Хелена Кейн
Кустырь
Городские сумасшедшие.
Часть первая. Вчера.
Городские сумасшедшие должны быть известны окружающим, ведь без этого они останутся просто вашими чудаковатыми соседями.
В каждом городе есть сумасшедшие, и по отношению к ним иногда можно оценить людей по шкале зрелости. Подростки, бывает, насмехаются над ними, дразнят. Большинство людей игнорируют. Немолодые люди, повидавшие много, вздыхают и протягивают мелкую купюру или пирог, купленный в магазине неподалёку.
Самурай не был настоящим городским сумасшедшим. Но не был он и обычным взрослым человеком, который оказывается на улице только по пути на работу или во время прогулок. Окружающие записали его в ряды безумцев пока только карандашом. Мужчина он возраста неопределённого, от сорока до шестидесяти. Телосложения он был обычного, расширяющегося к середине и сужающегося сверху и внизу. Как все.
Одежда вызывала противоречивые чувства. В глаза бросался рюкзак с рамой (обычно полупустой) и белый платочек в мелкий синий цветочек, повязанный на голове от солнца. Не как бандана, а по-стариковски, с двумя узелками спереди. Он был недостаточно грязен, чтобы выгнать его из автобуса, но и недостаточно чист, чтобы позволить взять у него что-то ребёнку.
Самураем его прозвали давно. Так сложилось, потому что он однажды отмудохал двух пьянчуг, задумавших его ограбить и перевернувших тележку, с которой он изредка ходил. В тележке всё устроено хитро, подвязано и закреплено так, что из неё, даже упавшей набок, ничего не вывалилось. Нападающие были не слишком страшные, к тому же с характерным для пьянчуг рассинхоном в движениях. Мужчина достал длинную палку, которой он пользовался, чтобы не наклоняться к грибам и не прыгать за яблоками, и как следует отходил двух нападавших, тыкая их в бока и бёдра при попытке приблизиться. Это событие осталось бы одой из множества безымянных драк между маргиналами, но Рюмка увидел финал этой драки, проходя мимо. Неудивительно, что так случилось, ведь их район городка был небольшой, и все проводящие свои жизни на улице в поисках еды или компании кивали друг другу при встрече по нескольку раз за день.
Рюмка, увидев происходящее, сначала опустил руку в безбрежный карман и нашарил носок, набитый свинцом, но быстро понял, что его помощь не нужна. Посрамлённые пьяницы удалились, а история эта благодаря Рюмке обросла героическими подробностями и разлетелась по всем барам и рюмочным, после чего и вовсе выплеснулась за их пределы, став главной новостью недели. Мужчину с палкой в рюкзаке стали звать Самураем. Пытались ниндзя, но не прижилось – чуждое русскому языку слово, несклоняемое.
Палка у самурая была самая обычная, в меру сучковатая, крепкая, всегда в рюкзаке, торчала чуть заметно из дыры сбоку, но не как рукоятка, а как крючок, что ли, сантиметров на шесть. Он вешал на эту ручку матерчатый мешок при случае, так что для тех, кто не знает, это и выглядело точно как крючок, никакой угрозы.
Начало июня в их полосе – время благодатное, нежаркое и сочное. Идти хорошо и приятно, а в воздухе летает надежда на лучшее. Мужчина с приметным рюкзаком вышел из дома как всегда спозаранку, и к обеду успел переделать множество дел. Когда пришло время поехать за город, Самурай увидел лежащего человека и решил подойти и посмотреть, кто это. Пьянчужка обложился пакетами и спал у стены жилого дома. Видимо, был совсем пьян, потому что не укрылся, не подложил ничего под себя или хотя бы под голову. Самурай покачал головой: он всегда считал, что алкоголизм – это просто затяжная попытка самоубийства. Выход трусов, которым не хватает смелости на роковой шаг. Медленное погружение в смерть, сопровождающееся изменением личности, отравлением и без того не слишком приятного человеческого тела, вызывал у него отвращение. Мужчина побрёл дальше, размышляя о том, что уйти с высоко поднятой головой получается не у многих.
Самурай шёл за город собирать чабрец. Там, далеко за свалкой и за брошенными деревенскими домиками, есть холм с отлогими уклонами. Эти поляны на удивление бедны земляникой, хотя она растёт кругом, зато богаты фиолетовыми, растущими неправильными пятнами чабрецовыми зарослями. Самураю нравилась это естественное несовершенство природы: оно строилось на точнейших и тончайших скрытых механизмах и являлось венцом совершенства. Кривое розовобокое яблочко было куда милее его сердцу, чем идеальные упаковки, сделанные людьми. Как только еда была не россыпью, а упаковкой, то она теряла всю привлекательность. Там ведро сахара, куча соли и пластика. Нет уж.
Мужчина уже давно объявил войну супермаркетам, которые продают людям то, что растёт на улице. В конце концов, растут же где-то бананы или морошка. Растут и составляют нужное питание для тех людей. А мы – люди не те, а эти, местные. И овощи с фруктами нам нужны местные.
У Самурая было четыре огородика – тайных посадок, которые он после долгих исследований городских окраин, пустырей и оврагов расположил в таких местах, где никого не бывало. А если забредали туда какие-то случайные люди, то очень редко: никому не хотелось лезть в жальники или преодолевать ручьи и балки. Своей земли у Самурая не было, но на ничьей, брошенной, дикой проращивал он результаты своих трудов, никому не мешая и ничего у земли не забирая сверх положенного.
Май кончился, всё уже было посажено, засеяно, но толком ещё не подошло, так что он, как обычно для себя, занимался сбором других даров природы. Землянике мужчина посвятил целую неделю июня и решил с ней закончить, хотя она ещё не отошла – просто некуда было.
Банки современные, однотипные и безликие он тоже не любил, так что искал старые, толстого стекла, с рельефными изображениями на прозрачно-зелёных боках. Продавцы на рынках и развалах, как и прочие городские скитальцы, знали об этой его черте и старались банки эти приберегать и откладывать. Запас банок был ограничен, поэтому нельзя было спускать их бесконечно на земляничное варенье.
Кроме душистых ягод, он сделал запас дубовой коры и берёзовых почек. И вот чабрец. Ранний, готовый к сбору только на тайных солнечных полянах, и самый полезный. У природы часто так: весенняя жгучая крапива лучше всего, а слаще поздних арбузов не сыскать.
Самурай знал свою окраину крепко. Город заканчивался высокими домами, переходя в частный сектор, самый неинтересный для него. Там всё полнилось людьми рачительными, знающими ценность плодов и ягод. А вот среди высоких домов и магазинов никто не обращал внимания на растущие тут же обильные деревья и цветы. Городским что лютик, что барвинок. Совсем за городом же обращать внимание и собирать было особенно некому. Так что он промышлял на этих городских участках, а в частный сектор не совался, проезжая его на автобусе.
Выйдя на конечной, Самурай шёл в сторону от всех, к своим местам, где было всевластие его и природы. Там были его огороды среди зарослей, примеченные грибные и ягодные поляны, расклёванные и прикормленные места в прудах, заимки кое-каких вещей, а в одном месте для души пересаженные цветы. Тут было всё интересное и нужное, от подснежников до безвременника. Сад среди дикости, живущий и процветающий только его заботой.
Самурай ходил по городу осторожно, как и по лесу, стараясь следить за происходящим вокруг. Это не было вздорной паранойей: кроме городских скитальцев в этой среде существовало множество конкурентов, норовящих разъесть кусочки из их и без того скудной кормушки. Фриганы, бомжи, панки, бабули с тележками и множеством свободного времени. Несмотря на высокий спрос на бесплатное питание, люди поспевали не везде. Бродячих животных немного, но они успешно разрывали мешки с мусором, открывая пусть птицам и крысам. Любой побирающийся знает, что тронутое животными уже лучше не есть.
И тем радостнее было каждый раз покидать каменные джунгли, меняя их на настоящие леса.
Самурай шёл лёгким шагом на автобус. Навстречу ему попался Михаил. Мишенька или просто Рюмка, один из их немногочисленного братства. Алкоголик с голубыми выцветшими глазами, он мог сделать их молящими и безобидными, но естественное их состояние было чуть соловелое, хоть и деятельное.
– Сносить решили, – без приветствия начал он. – Самая свежая тебе новость.
Самурай знал, о чём говорит Рюмка. Это он о старых металлических гаражах неподалёку, которые попадали на территорию строящегося жилого комплекса.
– Что ж… – неопределенно ответил мужчина.
– А то ж. Заберут коробки себе, а содержимое раскатают бульдозером, как год назад было.
– Когда? В понедельник?
– Ага. Даже бумажки с датами повесили на ржавь эту. Торопятся, в прошлый раз неделю дали, а в этот раз вот – четыре дня.
– Нехристи. Спасибо за информацию, Михаил.
– Спасибо не тянется и не булькает.
– Ты обожди, забулькает.
– Только обещаешь.
Рюмка хохотнул и, приветливо махнув, пошёл по своим бездомным делам. Он признавал в Самурае своего и пытался вытрясти из него скорее в шутку. Среди уличных скитальцев был негласный кодекс: со своих не брать.
Мужчина пошёл дальше, думая о том, что не помнит, когда поставили эти гаражи. Ещё в его детстве, наверное. Внутри них давно уже сгнили автомобили, да и вещи тоже, а если кто-то ещё был жив из владельцев, то эти люди, как и многие до них, просчитались, забыв, что забрать с собой ничего не получится ни у кого.
Гаражи стояли там будто всегда. Над ними склонялись ветви деревьев и кустов, и в этих естественных убежищах родились и окрепли бессчётные поколения котят, а чуть выше – галчат. Крыши кое-где провалились, а ржавые бока были на своём месте.
Задумавшись и потратив время на разговор с Мишенькой, Самурай успел лишь к концу очереди, выстроившейся на автобус.
В автобусе ехать привычно. Самурай смотрел в окно, и этот вид всегда гипнотизировал его, помогал переживать ожидание. Пусть и не по-настоящему, что, конечно, к лучшему.
Если, слыша словосочетание «городской сумасшедший», вы представляете себе пьяного, грязного бомжа с расстёгнутыми штанами, то это не так. Некоторые из этих людей бомжи, это правда, но они должны запомниться, найти способ существования, чтобы жить в городе, а не сгорать, спиваясь или употребляя наркотики. Также, чтобы оправдать прилагательное «городские», они должны существовать на улице или проводить там большее время, вместе с тем обладая уникальной причудой, чтобы окружающие их замечали и запоминали. В их небольшом городе таких было несколько десятков, а ареал их обитания был распределён достаточно равномерно. Это не совпадение, а условие выживания, ведь большинство из этих странников промышляли попрошайничеством или поиском барахла и еды на помойках. Конкуренция, слишком плотная, выдавливала слабейших.
В их районе сумасшедших было пятеро, среди них только одна женщина, что тоже было типично. Причина сложно определима. Может та же, почему серийных убийц женщин почти не существует. Или всё по той же причине, по которой в десятку самых богатых людей входят одни мужчины. Женщины берегут себя, они более умеренны и осторожны, уязвимы и, сойдя с ума, остаются женщинами, предпочитающими гнёзда улице.
Самурая записали в безумцы за приступы неожиданного созерцания, ступора, зависания. За них и за манеру собирать растущие на улицах города плоды и растения. Ну может ещё за рюкзак с рамой и немного за внешний вид. Тут неспроста так много «за», ведь все эти люди существуют за желанной картиной жизни и за пределом понимания большинства. Изнанка капитализма, обратная сторона сытого благополучия.
Автобус остановился на конечной с усталым вздохом. Здесь не было никакого депо или вообще какого-то обозначения стоянки автобусов, а просто пыльная асфальтная площадка для разворота. От неё начиналась широкая грунтовка, ведущая к садовому товариществу, пустующему из года в год. И несколько тропок. Самурай помедлил, проследив, что все немногочисленные пассажиры разошлись, выбрал еле заметную тропинку, идущую вдоль недействующей узкоколейки, которая вскоре обрывалась. Он шёл по траве знакомым маршрутом, вслушиваясь в птичий весенний гомон. В одном месте свернул и пошел через поле. Тут стояли три остова дачных домишек: четвёртый рухнул зимой и превратился в неприметный холм.
Свернув через ручей к опушке, мужчина заглянул на солнечную полянку и одобрительно кивнул жёлтым точкам лисичек. Ещё рано, но скоро.
Спустя какое-то время он был на месте. Пологий склон, доступный всем, но едва ли кому-то нужный или известный, находился в нескольких километрах от ближайшего дачного домика, где можно преклонить голову на скрипучей самодельной кровати. Безлюдные такие пространства полны зарослями крапивы или бурьяна, но встречаются и прекрасные фиолетовые самоцветы среди полупустой породы. Просто нужно уметь посмотреть.
Самурай прикинул, что фиолетовых всполохов чабреца полдюжины, значит, много забирать с каждого не нужно.
Потопал ногами возле первого с тем, чтобы прогнать дремлющих на солнце змей, и уселся на траву. Матерчатый вместительный мешок таил ножницы и пару редисок. Последние были съедены в несколько укусов, и мужчина принялся за работу. Первые горсточки верхушек, украшенных мелкими цветочками, посыпались в темно-зеленую темноту.
Когда мешок почти наполнился, мужчина просто из внутреннего стремления к прекрасному перешёл на последнее месторождение чабреца. Срезав несколько горстей, он увидел осу, прилетевшую изучать цветки. Контраст жёлтых её лапок и фиолетовых лепестков бросился в глаза, властно привлёк всё внимание. Если всматриваться, то можно увидеть целых четыре гибких сочленения на конце лапы. Вся оса являла собой прославление продуманной ловкости природной механики. Самурай медленно оседал, примяв краешком тела мешок, но ничего уже не мог поделать с этим. Оса не торопясь топталась по цветку, а он, заворожённый охотник на чабрец, не отрываясь следил за её локоточками, глазами, усами и крыльями как за физическим воплощением самой прекрасной и естественной музыки, прославляющей жизнь.
Часть вторая. Четыре истории.
Городской сумасшедший – это последовательная чёткая позиция в жизни. Кто-то из них иногда выздоравливает просто до бомжей, некоторые заболевают до пациентов специальных больниц, но большую часть жизни они проводят между этими двумя состояниями.
С каждым из городских сумасшедших, живших на их небольшой городской окраине, Самурая связывала небольшая история. Так сложилось.
Вильма-курица.
Алевтина была полной, но довольно ловкой тёткой. Не женщиной, дамой или особой, а именно тёткой. Крикливой и скорой на суждение, острой на язвительные замечания и матюги. Она была бы обычной вздорной продавщицей в мясном отделе или бакалее, может парикмахершей в дешёвом месте или даже сотрудницей паспортного стола, но удивительная судьба одарила её противоестественной любовью к птицам. Голуби, утки, воробьи, грачи, вороны – любые птицы были её друзьями и богами одновременно. Она запаривала овёс, покупала дроблёнку, подмешивала комбикорм для своих зерноприношений. Но главное, что она искала заброшенные места для кормления: если безмолвных взрослых свидетелей птичьих пиров Алевтина ещё как-то терпела, то детей, неловко бегущих гонять птиц, не переносила на дух.
Она тратила все деньги, что оставались от элементарных её надобностей, и ещё умудрялась просить возле церквей и в переходах. Всё собранное таким образом она с каким-то восторженным облегчением инвестировала в корм и отдавала птицам. Будто труды её уносились в желудках пернатых в небо, поближе чему-то высшему.
Знали Алевтину и стражи порядка. На неё регулярно жаловались соседи за неряшливость и запах от варки всяких странностей на общей коммунальной кухне. Были и приводы, потому что если тётка видела, что кто-то обижает птах, то в ход шли не только слова, но и тяжёлая женская сумка, полная птичьего корма, готовая обрушится на голову обидчика крылатых. Часто её принимали за бомжиху, но, несмотря на неряшливость, в отличие от синего племени она не пила сверх меры. Ну и была у Али ещё одна особенность, пугающая окружающих, которая и появилась благодаря Самураю. Их связывала история, произошедшая года полтора назад.
Зимой мужчина всегда немного маялся, ведь заготовочные работы сворачивались. Он всё чаще впадал в свои транс-наблюдения за природой и, понимая эту свою особенность, одевался тепло, чтобы не поплатился переохлаждением.
Погода уже дней десять стояла солнечная и прелая, кое-где даже появлялись проталины, и он отправился досматривать свои сокровенные места. Самурай иногда выкапывал и пересаживал на свой тайный сад созерцания подснежники. Зимой мужчина старался не слишком часто обходить свои владения, опасаясь следов, выдающих его перемещения. По пути он увидел, что проталины ещё недостаточно большие, совсем мокрые и чёрные от едва сошедшего снега. С мыслями о том, не повернуть ли назад, он почему-то шёл вперёд, когда краем глаза приметил движение. В лесу часто можно увидеть всякую мелкую живность, так что мужчина удивлён не был, но, присмотревшись, остановился и потёр глаз. Это была курица. Вчерашний цыплёнок, долговязое худое существо, что-то выклёвывал на проталине.
Самурай постоял, изучая животное. Ещё постоял, убедившись, что кура не убегает, после чего развернулся и пошёл назад, успев за обратный путь крепко всё обдумать и немного взмокнуть от энергичной ходьбы. Медлить было нельзя, световой день в это время короток.
Чтобы найти Алевтину, пришлось потратить пару часов и опросить немало людей. После проделанной работы по сбору информации окончательно вспревший Самурай вышел на берег замёрзшего пруда, где в полынье плавали утки. Женщина подняла голову и посмотрела на него. Она знала, что он человек серьезный, и просто так мутить воду не будет. Аля высыпала остатки корма из пакета, сложила его и начала подниматься по берегу вверх.
Весь их совместный путь Самурай думал, стоит ли попросить не ходить в указанную им сторону, чтобы Аля не наткнулась на его посадки, почти сейчас скрытые под снегом, но решил лучше смолчать. Знал, что интересуют её только птицы.
Другое переживание было связано с тем, что кура убежит куда-нибудь далеко. «От проталине к проталине, доберётся до Таллина», – почему-то вертелось у него в голове, но тут уж ничего сделать было нельзя.
Они были на месте за пару часов до сумерек. Самурай не торопясь оглядывался, Алевтина ждала. Наконец он уловил движение метрах, может, в шестидесяти, указал направление. Подойдя чуть ближе, женщина коснулась его плеча. Увидела.
Она была в пальто, чулках, малиновом вязанном берете и шарфе. Через плечо висела массивная потёртая сумка искусственной кожи. Наряд не слишком подходящий для ловли птиц, но это уже не его дело. Аля приложила ладонь к сердцу в знак благодарности и махнула рукой назад. Самурай понял, что ему можно уходить.
Он встретил её снова только через два дня на улице. Самурай шёл с тележкой, полной досок – нашёл погреб на заброшенном участке. Аля увидела его и подошла, отогнула плащ на груди и показала курицу, сидящую за пазухой.
– Назвала её Вильма, – голос женщины был хриплый и масляный, как в старых фильмах, когда женщины говорят о любви.
Самурай кивнул без улыбки и пожал протянутую в благодарность руку. С тех пор Аля везде ходила со своей Вильмой. Курица пугала встречных, восторгала детей и была избалована до безобразия.
Лев.
Лев, огромный мужик в плаще, скрывающем неряшливую одежду, любил поезда.
Никто не знал, что связывало его жизнь с поездами. Может какое-то воспоминание или случай, но они были его манией, его сумасшествием.
Лев ходил по центрам городской жизни, здороваясь с незнакомыми прохожими. Он приветливо кивал им, говорил басом и вызывал оторопь у окружающих. Мужчина по каким-то ведомым лишь ему признакам понимал, у кого из встречных можно просить денег. Что вело его и диктовало такое поведение – было решительно неясно. Случалось, что Лев здоровался с десятью встречными, прежде чем у одиннадцатого попросить о финансовой поддержке. Делал он это тоже по-разному, хотя фразы его были более предсказуемы и зависели обычно от пола и возраста прохожего.
Для женщин по степени взросления: «Девушка, не побрезгуйте подсобить страждущему», «Мадам, изыщите возможность отжалеть мне немного мелочи», «Мать, подай на кусок тепла и хлеба».
Для мужчин: «Товарищ, будь снисходителен к страннику», «Отец, поддержи заплутавшего деньгой».
Для мужчин фраз было меньше, потому что Лев избегал молодых мужчин, считая их лишёнными сострадательности. Люди иногда отказывали, иногда давали ему мелочь, часто спрашивали, почему, собственно, должны что-то давать, и тогда мужчина разыгрывал свою лучшую карту. Он смотрел серьёзно, влажно и со значением, обычно сверху вниз, чуть затягивая паузу и с лёгким кивком, минорно, убедительно говорил: «Нужно помогать». Такая сцена весьма впечатляла вопрошающих.
Лев брал всё, что предлагали. Сушки, монетки, конфеты, купюры, пирожки и скидочные купоны. Засовывал в огромные карманы плаща, кивал с неподдельной благодарностью и шёл дальше. Зимний маршрут его был продуман и спланирован так, чтобы можно было погреться в двух десятках магазинов, но не слишком там задерживаться, дабы не выгнали. Он так же захватывал два рынка, три поликлиники, пять отделений почты и несколько примечательных своей оживлённостью и населённостью дворов.
Летом Лев заходил на пляж и на места ловли рыбы, где немного басовитее чем обычно вопрошал о помощи рыбаков. Так же летом появлялись у него на маршруте открытые пивные, где он залезал немного на территорию Миши-Рюмки, но, в отличии от него, выпивкой Лев не брал, так что территорию они делили полюбовно.
В конце трудового дня, после пика людей в магазинах, к восьми вечера, Лев заходил в небольшое привокзальное кафе. Слепенькие лампочки, низкие цены, запах столовой и в меру приветливый персонал. Мужчина брал стакан какао – самую дешёвую позицию в меню после чая (тот не столь напитчив), шёл с этим стаканом к одному из дальних столиков. Тут он выгребал содержимое карманов на серую поверхность стола и перебирал свою дневную добычу. Когда попадалось что-то сдобное, сладкое, удачно приходящееся к какао, оно тут же съедалось. Купюры и монеты раскладывались по номиналам, пересчитывались дважды, ссыпались в пакет из-под молока, для дополнительной прочности обклеенный скотчем. Мусор выкидывался, а если встречалось что-то интересное, но непонятное Льву, он относил это мрачным женщинам на раздаче. Тем было скучно и протяжно работать, и они лояльно относились к странному посетителю, который иногда приносил что-то любопытное. Муж одной из них – нумизмат – без звука брал все попадавшиеся нерусские или старые монетки и купюры, если такие находились. Льва в случае успеха награждали незатейливой местной едой. Если же ничего не было, заворачивали хлеба и печенья с собой, за символическую плату.
Когда мужчина скапливал достаточно денег, он лёгким, упругим шагом, появляющимся в минуты крайнего довольства, шёл в кассу вокзала. Каждый день из их городка в соседний отходил поезд.
Маршрут этот был каким-то атавизмом в стройной системе расписания поездов. Трогавшийся в половину десятого вечера и каким-то чудом пропуская все встречные скорые поезда, он преодолевал двести шестьдесят километров за целых одиннадцать часов, наверняка борясь за победу в гонке наиболее медленных маршрутов.
Лев нёс свой молочный пакет в кассу вместе с паспортом, сложенным для удобства вдвое. Эта комбинация вызывала у молодых кассирш оторопь, но скоро они привыкали к постоянному покупателю. Лев брал билеты в обе стороны, обеспечивая себе две ночи в поезде, то есть тепле и комфорте. Весь день в соседнем городке он занимался своим привычным делом – попрошайничал. Там у него был такой же выверенный маршрут, но не было места для ночёвки.
На кассе он, пользуясь своим опытом и проникновенным басом, наклонялся к окошку кассы и просил.
– Девушка, милая, только уж, по возможности, без соседей.
Поезд всего в пять вагонов, к тому же медленный и ночной, поэтому обычно такое место находилось. И тогда Лев оставался в невероятно желанном для себя уюте, одному ему понятной безопасности. Он просил пустой бесплатный стакан с подстаканником и ложкой у проводницы, заваривал свой чаёк, доедал выпрошенное за день, смотрел в темноту за окном, потом ложился на чистое бельё и спал абсолютно беспробудным сном счастливого человека.
Лев и Самурай не сильно нравились друг другу. Они были с разных полюсов безумия. Один просил милостыню, другой делал запасы своим трудом, вовсе избегая общения с людьми. Но однажды их истории пересеклись.
Самурай обитал в коммунальной квартире, где занимал две комнаты из восьми. Из оставшихся шести обитаемы были только три, остальные использовали для хранения вещей или редких ночёвок. В двух жили бабки разного, впрочем, свойства. Одна пронырливая и любопытная, другая делила дни между телевизором и сном примерно пополам.
В последней комнате жила тихая семейная пара двух серых и безликих горожан, занятых на какой-то нищенской госслужбе. Самурай же старался не пересекаться с остальными жильцами. Он приходил к себе под вечер и обычно ложился спать, прямо так, без душа, только первично рассортировав свои трофеи, чтобы не испортились. В каждой из его двух комнат стояло по холодильнику, а кухня и ванная была общая.
Просыпался мужчина обычно в то время, когда остальные жильцы уже заканчивали вечерний туалет и отходили если не ко сну, то к отдыху. После целого дня на улице, в сборах, посадочных работах или иных трудах, а потом сна в исподнем, всё тело немного зудело и было слежавшееся, скомканное. Самурай устремлялся в пустовавшую ванную и закрывался там на полчаса или даже больше, что днём или тем более утром было решительно невозможно. Там он тщательно и с удовольствием мылся, облачался в чистое. Потом готовил себе нехитрый ужин и брался за заготовки. Он чистил овощи и грибы, мыл ягоды, варил варенье в огромной кастрюле, в другой кипятил банки, мариновал, жарил, солил, квасил. Всё у него спорилось и не вздувалось.
Готовые банки он нёс в свои комнаты, где были сделаны крепкие широкие стеллажи вдоль стен. Счёт заготовок шёл с сотен на тысячи, и они занимали большую часть пространства комнат. На каждой крышке была дата закатки, написанная крупными печатными буквами на бумажке, помещённой под скотч.
У Самурая не было цели, он трудился каждый день, как пчела или муравей. Если какие-то банки хранились дольше положенного, раздавал их, за что абсолютно все городские сумасшедшие были ему благодарны. Даже Аля, сначала сдержанная, прониклась, после истории с Вильмой, а уж мужики брали, едва сдерживая ликование. Лишь с Львом он не делился. Не из жадности или дефицита, а потому что был мало с ним знаком.
В один из вечеров в дверь постучали. Самурай удивился, да и вообще услышал случайно, с кухни. Кроме него в коммунальной квартире уже все спали. Он пошёл открывать, вытирая руки вафельным полотенцем.
– Здравия желаю. Младший лейтенант Красин Сергей Петрович. Вы Ефимов Сергей Германович?
– Здравствуйте, – Самурай хоть и был несколько обескуражен, но лица не потерял. – Так точно.
– Ваш знакомый Решетников Лев Игоревич задержан сегодня днём, находится в изоляторе временного содержания. Он дал ваш адрес, сказал, что вы знакомы и можете написать заявление, необходимое для его освобождения. Это верно?
Самурай подумал пару секунд и кивнул. Было у него большое желание откреститься, но сразу же прошло. Да и интересно, откуда Лев вообще знает место его обитания.
– Дайте мне пять минут на сборы. Чаю хотите?
– Воздержусь. Документы не забудьте.
Выключив конфорки большой газовой плиты, прикрыв всё крышками, Самурай нырнул в свою дверь, успев увидеть, что любознательная соседка-старушка уже высунула нос на общую кухню. Собирался он так быстро, как мог. Одевшись, засунул в небольшую сумку через плечо пару банок огурцов, взял паспорт и денег, сколько было.
Бюрократические препоны всегда являли собой настоящие испытание для Самурая, которое он старался выносить безмолвно, терпеливо и без припадков. Благо, в стенах государственных учреждений почти никогда не было той природы, которая могла его заворожить. Он сначала сидел и ждал, потом что-то подписывал, потом опять сидел. Льва выпустили через какое-то время, и Самурай в первую секунду его не узнал. Без пальто и с пластырем на лице, тут немудрено. Из объяснений он понял, что подростки избили Льва, что не было редкостью среди уличных жителей. Обвинений не выдвинули, но нервы и шкуру потрепали.
Когда Лев ушёл забирать свои вещи, Самурай вручил заранее и через силу купленную в круглосуточном возле отделения бутылку водки и подкрепил дар двумя банками своих огурцов. Так было принято, порядок он знал. Это знал и Лев, и сами полицейские, принявшие дар со сдержанной отстранённой благодарностью.
Мужчины вышли из участка. Светила луна, было прохладно, из закрывающейся двери в участок долетел до них клочок довольного возгласа дежурного, который выпустил их и незамедлительно присоединился ко своим.
– Пить будут, дары твои разъедать.
– Их право.
– Спасибо тебе. Вытащил. Я этих красавцев, что меня измутызкали, даже не видел: подбежали и давай кулаками махать. Зато теперь у них проблем будет – не оберёшься.
– Бывает.
– Бывает. Мы для них тренировочные мешки с песком. Я заявление на избиение написал, у меня на боках всё в синяках. Сниму побои и будет этим подонкам.
Самурай молчал.
– Вот, держи. Тут мои данные, – Лев протянул ему четвертинку листа в клеточку, спрятанного в кармашек для документов из мутного царапаного пластика. – Я специально упаковал, чтоб не промок. Если тебе понадобиться, я помогу.
– Хорошо, – Самурай повертел в руках конвертик. – Переночевать есть где?
– Да, есть. Пойду на свой чердак отлёживаться.
– Вот, держи, – Мужчина сунул Льву последнюю банку огурцов – тёплую, из сумки – и пожал руку. – Будем знакомы.
– Будем.
Спустя год Самурай позвонил по номеру на бумажке. Он собирал шиповник с куста возле высокого нового дома и увидел муравьиную дорожку. Ничего не смог поделать перед властной силой транса, хотя упёрся рукой в землю и изо всех сил старался отвернуться, но всё же улетел в созерцательное забытье. Дети нашли его неподвижным, щекой на траве, и начали играть, забрасывая его издалека игрушками. Потом, осмелев, посыпали песком, что вскоре обнаружили мамочки, поднявшие крик.
Лев вызволил его из полиции куда эффектнее благодаря общительности, басу и избыточной энергичности. Он отделался получасом времени, пивом и чипсами.