкой.
– Узор… Как красиво! -воскликнула Аурелиана в единственном, застенчивом и очень ласковом комментарии.
– Я думал написать ему, – сказал Моран, – чтобы он знал, что я приеду в любой момент, но даже в последний момент я не был уверен, что он приедет. А здесь, Аурелиана, никаких новостей?
– Ни одного, сэр. Муравьи, только…
– Мы поговорим об этом позже. А сейчас приготовь мне ванну. Вот и все.
– Но разве вы не собираетесь поесть, сэр? У нас ничего нет, но Эстер может пойти в кегельбан?
– Нет, спасибо. Только кофе, в любом случае.
– У нас нет кофе.
– Тогда дружище. Не волнуйся, Аурелиана.
И коротко свистнув одной из девушек, свист, резкость которого скрашивала дружелюбие глаз, Моран указал на свой саквояж, оставленный на брашпиле, и стал ждать возвращения Аурелианы с ключами от шале.
Он не был там уже два года. Его маленький домик из обожженных камней, его мастерская и ярко-красный цвет самого песка производили на него неприятное впечатление. Когда он стоял спиной к двери, облупившейся за два года солнечного света, это впечатление становилось все сильнее и сильнее, пока не стало почти угнетать его одиночеством под огромным сырым и безмолвным небом, окружавшим его. В полдень в Мисьонесе на пейзаж льется слишком много света, чтобы он приобрел определенный цвет.
Аурелиана и ключи наконец-то прибыли.
– Вы открывали двери время от времени? -спросил Моран.
– Да, сэр, каждый месяц. Мы выносили одежду на улицу и забирали ее, пока не выпала роса. Нас беспокоили протечки. Их три или четыре, как вы помните, сэр.
– Да, я помню… -ответил Моран.
Оставив чемодан, он вошел в дом и открыл окна. Солнце залило комнаты с такой резкостью, что можно было подумать, что одиночество вещей, внезапно удивившись, только что что-то скрывало, предлагая теперь совсем иной аспект, чем тот, который оно сохраняло мгновение назад.
Моран с бесстрастным видом осмотрел все вокруг. Аурелиана, стоявшая в дверях с брелоком в руке, стояла неподвижно и просила девушек не издавать ни звука. Но ее работодательница только что сказала ей, что тоже не будет пить мате, и она вышла, сопровождаемая отрядом своих босоногих мальчиков.
II
Моран хотел переодеться, но он также хотел побыть один.
Миссии! Он покинул ее, полагая, что не вернется в течение многих лет. И вот, едва прошло два года, он вернулся, не дождавшись никого, даже самого себя. Его глаза все еще блуждали по дому. Это был его дом: он знал это очень хорошо. И то, что действительно собралось в углах, когда Моран внезапно просветлел, было призраком его счастья.
Хотя в последние дни его пребывания здесь спальня преобразилась, его глаза, ведомые памятью, всегда видели двуспальную кровать на том месте, где пол теперь выглядел очень вымытым. И если на нем не оставалось следов его шагов, он хорошо знал, что если закроет глаза, то сможет, не пропуская ни миллиметра, проделать то путешествие, которое сто раз за ночь спасало последние дни болезни его жены.
Нельзя сказать, что Моран пережил тогдашнее мученичество, ибо боль не бьет безжалостно по самым острым граням сердца. Любовь Морана отдала свою дань времени и больше ничего ему не должна. Что, казалось, сохранил дом, чтобы вышвырнуть его навстречу ей, как только стало светло, так это глыбу воспоминаний, прикрепленную к каждой двери, к каждому гвоздю в стене, к каждой половице. Они возникли сейчас, но не для того, чтобы раззадорить его душу, а чтобы напомнить ему, одновременно и фотографически, о его великих часах боли.
Моран познакомился с природой только к тридцати годам. Но подобно тому, как человек открывает в себе художественное призвание перед картиной, Моран открыл в себе природное призвание жить на свежем воздухе, не стесняясь глаз, шагов и совести.
Он без труда оторвался от городской жизни и поселился в Мисьонес, чтобы выращивать мате, не столько из надежды на прибыль, сколько из потребности действовать. Он реализовал свои амбиции к богатству, заработав то, что ему было нужно, чтобы быть свободным, и ничего больше.
Пока строился его маленький каменный дом, он уехал на несколько месяцев в Буэнос-Айрес, откуда вернулся женатым, чтобы открыть свое шале. Моран не мог бы выбрать более очаровательную и непостижимую маленькую женщину для жизни, которую он вел и любил превыше всего. Их брак был почти гипнотической идиллией, в которую он вложил всю свою любовь, а она – всю свою отчаянную страсть. Кроме этого, между ними не было ничего общего. И, как это обычно бывает в роковых предсказаниях судьбы, она оборвала эту идиллию всего через год после того, как завязала узел.
Когда Лусила забеременела, Моран решил отвезти ее в Буэнос-Айрес или хотя бы в Посадас. Какие ресурсы могло предложить такое место, как Ивирароми, где местные акушерки говорили только на гуарани и, после 150 лет изгнания иезуитов, молились "Аве Мария" на латыни!
Люсила возразила. То, с чем ее муж столкнулся в своей грубой мужской жизни, она тоже могла бы преодолеть с помощью своей женской силы. Моран рассуждал, умолял – хотя был глубоко польщен мужеством Люсилы. Она сопротивлялась с энтузиазмом и верой, граничащими с испугом, и тут случилась беда. После двух недель лихорадки, вялости, ужасных галлюцинаций Люсила рассталась с жизнью.
Моран остался один посреди пейзажа, который, казалось, сохранил, даже в последних столбиках ограды, отпечаток его жены. А в его душе! Раскаяние, ощущение насилия, преступной трансплантации, дикого мученичества, навязанного 18-летнему существу под предлогом любви. Он считал себя очень сильным в жизни и очень нежным в любви. Вот и последствия.
Он оставил свой дом на попечение Аурелианы и отправился вверх по Паране в окрестности Гуайры, где совесть неотступно сопутствовала ему, не оставляя его, между свистками, свистом и выстрелами из винчестера.
Чувствуя себя неспособным противостоять в одиночестве той моральной депрессии, которую поддерживала и возбуждала атмосфера соучастия, он сел на пароход и вернулся в Буэнос-Айрес, проехав по реке через Ивирароми, с опустошенной и грязной душой.
Но время, смягчающее боль, несет с собой и ошибки совести.
Через два года Моран, как мы только что видели, вернулся в Мисьонес, спокойный и уравновешенный.
III
Освежившись, хозяин дома вышел из шале и попросил у Аурелианы ключи от мастерской. Девочки снова окружили мать, чтобы посмотреть на хозяина.
– Босс! -повторила Аурелиана при появлении Морана.
Она снова увидела перед собой человека в рубашке, засученной до локтя, и сапогах, о континенте которых можно сказать, что они "не допускают ответа". В первые дни своей службы в доме Аурелиана была не на шутку напугана поведением хозяина, которое не было ни надменным, ни гордым, но едва ли бесстрастным в своей безопасности. В нем был весь он: лицо, фигура, походка, законченное выражение характера. Он хихикал и смеялся, как все остальные; но даже когда он смеялся, было очевидно, что он смеялся по веской причине, без того, чтобы смех заставил его потерять хоть атом своей личности. Его лицо, будничное, чисто выбритое, с сильным подбородком, подчеркивало это впечатление энергии своими жесткими линиями древнего облика. Но характерной чертой его лица был контраст, создаваемый твердостью его выражения в сочетании с мягкостью взгляда. Удивительно было видеть, как Моран впервые улыбнулся; от этого человека, высеченного из стали физически и морально, можно было ожидать чего угодно, кроме мягкости его глаз, когда он улыбался. И это, если подумать, насколько нелюбезными должны были быть те самые пылающие гневом глаза, в значительной степени объясняло необыкновенную притягательность, которую Моран оказывал на тех, кто попадал в сферу его влияния.
Аурелиана, естественно, почувствовала его, позволив ему увлечь себя с закрытыми глазами.
Собственная грубость Морана, временами очень тяжело переносимая, казалась незаменимой и справедливой в его работодателе.
Его девушки тоже это чувствовали. Неподвижные и немые, когда он встречал их на пути или говорил с ними, они не отрывали глаз от его глаз, ожидая малейшего намека на шутку; и как только серьезность этого выражения растворялась в улыбке, которую мы знаем, существа светились от счастья, чувствуя, что этим единственным мгновением сполна отплатили за привычную для их работодателя твердость.
В мастерской, впервые с тех пор, как он прошел через турникет, Моран почувствовал себя как дома. Это был его собственный дом, без всякой смеси привязанностей. Все говорило только с ним, он один все помнил. И его душа при виде скамьи плотника, стола механика, его печи распахнулась в улыбке, подобной той, что была на его лице. Эти инструменты, испачканные его потом, ждали его, верные, и только для него одного, висели в своих кольцах, чтобы снова начать работу.
Но если столярные инструменты оставались на своих местах, то механические инструменты были зажаты в углу стола.
– Я убрала их, сэр, – объяснила Аурелиана, – из-за утечек.
– Но я оставил тахо на столе", – предупредил Моран.
– Да, сэр, были, но ночью мыши их переместили. Их слишком много, сэр. Поэтому я разобрал инструменты и собрал их в углу.
Моран взглянул на крышу, чья сначала реечная, а затем покрытая цветными металлическими листами крыша напомнила ему о многих несчастьях.
По сути, крысы – или мыши, как говорят там, – укрывались в пространстве между крысами, и тотальная война, объявленная Мораном против крыс, всегда разбивалась об эту траншею наверху, которую они шли укреплять своими крашеными рогожами, асбестовыми бумагами и веревками.
– А приятель, сэр?
– Нет, спасибо, мне не хочется. Принесите кофе из боулинга и поджарьте его. Когда вернетесь, приготовьте его для меня.
И в своих дымчатых гоночных очках, которые Моран обычно надевал в часы большого света, он пошел вниз по склону холма вдоль бананала и в кустарник, нервно наслаждаясь удовольствием от ощущения того, что его рука снова сжимается в кулак с мачете.
Наступала ночь, когда Моран вышел из леса, его лоб вспотел, а очки он держал в руке. В течение трех часов он чувствовал себя счастливым, как пленный зверь, которого наконец-то выпустили в пещеру, и после трех часов восхитительного трения в темноте он высунул голову, чтобы обнюхать лес.
Натура Морана была такова, что он не чувствовал ничего из того, что создало между джунглями и человеком полное разделение, длившееся миллионы лет. Он не был в них незваным гостем и не выступал в роли интеллектуального зрителя. Он ощущал себя и был элементом самой природы, с девиантной походкой, без идей, чуждых его осторожному шагу в горных сумерках. Это было пятичувствие джунглей, среди неопределенного мрака, сестринской влажности и живительной тишины.
Он снова обрел себя. Теперь он медленно поднимался по склону холма, позолоченному последними лучами солнца, и, подойдя к своему дому, увидел, как и в те времена, когда он был холостяком, маленький столик, поставленный посреди песчаного дворика, хорошо оттеняемый в этот час кучей бамбука, служившей фоном.
– Еда готова, сэр, – встретила его горничная. Но если вы хотите выпить кофе сейчас, я приготовила горячий кипяток.
– Затем, Аврелиана.
– Скоро будет ванна. Вы видели мате, сэр?
– Нет, я не успел. Слишком много юйо?
– Варварство, сэр… Чистый костер. Ни одного кустика травы не видно.
– Мы также исправим это.
А когда он добрался до лужайки, то уже снимал свою промокшую рубашку.
– О, я забыла, – воскликнула Аурелиана. Дон Сальвадор пришел к вам минуту назад.
– Кто? -Моран остановился, застигнутый врасплох.
– Дон Сальвадор Иньигес. Он не захотел спускаться… Он сказал, что вернется завтра или послезавтра.
Моран пожал плечами и продолжил снимать рубашку.
Он не думал об этом. Ему пришлось бы возобновить отношения, к которым он был мало или очень сильно привязан в течение двух лет. Для него эти два года исчислялись двумя веками; для его знакомых, в неизменной атмосфере страны, они даже не прошли. И он смирился с этим.
IV
На следующий день Моран уже на рассвете был на ногах. На рассвете он возвращался из поездки в буш, в стромботах и штанах до середины бедра, весь в супе. А когда в десять часов он сел обедать, в мастерской уже царил идеальный порядок, и все инструменты были остры, как свисток.
Невероятна неэффективность времени, которое стоит между человеком и его работой, которая, кажется, навсегда остановилась в прошлом, если человек вложил в нее все силы своей жизни. Моран мог бы отсутствовать десять лет, он мог бы никогда не чувствовать и не видеть дерева, глотка свежего воздуха, рассвета, резца. Поставленный вновь перед семенем, перед инструментом, Моран должен был постоянно копаться в земле и искать глазами точильный камень, ибо таков был расовый инстинкт его природы.
Понятно, что когда наступил вечер на второй день его пребывания в стране, Моран оседлал лошадь и направился к деревенскому бару, чтобы подтвердить свое окончательное возвращение разговорами о посевах, расчистках, животных, древесине и пастбищах, которые составляли ту близость, которая связывала Морана с жителями Ивирароми.
Среди его друзей был Сальвадор Иньигес – или де Иньигес, как они сами себя называли, – его посетитель первого дня. Этот 22-летний парень, бесспорный глава своей семьи, представлял для Морана особый интерес по причинам, которые будут рассмотрены ниже.
Семья Иньигес состояла из овдовевшей матери и ее детей Пабло, Сальвадора, Марты и Магдалены. Они поселились в стране во время женитьбы Морана, с женой которого они дружили. Они приехали из Чили, но по происхождению, национальности и душе были перуанцами, за исключением жены, которая была уроженкой Центральной Америки.
Их состояние должно было быть большим, судя по масштабам плантации мате, которую они затеяли. Были и другие причины для такого предположения. Привычки семьи к комфорту и рабству, континент, лицо и манера приветствия каждого члена семьи указывали на давно устоявшиеся привычки к богатству.
Они называли себя дворянами, потомками первых конкистадоров. Поэтому семья Иньигес – и особенно старший брат – олицетворяла собой тип тропической семьи, владельца имений и негров, не имеющего ни культуры, ни каких-либо знаний о жизни, кроме той, что разворачивалась в их поместье.
Из-за боевых качеств и характера своего второго сына, Сальвадора, вдова назначила его главой семьи, которого приняли все, даже Пабло, который был намного старше его.
Этот юноша, которому едва исполнилось двадцать два года, высокий и элегантный, как все Иньигуэсы, с бледным цветом лица и маленькой головой, олицетворял собой ненасытного лунь, чье понимание денег и людей определялось этим афоризмом, однажды, когда в его присутствии какой-то его поступок назвали дурным именем:
– Честь – для семьи", – бесстрастно ответил он, продолжая свою шахматную партию.
Он почти никогда не ошибался в своих планах, благодаря своему душевному хладнокровию. Говорили, что он был тираном во главе своей семьи. Он был очень сердечен с плантаторами йербы в округе и даже с теми, кто был близок к его касте, такими как мировые судьи, комиссары и боулеры – все люди, которые однажды могли быть ему полезны. Но безжалостный и беспощадный харцер появлялся, как только его просили сделать что-то, что могло повлиять на его кошелек или его заведения. Те, кто пытался поначалу, навсегда теряли надежду.
Моран никогда не оказывался в подобной ситуации; и то ли из-за своего образа жизни, то ли из уважения к его культуре – роковой империи даже в глубине джунглей – Сальвадор испытывал к Морану особую привязанность, на которую тот отвечал взаимностью с необходимыми оговорками.
В условиях, далеких от цивилизации, люди с характером начинают ценить друг друга. Так было с Сальвадором и Мораном, хотя оба знали, какая пропасть разверзнется между ними при малейшем столкновении. Но на первобытных границах тяжелая работа и ночной зной побуждают душу к примирению.
Присутствие Морана в баре было желанным для всех. Его мастерство и рассудительность ценились, но в чакоте, куда он охотно входил, между Мораном и ивирароми всегда существовала непреодолимая пропасть, которую они уважали, тем более что они чувствовали такую же пропасть между Мораном и семейством Иньигес, несмотря на все его любезности и любезности.
На дружбу Сальвадора – и всей семьи – с Мораном не в последнюю очередь повлияли знания, которые он приобрел за три года постоянных наблюдений и опытов по выращиванию мате. Любой человек, держа в руках заостренную лопату и мотыгу, за три года узнает о сельском хозяйстве больше, чем могут научить сотни текстов с диаграммами о прорастании семян с точностью до 1/1000 миллиметра. Если добавить к этому дикое обоняние Морана и искру воображения, чтобы увидеть, что происходит под землей, вы поймете, какую прибыль, без видимой видимости, мог бы получить молодой Иньигес от своего приезда.
– Я написал ему на его адрес в Буэнос-Айресе, – сказал он Морану, – но не получил ни строчки в ответ.....
– Да, в те дни все было очень плохо, – ответил он. Но это не мешает, – добавил он примирительно, – быть очень рад его видеть.
– Как поживаешь, Моран? Нам еще предстоит сыграть несколько хороших шахматных партий. Где твоя трава? Мне сказали, что ты от нее отказался.
– Немного, не много…
– Правда ли, что с тех пор, как вы уехали, он не хочет, чтобы на его поле работали мачете или мотыги?
– Это правда.
– Я бы хотел увидеть результат – вы согласны, чтобы мы пришли и посмотрели на вашу траву завтра?
– Очень хорошо; вот как я это понимаю, – заключил Моран, добавив про себя: – Теперь я понимаю, почему ты собирался приветствовать меня позавчера.....
Люди в баре не были необычными людьми; но один знал о сахарном тростнике, другой – о местных пчелах, третий – об охоте в буше, третий – о гуабиробас: все специалисты в вещах, которые интересовали Морана, чья главная заслуга в этих беседах заключалась в глубоком и искреннем внимании к собеседнику, которое заканчивалось тем, что он открывал ему коренной заповедник своих друзей.
Много играли в шахматы, передавали анекдоты. Но постоянной темой, заботой и страстью страны было выращивание мате, с которым каждый был связан в большей или меньшей степени.