Вольфганг Хольбайн
Кровь тамплиеров
Он медлил. Итак, фон Метц – его отец, а Лукреция – его мать. А кто, черт побери, он сам, Давид?
«Возможно, лучше подумать об этом потом, когда они окажутся в безопасности», – решил он с самодисциплиной, которая была ему свойственна и проявить которую он еще мог себя заставить. Прыгнув в лодку, он уселся на скамейку позади Стеллы.
Он еще не успел расположиться прочно по всей ширине скамьи лодки, когда Стелла нажала на газ и маленькое суденышко помчалось в головоломном темпе напрямик через озеро. «Если дать ей мотор, – подумал Давид, охваченный смесью удивления, уважения и буквально панического страха, – и она решит, "что должна выиграть эти проклятые гонки, – вероятнее всего, она их выиграет, даже в том случае, если на лодке будет мотор от обычного инвалидного кресла».
Чудесным образом их не заметили ни с вертолетов, ни с крепостной стены. Во всяком случае, они достигли противоположного берега беспрепятственно: их не преследовали, в них не стреляли. Несмотря на это, Давида сильно затошнило, когда всего, в нескольких метрах от цели Стелла так резко затормозила, что их обдало дождем крошечных холодных капель и мотор мучительно захрипел, так как в него попала вода.
Давид прыгнул на берег одним махом. Он не мог сказать, было ли это частью бегства или выражением страха, который ему внушала Стеллина манера ездить.
Девушка прыгнула вслед за ним, и вместе они поплелись в темноте лесистого берега по ведущему круто вверх склону, который выводил на узкую дорогу. Строго говоря, это была всего лишь лесная тропа. Следуя своему инстинкту, они повернули налево. По крайней мере, на этот раз инстинкт указал Давиду верное направление, ибо уже через несколько минут тропа вывела их на песчаную просеку, где стоял «Фольксваген».
«Это была действительно машина Роберта фон Метца», – установил Давид с противоречивой, но облегченной дрожью. Она была ему знакома, особенно ее багажник.
Стелла, у которой «Туарег» не вызвал плохих воспоминаний, поспешила к месту водителя. При мысли о том, что он снова доверит свою жизнь хвастливой гонщице, которой, к сожалению, оказалась его подруга, Давид вновь запаниковал. Он поспешно перегнал ее, открыл дверцу и скользнул на водительское сиденье. Давид не сразу схватился за ключ зажигания, который действительно торчал внутри, но с притворным техническим интересом осмотрел навигационный прибор на щитке водителя и использовал момент для того, чтобы несколько раз свободно вздохнуть.
Только после этого он заметил трудный для истолкования взгляд, каким за ним наблюдала Стелла.
– Кто эти сумасшедшие с мечами, Давид? – тихо спросила она, когда он повернулся к ней лицом.
Давид неловко молчал. Он в отчаянии искал правильные определения для вещей, о которых только теперь понял, что сам далеко еще не разобрался в них.
– Если правда, что фон Метц мой отец, тогда эти сумасшедшие мои родители, – наконец ответил он с колебанием в голосе.
Стелла смотрела через ветровое стекло на лес.
– Я хочу назад в интернат, – прошептала она и бросила на Давида– умаляющий взгляд. – И сейчас мы поедем туда. Ведь так?
Само собой разумеется. Слова просились из сердца прямо на язык, но крепко сжатые губы в последнюю секунду преграждали им дорогу.
«Я отвезу тебя домой и останусь с тобой навсегда. Мы забудем все, что случилось, и дальше будем жить вместе, как жили всегда, потому что нет ничего на свете, чего я желал бы больше, чем это. Потому что я наконец понял, что нет ничего более прекрасного, чем нормальная, лишенная сенсаций, битв и кровопролития будничная жизнь в спокойном мире, с прежними привычками, идущая своим чередом».
– Это слишком опасно, – едва слышно прозвучал голос разума из его уст. – Нам нельзя туда возвращаться.
Стелла отвернулась. Давид услышал, как она всхлипнула. Знать, что она несчастна, было невыносимее, чем собственная боль.
– Давай сначала уедем отсюда, о'кей? – выдавил он из себя и, борясь с собственными слезами, запустил мотор.
Стелла вяло кивнула. В ее заплаканных глазах вновь вспыхнула надежда.
«Я отвезу ее домой», – мысленно поклялся Давид ей и себе самому. Он только не знает, когда это произойдет.
Не было никакой разумной причины возвращаться в крепость. Тем не менее Роберт сделал это, хотя ему самому было неясно, зачем это нужно. Битва проиграна. Ему не обязательно видеть собственными глазами каждого павшего тамплиера.
Но он верил, что чувствует, как души его друзей и соратников призраками бродят по катакомбам под крепостью, в то время как он темными коридорами поспешно возвращался в капеллу. Они обвиняли его. Они показывали на него пальцами, отделенными от тел. Их вездесущие глаза были прикованы к нему, полные упрека, разочарования и глубочайшего отчаяния. Все они посвятили свои жизни задаче, от которой зависела судьба человечества, и не справились.
«Чернэ!» – кричал голос отчаяния в его сердце. По крайней мере, Цедрик должен был справиться! Он видел, как падали на землю во дворе крепости в своем последнем бою Жакоб де Луайолла, Арман де Бюре и Филипп Море. Он закричал от гнева и отчаяния, когда оказался свидетелем того, как «мастер меча», безбожный брат Лукреции, поставил безоружного Монтгомери на колени у своих ног и отсек ему голову. Когда он в борьбе с приорами пробрался внутрь крепости, он наблюдал с некоторого расстояния, как Арес и его палачи со зверским удовольствием расчленяют мечами безжизненное тело Папаля Менаша.
«Хотя бы Цедрик!» – молил фон Метц про себя. Его лучший, его последний друг должен выжить! Роберт старался отбросить от себя воспоминание о криках Цедрика, которые он слышал, когда уводил в безопасное место Давида и Стеллу.
Он достиг наделено запертого входа в капеллу и прижал ухо к холодному камню. Он услышал шаги и голоса; голоса, которые он знал, и, когда он их услышал из благословенного помещения, он воспринял это как дополнительное унизительное доказательство своего поражения.
– Где Давид? – Лукреция, должно быть, стояла у главного входа, на противоположной стороне, так как он с трудом разбирал ее слова.
– Твой сын перебежал на другую сторону. Он удрал с фон Метцем.
Арес! Дрожь пробежала по телу Роберта, когда он узнал насмешливый голос темноволосого Гунна. Некоторые из самых ужасных картин прошедших боев замелькали перед его внутренним взором. Лукреция считалась главой ордена, но Арес был ее орудием, с помощью которого она губила свои жертвы. Фон Метц знал, каково это – убить человека, и он ненавидел убивать – независимо от того, насколько его противник заслуживал смерти или насколько он сам был убежден, что поступает правильно и делает единственно возможное. Брат Лукреции, напротив, питал извращенную страсть к убийству.
– Что?! – проник к нему во тьме с трудом сдерживаемый голос его «ошибки», «его тяжкого греха».
Ее по-кошачьи крадущиеся шаги приблизились к алтарю.
– И девчонка жива, – добавил араб. Он мог быть едва ли дальше от Роберта, чем на расстоянии вытянутой руки. – Она тоже была с ними. Они исчезли через подземный ход.
Звук ее шагов замер.
– Ты опять все провалил, – прошипела она. Фон Метц был не совсем уверен, к кому относился этот упрек.
– Я? Почему я? – огрызнулся Гунн. – В девчонку стрелял он.
– Впредь Шариф будет отдавать приказы, – распорядилась Лукреция. – И ты будешь их выполнять.
– Что?! – Арес негодовал. – Он ведь раб!
– А ты неудачник. Уходите оба с глаз долой!
Напряженная тишина наполнила капеллу. Фон Метц услышал, как мужчины покинули помещение. Один из двоих, чью личность было нетрудно угадать, очень торопился. Сама Лукреция осталась. Роберт уловил, что она тихо подошла к алтарю.
«Что она делает? – спросил он себя после того, как довольно продолжительное время ничего не было слышно. – Может быть, она пытается совладать со своей яростью из-за провала миссии? Или тут что-то другое, человечное?»
Она потеряла сына, который ушел к нему, своему отцу. По крайней мере, она должна была в это поверить, хотя Роберт далеко не был убежден, действительно ли случилось то, что он считал невозможным, и действительно ли Давид отвернулся от матери и пришел к нему. Он вообще не знал, как быть и что теперь делать. Он знал только, что нужно найти Цедрика и посоветоваться с ним.
Плакала ли Лукреция? Магистр тамплиеров не был в этом уверен. Но он чувствовал собственные горячие слезы – слезы беспомощности, – которые катились по его щекам. Прислонившись к стене, он сполз на землю и дал волю слезам.
Проходили минуты, а фон Метц все сидел без движения. Наконец он вскочил и привел в действие секретный механизм. Он открыл проход в стене всего лишь на узкую щелочку, через которую смог заглянуть в капеллу.
Лукреция опустилась на колени перед алтарем и сложила руки для молитвы. Ее глаза были закрыты. Даже короткий предательский скрежет, с которым крепкая на вид стена сдвинулась на несколько сантиметров, не прервал ее молчаливой молитвы. Иногда Роберт удивлялся, как это возможно, чтобы два таких разных по сути существа, как он и Лукреция, могут молиться одному и тому же Богу. Как удавалось ей совмещать веру с извращенными убеждениями, с эгоцентрическими, исполненными мании величия целями?
Его пальцы крепко сжали меч, в то время как он расширил проход в стене настолько, чтобы быстро проскользнуть в него и еще быстрее закрыть за собой.
Самая истовая молитва не заглушила бы скрежещущий до боли в зубах звук, с которым открылась и закрылась скрытая в стене дверь. Лукреция испуганно огляделась, чтобы установить, откуда исходит шум. Когда она заметила фон Метца, который вышел из тени за алтарем, ее глаза в изумлении раскрылись, но затем всякое выражение быстро исчезло из ее черт, уступив место непринужденной и самоуверенной улыбке.
– Ну, теперь ты довольна, Лукреция?
Магистр тамплиеров медленно обошел каменный алтарь и остановился лишь тогда, когда встал к ней так близко, что без большого труда мог воткнуть клинок своего меча между ее ребрами, которые вырисовывались под платьем. Возможно, он это сделает. Определенно сделает.
– Довольна? Я женщина с большими претензиями, Роберт, – ответила она, отведя от него взгляд и направившего на простой деревянный крест, который висел на цепочке над алтарем. – Я буду довольна только тогда, когда получу то, что мне причитается.
– Ничего тебе не причитается, – горестно прошептал фон Метц и сделал маленький шаг по направлению к ней. – Ничего.
Рука, державшая меч, мелко дрожала. Ему было тяжело не броситься на нее сейчас же и немедленно положить конец жизни, которая принесла ему и остальным столько страданий и муки.
– Кто это решает? – Она снисходительно взглянула на него. Он еще раз подумал, что даже презрение может быть привлекательно, когда написано на таком безупречном лице. – Твой благородный орден? – усмехнулась она. – Они мертвы. Все кончено.
– Они мертвы, потому что верили, что тайна не должна быть в руках человека, – возразил Роберт, хотя теперь его голос не звучал так убежденно, как ему бы хотелось. – Так же, как в это верю я.
Лукреция устало улыбнулась и повернулась, чтобы посмотреть ему прямо в лицо. Она была прекрасна – от ее красоты захватывало дух. Роберт вдыхал запах ее мягких золотисто-белокурых волос. Хотя он ее не касался, он чувствовал тепло, которое исходило от ее нежной кожи. Как тогда… Он не хотел вспоминать. Он подарил ей свое сердце в тот момент, когда исходивший от ее тела аромат, по сути дела, простой запах, набор химических элементов, одурманивал его мозг.
– Море, – прошептала Лукреция, чей взгляд словно проникал сквозь него и, казалось, достигал его мыслей. – Теплый вечерний воздух. На холмах запах жасмина. Ты можешь вспомнить наш первый поцелуй?
«О да», – горько подумал Роберт. Мог ли он? Один раз в жизни он отдался голосу своего сердца, и этот дьявол в человеческом обличье злоупотребил его слабостью и проткнул его душу пылающими иглами.
– Ты знала, кто я, – ответил он, пытаясь выдыхать как можно меньше воздуха, потому что ее обвораживающий аромат, как яд, перемешивался с молекулами кислорода.
– Разве это что-нибудь изменило бы? Наш сын – дитя любви, – спокойно сказала Лукреция. – Мы одна семья.
«Эта любовь была однобокой», – мысленно поправил ее Роберт. Он ненавидел ее за то, что она ему причинила, и чувствовал потребность наказать ее, избить за бесцеремонную ложь, если бы не проклятый запах ее волос, ее кожи, ее физическая близость, красота ее фальшивых глаз. В результате он выдавил из себя:
– Что ж, если так, давай заключим мир. Он не заметил, что она подошла к нему еще ближе, но, когда она понизила голос при следующих словах, доведя его до обвораживающего шепота, он почувствовал ее горячее дыхание на своих губах.
– Отведи меня к Граалю, Роберт, – заклинала она его. – Сделай нашу семью бессмертной.
– Ни один человек не может жить вечно. Лукреция сохраняла на лице неизменную улыбку. Она все еще надеялась, что Роберт поддастся порыву чувств и они придут к согласию. Она надеялась, как прежде, так и теперь, получить все: его любовь, Давида, но прежде всего Святой Грааль.
– Ты огорчаешь меня, Лукреция, – тихо продолжил он, и это было сказано искренне.
Возможно, это было как раз то, что мгновенно прогнало теплоту из ее глаз и лишило всякой мягкости ее голос.
– Давид решит в пользу матери, – заявила она, отодвинувшись от Роберта. Тон ее голоса и ее движения, казалось, колебались между упрямством и убежденностью.
«Она заботилась о сыне, – вспомнил фон Метц с долей сочувствия, – не только о преемнике». Но она не должна его больше заполучить. Давида он не смог убить. Но ее он убить сможет.
Движением, которое было достаточно быстрым, чтобы не оставить времени для новых сомнений, он поднял меч и решительно приставил клинок к ее тонкой бледной шее. Если нет больше тамплиеров, которые могли бы подчиняться магистру Давиду, находящемуся под ее влиянием, и которые могли бы послать на гибель бесчисленное количество людей – возможно, весь мир, – он не должен допустить, чтобы она еще раз протянула к его сыну свои мерзкие пальцы. Давид будет на его стороне. Пока Роберт жив, он будет защищать – его и Грааль. Это его долг перед сыном, соратниками, собственной совестью и Богом. Он устыдился недавнего сострадания и малодушия, которые почти довели его до того, что он счел свою миссию проигранной и безнадежной.
– Нет, если у него не будет матери, – ответил он.
Лукреция даже не вздрогнула, когда ее кожи коснулась холодная сталь. Она опять улыбнулась, и ее взгляд поймал и удержал его взгляд. Она была так уверена в своей силе, что Роберт действительно чуть не ранил ее в беспомощной ярости. Ведь она имеет право. Конечно, он ей ничего не сделает. Хотя бы потому, что она женщина. Но прежде всего, у него есть совесть и сознание своей неправоты. В противоположность ей, чья жизнь определена жадным стремлением к власти и обладанию.
– Знаешь, какая разница между нами? – спокойно сказала она и двумя пальцами отодвинула меч тамплиера от своей шеи. – Любовь. Она делает тебя слабым, mon cher.[20]
Фон Метц не ответил. «Не любовь должна быть основой жизни, – уточнил он для себя, – а лишь некоторые принципы человечности». Но не имело смысла убеждать Лукрецию такими или подобными словами.
Лукреция, приоресса ордена «Приоров, или Настоятелей Сиона», без спешки подошла к выходу из капеллы и позвала своего брата и араба. Когда она вновь повернулась к фон Метцу и когда из темноты в нежно-желтый свет капеллы ворвались оба ее грозных стража с обнаженными мечами, магистр тамплиеров уже давно обошел алтарь и через закрывающуюся щель бросил назад последний грустный взгляд. Когда он торопливо шагал по направлению к склепу, он слышал, как яростно бранился Гунн. Ему не надо было различать слов Лукреции, чтобы понять, что она приказывает своим защитникам снести каменную стену. Однако прежде чем им удастся это осуществить, фон Метц давно переберется на какой-либо из маленьких весельных лодочек, которые ждали его на одном из причалов, на берег. Возможно, он довольно быстро окажется рядом с Давидом и Стеллой.
Роберт фон Метц имел явное пристрастие к необычным постройкам в отдаленных местах, особенно если оба эти свойства были также единственными в своем роде. Это, например, объединяло Тамплиербург – крепость тамплиеров – с отслужившим свое многоярусным гаражом в заброшенной промышленной зоне, куда навигационный прибор серебристо-серого «Туарега» вежливым женским голосом привел Давида и Стеллу в ранних утренних сумерках.
– Вы достигли цели, – монотонно похвалил их этот голос, единственный, кто говорил во время поездки.
Давид отключил навигационный прибор и поставил машину перед одним из двух спиралевидных въездов, которые вели вверх и внутрь неосвещенного здания цилиндрической формы высотой в семь-восемь этажей; въехать даже на первый ярус он не рискнул.
Дело было в том, что в течение многих лет эта забытая промзона не использовалась, внутри и вокруг гаража скопилось изрядное количество отслуживших свои век легковых автомобилей, старых аккумуляторных батарей и прочих, едва ли подлежащих идентификации деталей и конструкций из металла, резины и пластика, покрытых слоем пыли толщиной примерно в сантиметр, так что почти новый «Туарег» производил впечатление гостя, прибывшего на похороны на автомобильное кладбище.
Давид сомневался, что на одном из более высоких ярусов их ожидает другая картина. Кроме того, он не собирался ни одну лишнюю секунду сидеть за рулем автомобиля, в котором его однажды перевозили как бесчувственный чурбан из интерната на аэродром. Он вышел из машины и, возможно, с облегчением вздохнул бы, если бы в этот момент впервые не почувствовал, до какой степени долгая езда, стресс, битва и переживания подорвали его силы, которые он в. своей деструктивной эйфории ошибочно считал чуть ли не неисчерпаемыми. Плечи и спина болели, а в левом ухе от гула вертолетов и грома битвы остался неприятный, докучливый шум, который он заметил только сейчас, когда его окружала ничем не нарушаемая тишина. В прошедшие дни Давид усвоил, что он – другой, что он отличается от остальных людей. Думая о том, с какой быстротой до сих пор заживали все, даже очень тяжелые раны, он решил, что теперешняя боль, которая мучит его кости и мускулы, может иметь всего лишь психосоматический[21] характер. Но это сомнительное объяснение не изменило того факта, что он эту боль чувствовал и сильно от нее страдал.
Стелла тоже вылезла из автомобиля и остановилась рядом. С ощущением неуверенности и дискомфорта они пытались хоть что-нибудь разглядеть в темноте.
– Знаешь… здесь я себя тоже не чувствую лучше, – призналась она после небольшой паузы и прижалась к нему.
Давид нашел ее взгляд. Впервые с тех пор, как он узнал, что она жива, они были действительно одни – без шума моторов и без голоса женщины из навигационного прибора.
– Я считал, что фон Метц тебя убил, – прошептал он через несколько секунд.
Стелла энергично встряхнула головой, как бы в доказательство того, что голова у нее крепко сидит на плечах.
Давид наблюдал за каждым ее движением, как за чудесным подарком.
– Что с тобой? – заботливо спросила Стелла еще через несколько секунд, на протяжении которых он просто молчал, смотрел на нее и гладил ладонью ее плечо. – Все о'кей?
– Да, – ответил Давид слишком быстро, чтобы это выглядело правдоподобно. – Я просто думаю, – добавил он немного спокойнее.
Мать послала его на битву, чтобы он убил собственного отца. Десятки мужчин лишились жизни самым жестоким образом. И он во второй раз в течение короткого времени остался без дома, хотя, собственно говоря, «Девину» нельзя было назвать настоящим домом, а всего лишь местом, где его дядя и мать укрывали его с определенной целью. Но Стелла осталась жива.
Давид улыбнулся. Все было о'кей. По крайней мере, в этот момент.
Стелла ответила на его улыбку, и он обнял ее, плотнее прижал к себе. Никогда больше он не оставит ее одну, никогда больше не допустит, чтобы она оказалась в опасности – даже если для этого ему придется остановить все нефтяные насосы планеты, чтобы не заработал ни один мотор, в котором повернули ключ зажигания. Он будет ее охранять, не спустит с нее глаз. Так и будет.
Некоторое время они стояли, крепко обняв друг друга. Наконец Стелла первая мягко высвободилась из его рук и устроилась на подножке машины. Первые минуты, после того, как он присел рядом с ней, Давид сконцентрировался исключительно на том, чтобы не дать заметить свое непроходящее отвращение к кровопролитным событиям этого дня. Но в конце концов Стелла направила его мысли в другую колею, которая, однако, не уменьшила его напряжение и подозрительность.
– Утверждение этих людей, что они твои родители, еще не доказательство, что это правда. Разве не так, Давид? – пробормотала она задумчиво.
Давид кивнул.
– Я знаю. Но я чувствую, что это так.
– И какая проблема у твоих родителей, если она решается с помощью мечей?
Давид отвел взгляд, в то время как с трудом искал подходящие слова для объяснения всех этих абсурдных и пугающих событий, которые новый, хладнокровный Давид, обучавшийся в «Девине» у Ареса искусству борьбы на мечах, наверняка смог бы растолковать без долгих размышлений; однако обычному, разочарованному во всем мире ученику интерната, которым Давид в этот момент снова являлся, все эти объяснения представлялись заразной душевной болезнью с острым синдромом неуязвимости.
– Если я расскажу, ты сочтешь меня сумасшедшим, – ответил он, уклоняясь от прямого ответа.
– Все же попробуй, – настаивала Стелла.
– Моя мать занимается поисками Святого Грааля, потому что он даст ей бесконечно много власти. Мой отец, Великий магистр рыцарского ордена тамплиеров, хочет помешать ей добраться до Святого Грааля, – произнес он нарочито безучастным тоном, чтобы четко дистанцироваться от всего этого религиозного бреда, с которым он впредь никогда больше не хотел иметь никакого дела. Он уже понял, что ему едва ли удастся уйти от ответа. Кроме того, он сможет узнать по ее реакции на его открытое и честное признание, действительно ли она его так безоговорочно любит."
Сначала Стелла не реагировала, а только смотрела на него испытующим взглядом, вероятно, чтобы установить, не причинили ли события прошедших дней какой-нибудь вред его уму, или что он, несмотря на серьезность положения, позволил себе дурацкую шутку, или что (это была последняя возможность, которую она приняла в расчет) он просто говорит правду. Затем она вскочила внезапным движением и вытянулась, как солдат.
– О'кей. Мы уходим, – решительно сказала она и оставила открытым вопрос, к какому решению склоняется относительно его вменяемости.
Давид не тронулся с места. Хотя то, что она сказала, было ему по душе, но куда им идти?
– Давид, ну, пожалуйста! – Она смотрела на него молящими глазами. – Это же сумасшествие! Давай уйдем! Немедленно!
Она не сказала: «Давид, ты сошел с ума. Давай вернемся в интернат и найдем специалиста по таким случаям, потому что я о тебе беспокоюсь». Но он чувствовал, что именно это она имеет в виду, причем для защиты собственного здоровья она воздвигла стену между собой и всеми этими ужасными вещами, которые видела своими глазами.
Давид медленно встал и решительно посмотрел ей в глаза, которые она пыталась закрыть перед реальностью. Было многое, чего он сам не понимал, был целый ряд событий и фактов, которые он также охотнее всего вытеснил бы из своего сознания в надежде, что полное неведение достаточно для того, чтобы сделать все бывшее небывшим. Но невежество может быть губительным. Он уже подверг однажды жизнь Стеллы смертельному риску.
– Драка с Франком… – начал он осторожно, – когда мы были у врача… Ты же видела, как быстро зажила моя рана…
– Да. – Стелла казалась странным образом упрямой и смущенной одновременно. – Как это между собой связано?
«Она просто не хочет меня понимать, – догадался Давид. – Отчаянно пытается убежать назад, в нормальную жизнь, а все, что нельзя или невозможно рассматривать трезво, старается отрицать, превращать в шутку, считать несуществующим или не имеющим значения, ошибочно надеясь, что будни изгонят безумие, которое вдруг напало на монастырь из внешнего мира».
Давиду требовалось доказательство, которое вернуло бы Стеллу на жестокую почву фактов, если он хочет, чтобы они оба все это пережили. Он сел на корточки и достал из ящика для инструментов сапожный нож. Стелла испуганно вздрогнула и остолбенела, наблюдая с открытым ртом и широко раскрытыми глазами, как Давид несколько раз глубоко воткнул небольшое лезвие себе в левую ладонь. Из безобразных порезов обильно потекла темная кровь.
– Ты сошел с ума?! – крикнула Стелла, когда осознала, что ничего не делает, а просто наблюдает, как он себя калечит. Она подбежала к нему и схватила его за запястье. – Что ты делаешь?!
Давид ответил не сразу, но сжал порезанную руку в кулак. Кровь капала на землю к ногам Стеллы.
– Они – другие, – прошептал он наконец и вновь открыл ладонь. – И я как они.
Стелла растерянно смотрела на его раны, уже подсохшие и покрывшиеся сухой коркой. Если бы ее лицо после всех предшествующих мытарств имело хотя бы легкий налет краски, то она бы наверняка побледнела. Но она начала дрожать всем телом.
– Стелла, – прошептал Давид успокаивающим тоном, но девушка быстро выпустила его запястье, как будто трогала раскаленное железо, и отошла на несколько шагов назад.
– Я хочу отсюда уйти. – Она стала тяжело дышать и почти истерически закашлялась.
«Она меня боится», – сообразил Давид, и это его больно задело. Он хотел ей открыть глаза, а она испытывает к нему страх. Это несправедливо! Он же не виноват в том, что он такой, какой есть.
– Не оставляй меня одного, – взмолился он в отчаянии. – Пожалуйста! – Он подошел к ней и потянулся к ее руке, но Стелла отскочила от него, как от двухголового мутанта из космоса. Давид неумолимо последовал за ней и схватил ее за плечи. – Пожалуйста, не бросай меня на произвол судьбы, – повторил он. Слезы полились из его глаз. – Я не справлюсь без тебя.
Стелла не реагировала, а только смотрела на него и дрожала как осиновый лист. Затем страх в ее чертах уступил место выражению беспомощности и, наконец, неприкрытому отчаянию.
Давид привлек ее к себе. Горячие соленые слезы насквозь пропитали его куртку, в то время как она прислонилась к его груди и ее стройное тело сотрясалось от приступов плача.
Лукреция не отменила решения, лишив Ареса в припадке ярости власти заместителя главнокомандующего. «Мастер меча» (он был и оставался «мастером меча», черт их всех побери!) еще никогда не видел сестру в столь диком гневе. Единственное, что удержало его тогда от того, чтобы повернуться и немедленно уйти, – это то, что он истолковал ее ярость как спроецированную на него ненависть к самой себе, которая скоро рассеется, и ей же впоследствии будет за нее стыдно. В конце концов, провал ее миссии действительно не его вина, а результат ее собственной наивности. Вместо того чтобы спорить, он сжал зубы и вместе с Симоном, и Тиросом принялся ломать проклятую стену.
В благодарность, едва появилась дыра, через которую можно было протиснуться, от Лукреции поступило следующее задание, а именно: вернуть его неверного племянника, что уже было достаточно неприятно, далее если указание пришло не от Шарифа.
В то время как Тирос и Арес с пеленгатором[22], который Давид носил на своем теле, ничего об этом не подозревая, сели в вертолет и отправились в «Девину», чтобы продолжить преследование на автомобиле, Лукреция развлекалась с арабом и некоторыми другими рыцарями из числа приоров под скалой в катакомбах.
Шариф держал его в курсе дела, но у Ареса было обоснованное подозрение, что араб делал это исключительно для того, чтобы по крайней мере издалека над ним насмехаться, если уж он не располагал достаточной мимикой, чтобы злорадно, во весь рот ухмыляться в присутствии Ареса.
Под крепостью они нашли гроб девятого рыцаря. Тамплиеры похоронили Рене фон Анжу[23] в могиле, словно он был один из многих. Но забытая легенда тем не менее говорила иное. Лукреция с присущей ей наглостью не колебалась и приказала взломать саркофаг, и, как оказалось, не зря. Коварный вор не забрал ни одну из реликвий с собой в могилу, но взял единственное, что могло указать путь к укрытию, где находились Гроб Господень и Святой Грааль. Она стянула с мумифицированного пальца рыцаря кольцо с печаткой. Бедность, целомудрие и смирение – таковы были правила ордена тамплиеров. Никто из них не должен носить драгоценные украшения. И если один из них это сделал и даже унес кольцо с собой в могилу, тогда это что-то значит. Сомневаться в этом не приходилось.
После этого рыцари, которые остались с Лукрецией, начали вскрывать в катакомбах все саркофаги подряд и искать сокровища или указания на реликвии.
Как охотно Арес своими глазами поглядел бы на то, что творится в катакомбах. Но Лукреция непременно должна была выместить на нем плохое настроение. Она же не думает всерьез, что раб – лучший предводитель, чем он! В конце концов, он ее брат! Ну хорошо она еще увидит, что получится. Уже очень скоро она пожалеет о своем приказе и отзовет его назад. До этого ему не остается ничего другого, как делать то, что приказано, если он, со своей стороны, не захочет вести себя по-детски и капризничать, как его сестра.
– Сейчас мы их поймаем, – прервал его мысли Тирос. Он бросил довольный взгляд на маленький монитор, на котором долгое время нервно дрожащая над виртуальными улицами красная точка наконец остановилась и оставалась довольно продолжительное время на верху экрана, слева.
Арес подумал о том, что в общем-то причины для плохого настроения нет. Обычный внутрисемейный раздор. Даже если Лукреция спутается с рабом… Возможно, компенсация сексуального дефицита поможет ей восстановить здравый смысл и опустит с облаков на землю. Накануне был великий день для приоров, и Арес не сомневался, что сегодняшний не уступит вчерашнему. Он постарается ничем его не испортить.
– В пятницу, тринадцатого, все тамплиеры во Франции были арестованы, помещены в подвальные застенки, подвергнуты пыткам и казнены, – усмехнулся он. – С тех пор этот день считается несчастливым. Ты это знал? – Тирос равнодушно пожал плечами, не сводя глаз с красной точки, которая обозначала местонахождение Давида. – Невежда, – без особой охоты выругал его Арес и под завывание мотора свернул за ближайший угол.
Это была действительно Богом покинутая местность, куда магистр тамплиеров послал или куда сам сопровождал своего сына. Арес горячо надеялся, что тамплиер находится с мальчиком, потому что чувствовал огромное желание разрезать фон Метца на куски и наконец отобрать у него меч, который слишком долго принадлежал этому негодяю – и, Господу ведомо, не только для того, чтобы угодить сестре и настроить ее помягче.