Джеймс Хайнс
Рассказ лектора
– Спасибо, Антони, но я правда не голоден.
Он отодвинул тяжелый сандвич. Пропащие Мальчишки подались вперед, глаза у них округлились.
– Только глянь, – сказал Дан.
– Обалдеть, – сказал Вик.
– Мама родная, – сказал Боб.
Вейссман приструнил их взглядом, и тройка отступила обратно к стене.
Все вновь посмотрели на Акулло. Декан сидел неподвижно и молчал. Нельсону представился разъяренный бандит, Роберт Де Ниро, забивающий шестерку бейсбольной битой. Однако Акулло улыбнулся и обвел взглядом комнату.
– Ну, кто нас сегодня развлекает?
Вита выпрямилась, как на пружине. Вид у нее был такой, словно ее ударило током. Вдоль стола пробежал смешок, но до объекта шутка не дошла. Нельсон тронул Виту за руку и ощутил ее страх, как свой собственный. Ему живо представилась Вита голая, в одних только очках и скаутском галстучке.
– Вита, – с барственной жалостью произнес Акулло, – хватит подпирать стену. Идите сюда, чтобы мы все вас видели.
Акулло указал на кресло слева от себя, в котором сидел Лайонел. Тот, покраснев, вскочил и пересел подальше к стене. Вита встала, потеребила юбку и направилась во главу стола с таким видом, будто проглотила аршин. Все остальные жевали с разной степенью деликатности. Пенелопа О накалывала пластмассовой вилочкой салат, чутко озирая комнату. Куган принес с буфета серебряную солонку, развернул массивный мясной сандвич и обильно посыпал солью каждый слой грудинки; он откусывал большими кусками и жевал, не закрывая рта, как корова. Профессор Кралевич и профессор Эльзас сидели практически друг у друга на коленях; они деконструировали свои сандвичи, расчленив их на части, а теперь вкладывали друг другу в рот кусочки индюшачьей грудки и бастурмы, словно молодожены, и слизывали друг у друга с пальцев горчицу и майонез, решительно не замечая кислых взглядов Стивена Майкла Стивенса и Лайонела Гроссмауля, чьи сандвичи экспроприировали. Канадская Писательница ела клубный сандвич, разрезанный на аккуратные четвертинки. Миранда не ела ничего; она откинулась в кресле и с утомленным видом наматывала на палец черную прядь.
– Вита, – сказал Акулло, – мы все читали вашу статью, но, может быть, вы начнете с нескольких вступительных замечаний.
– Да. – Профессор Викторинис вышла из задумчивости, сняла очки, положила их на колени и вскинула голову. – Расскажите, как вы пришли к лесбийскому фаллосу.
Профессор Вейссман вздохнул и возвел очи к потолку. Пропащие Мальчишки закусили губы, силясь не рассмеяться вслух. Нельсон слышал их шепот.
– Проникновенная работа, – сказал Вик.
– Особенно впечатляет конец, – сказал Боб.
– Мощно втыкает, – сказал Дан.
Палец у Нельсона горел; хотелось встать и заткнуть им глотки. Вита ничего не заметила; она трепетала под ледяным взглядом профессора Викторинис. При своем интересе к феминистской теории Вита могла бы естественно влиться в лагерь Виктории, если бы не один инцидент вскоре после ее прихода в Мидвест. Вита никогда не рассказывала Нельсону подробностей и не называла имен. Он сумел заключить только, что к Вите попробовали пристать, чем повергли ее в состояние нервного паралича; соответственно, вторая сторона попала в неловкое положение. Нельсон не был твердо уверен, что это сама Викторинис, но с тех пор дамы, представляющие на факультете феминистскую критику, прохладно держались с Витой. Нельсон предполагал, что они тоже недоумевают: почему человек, подробно пишущий о сексе, на практике бежит его, как огня. Оставалось заключить, что Витины раскопки – ее «археология», как она сама это называла – всего, что происходит между полами, вызвали у нее отвращение к сексу даже в самых обычных его проявлениях.
Вита приготовилась начать, и Нельсон напрягся. Ее привычка говорить вопросами обострялась в научных разговорах и принимала совсем уж чудовищные формы в статьях. Прочитав несколько страниц в поисках хотя бы одного утвердительного предложения и запутавшись в гуще «Не вправе ли мы допустить, что» и «Не следует ли это рассматривать как», Нельсон вновь и вновь совершал одну и ту же ошибку: интересовался у Виты, что именно она хотела сказать.
– Так тендер существует только напоказ? – спросил он как-то. – Мы все – трансвеститы?
– Нет, нет, нет! – завопила Вита. – Вы ничего не поняли! Это чрезмерное упрощение! – После чего раздраженно потребовала, чтобы он прочел, если еще не читал, все источники, приведенные в библиографии, а потом еще раз тщательно проработал статью. Нельсон, желая не ударить в грязь лицом, выудил из памяти лекции профессора Эванжелина и привел фразу, сказанную Адорно о Хайдеггере[59]: «Он окружил себя табу, согласно которым всякое понимание будет в то же время подменой». Однако Вита прихлопнула его другой цитатой из Ацорно: «Сохранение чуждости есть единственное противоядие отчуждению».
– Значит, я понимаю ваши доводы, только если не понимаю их? – предположил Нельсон, силясь взять в толк.
– Совсем не то! – отвечала Вита, словно тупому ребенку. – Если вы согласились с моим анализом, значит, вы поняли.
– А если я понял, но не согласился?
– Это исключено.
По тому, что Вита заговорила утвердительными предложениями, Нельсон понял, что она на взводе.
– Если вы поняли, вы согласитесь, – сказала она. – Если вы не соглашаетесь, значит, не поняли.
Нельсон попробовал еще раз прочесть статью; вязкий жаргон засасывал, как трясина, вопросительные знаки обступали со всех сторон, как серпы разгневанных крестьян. Бесконечные «Я не это хотела сказать» и упреки, что читатель не в силах ее понять в силу своей патриархатности, фаллоцентричности или просто тупости, были основным оружием Виты. Однако Нельсон знал, что здесь такое не пройдет, и вцепился в подлокотники, готовясь, что Виту размажут по стенке.
– Можем ли мы сказать, – начала она, почти не дыша, – что всякая мысль о фаллосе неизбежно обращает нас к Лакану через ту интерпретацию, которую дает Батлер[60]?
– Naturаllement[61], – проговорил Вейссман достаточно громко, чтобы все услышали. За его спиной Пропащие Мальчишки чуть не согнулись от сдерживаемого смеха.
– Mais oui[62], – сказал Дан.
– Certainement[63], – сказал Боб.
– Само собой, – сказал Вик.
– Хотите верьте, хотите нет, я слышал о Лакане, – продолжал Вейссман, глядя в потолок, – но кто такой этот Батлер и с чем его едят?
– Ее, Мортон, с чем ее едят, – вставила Пенелопа О, обращаясь к Акулло в дальнем конце стола. – Даже мои студенты знают, что Джудит Батлер – первооткрывательница лесбийского фаллоса.
– Первооткрывательница? – Глаза у Вейссмана округлились. – Она обнаружила его, как истоки Нила?
– Нет, – отвечала Пенелопа, по-прежнему не глядя на Вейссмана. – Скорее как иглу Клеопатры.
Легкий смех снял общее напряжение. Вейссман склонил голову, словно говоря: «Один-ноль в вашу пользу». Миранда похлопала ресницами и закусила губу. Лайонел Гроссмауль взглянул на Акулло, но декан по-прежнему улыбался, и Лайонел, метнув ненавидящий взгляд в Вейссмана, откинулся в кресле.
Вита продолжала, как будто ничего не слышала, – с нее хватало неумолимого взгляда профессора Викторинис.
– Не в том ли суть, что Лакан позиционирует фаллос как привилегированное обозначающее и, так сказать, структурирующий и центрообразующий принцип ма-ма-маскулинного, – Вита руками изобразила кавычки, – эпистемологического отношения к миру? – Она вновь подняла согнутые ладони, закрывая кавычки. – И не трактует ли он фаллос не как анатомический пе-пе-пенис и не как воображаемое отношение, но как упорядочивающий принцип обозначающего, посредством которого на зеркальной стадии децентрализованное те-те-тело морфологически трансформируется в те-те-тело зримое?
Руки Виты, обращенные в две кавычки, смущенно повисли в воздухе, прежде чем опуститься на стол. Нельсон заерзал; он чувствовал, что Вита на грани срыва.
Стивен Майкл Стивенс мрачно жевал доставшийся ему сандвич. Канадская Писательница ободряюще улыбалась Вите, но та этого не видела, потому что они сидели на одной стороне стола. Миранда наматывала волосы на палец, глядя вдаль, как в зеркало. Пенелопа О медленно кивала, ожидая, когда Вита продолжит, Вейссман молча барабанил пальцами по столу. Лотарингия Эльзас, прижимаясь к Марко Кралевичу бедром, выразительно ела маринованный огурчик, постепенно засовывая его в рот, в то время как Кралевич сладострастно облизывал губы.
– Нельзя ли сделать вывод, – продолжала Вита, – что с позиции радикального и навязанного различия такое использование фа-фа-фаллоса неудовлетворительно?
– Как и во многих других, – спокойно вставила профессор Викторинис.
– Гововите от себя, Виктовия, – сказала Эльзас, запихивая в рот последний кусок огурца. Она положила руку Кралевичу на колени; тот сильно вздрогнул.
Вдоль стола прокатился смешок; Акулло ограничился хищной улыбкой, в то время как Вейссман расхохотался громко и неискренне. Вита покраснела. Нельсон поерзал в кресле, гадая, неужели ему, единственному из присутствующих, хочется закинуть ногу на ногу?
Куган проглотил очередной кусок сандвича.
– Иисус, Мария и Езеф, вы что, правда говорите о том, о чем, мне кажется, вы говорите? – Акцент у него был такой, как если бы Скотти из «Звездного похода» читал вслух Шона О'Кейси[64].
– Да, мой друг, – кивнул Вейссман. – Разговор становится все интереснее. – Он через стол улыбнулся Вите. – Или я должен был сказать, все острее?
Вейссман держался так, будто он ведет семинар. Улыбка Акулло становилась все напряженнее. У стены Лайонел Гроссмауль что-то яростно строчил в блокноте, с ненавистью поглядывая на Вейссмана.
Вита дрожащим голосом мужественно продолжила.
– Нельзя ли заключить, что концепция лесбийского фа-фа-фалоса у Батлер, – она смотрела куда угодно, только не на профессора Викторинис, – служит протестом против валоризации фа-фа-фалоса как центральной структурообразующей метафоры семиологической схемы? Не можем ли мы прочесть это как критическое осмеяние ге-гемонистического па-патриархатного фаллоса, овеществляющего противоречие, заключенное в…
Вейссман, прикрывая рот кулаком, театрально прочистил горло. Пропащие Мальчишки у него за спиной зашлись в приступе кашля. Пенелопа О пригвоздила Вейссмана суровым взглядом, Акулло выставил мощный подбородок. Профессор Викторинис буравила Виту взглядом.
– Если позволите, – с наигранной робостью произнес Вейссман в кулак.
– У вас вопрос, Морт? – полюбопытствовал Акулло.
– Быть может, я не вправе… – начал Мортон.
– Все слушаем. У Морта вопрос.
– Я не хотел перебивать… – Вейссман развел большими белыми руками.
– Валяйте вопрос, – сказал Акулло.
Участники семинара загудели. В воздухе что-то назревало. Лайонел, казалось, изготовился к прыжку.
– Не беспокойтесь, – промолвил Вейссман, улыбаясь, – я не буду тратить слова на очевидное: какое отношение лесбийский фаллос, если такой и существует, имеет к Дориану Грею, не говоря уже о бедном старичке Оскаре Уайльде, да будет земля ему пухом. Вероятно, вы удивитесь, но у меня теоретический вопрос.
Снова гудение. Пенелопа О взглянула на Акулло, словно умоляя его что-нибудь предпринять, однако декан по-прежнему смотрел только на Виту.
– Дорогая моя, – Вейссман повернулся к Вите, – вы позволите мне так к вам обращаться?… – Вита что-то промямлила, и Вейссман улыбнулся. – Я вовсе не настолько темен и отстал, как вы, вероятно, считаете. В том, что касается теории, я не настолько «девственен». – Передразнивая Виту, он изобразил в воздухе кавычки. – Напротив, я вполне схватил суть вашего изложения, проследил, все, так сказать, туда-сюда-обратно…
Он едва сдерживал смех. За его спиной Пропащие Мальчишки смотрели в потолок. Вита залилась краской.
Пенелопа О снова выразительно посмотрела на Акулло. Эльзас что-то шептала Кралевичу, то и дело притрагиваясь кончиком языка к его уху. Стивен Майкл Стивенс широко зевал. Лайонел убийственно смотрел на Вейссмана, сжимая ручку в кулаке, словно стилет. Вита старательно сохраняла выражение живой заинтересованности; она вся сжалась, будто в ожидании удара.
Вейссман облизнул палец и принялся листать Витину статью.
– Коль скоро, – сказал он, – вы считаете доказанным, что тендер – своего рода притворство, если само «материальное», под которым, как я понял, вы разумеете наше физическое бытие, – своего рода лингвистическая конструкция…
Кралевич перевел взгляд на Вейссмана и глухо зарычал. Даже профессор Викторинис вздохнула и закрыла глаза.
– Мой вопрос таков, – громко объявил Вейссман, энергично рассекая воздух кавычками. – Если все «сконструировано», если нет ничего «сущностного» в «гендере» и вообще наших физических «телах», то кто вправе сказать, что одна «конструкция» лучше другой?
Вдоль стола прокатился безмолвный стон.
– Неужели это надо устраивать каждый раз, Морт? – спросила профессор Викторинис.
– Господи, Морт, – вскричала Пенелопа О, – именно такие идиотские вопросы задают мои первокурсники!
– Я что-то не въезжаю, – сказал Куган, – мы по-прежнему говорим про пиписьки?
– Возможно, – настаивал Вейссман, перекрывая голосом шум, – если бы мы позволили докладчику просто ответить на вопрос…
Нельсон, единственный из собравшихся, следил за Витиным выражением. Она крутила головой из стороны в сторону, надеясь, что ей дадут вставить слово. Профессор Викторинис, перегнувшись через угол стола, о чем-то оживленно беседовала с деканом Акулло. Эльзас гладила Кралевича по ноге; тот сердито пыхтел, раздувая ноздри. Стивен Майкл Стивенс подпер голову руками, силясь не заснуть. Лайонел писал с таким остервенением, что до Нельсона доносился скрип его ручки. Пропащие Мальчишки взглядами указывали друг другу на дверь.
– У меня вопрос, – объявила Пенелопа, – гораздо больше по существу.
– Мне казалось, профессор О, – перебил Вейссман, – что сейчас спрашиваю я.
– Как насчет jouissance[65]? – спросила Пенелопа, не обращая на него внимания. Она подалась вперед и одарила Биту сестринской улыбкой. – Мне показалось, вы не вполне ясно трактуете его бесконечное вытеснение как языка.
Наступила тишина, все взоры устремились на Биту. Та, испуганная всеобщим вниманием, открыла рот, чтобы начать.
– Хороший вопрос, – сказал декан. Они с профессором Викторинис снова откинулись в креслах. – Ведь правда, Морт?
Вейссман побагровел, но кивнул. Пенелопа снова улыбнулась Вите и спросила с нажимом:
– Так что насчет jouissance, Вита?
Вита открыла и закрыла рот. Палец у Нельсона горел. Ситуация, как никогда, взывала к его интеллектуальным чаяниям – стать мостом между вейссманами и витами новой культуры. Он нес в себе проклятие либералов – умение видеть обе стороны в любом споре, и хотел бы выступить миротворцем, Джесси Джексоном[66] конференц-зала, склонить противников хотя бы к рукопожатию.
– Ну, jouissance для меня проблематично, – пробормотала Вита. – Я пытаюсь справиться с jouissance…
– Ха! – громко сказал Кралевич, так что все вздрогнули. Он резко выпрямился, глаза у него закатились. Эльзас понимающе улыбнулась и сняла руку с его колен.
– Покуда вы справлялись с jouissance, – сказала она, – другие ему предавались.
– Если позволите, вернемся к моему вопросу, – сказал Вейссман.
В разных концах стола шли сразу несколько разговоров. Нельсон чувствовал, что страсти закипают; вот-вот полетят стулья или по крайней мере куски еды. Палец горел от желания призвать коллег к порядку; он взглянул на Акулло, неприятно удивленный тем, что декан выпустил ситуацию из-под контроля. В конце концов это тот самый человек, чье высказывание привел «Журнал Нью-Йорк таймс» (в статье, озаглавленной «Антони Акулло простудился»): «Нет ничего лучше, чем взять факультет и подчинить его своей воле». Сейчас он сидел, скрестив ноги и опершись руками на резные подлокотники; только увидев его глаза и улыбку, Нельсон осознал, что декану нравится происходящее. В голове у него прозвучало: «Разруха и разор, бесчинство и крушенье – любы мне![67]»
Вита обрела голос.
– Утверждаете ли вы, что реальность ли-ли-лингвис-тически редуктивна? – выговорила она, заикаясь. – Не может ли быть, что вы не отличаете дискурсивную практику от слежавшегося продукта ма-ма-материальности?
– «Мы созданы из вещества того же, что наши сны»[68], – лукаво сказал Вейссман. – Я правильно понял, дорогая?
– Да! – выдохнула Вита, потом заморгала: – Нет! Я имела в виду, что…
– Антони! – громко сказала Пенелопа. – Разве не видите, что делает Мортон? Здесь происходит насилие…
– Насилие? – переспросил Вейссман. – Уж не посредством ли лесбийского фаллоса?
– Черт! – Пенелопа всем телом развернулась к Вейссману. – Что у вас за проблемы, любезный? Zeitgeist[69] прошел мимо вас?
– Ох-хо! – вскричал Вейссман, и внезапно все заговорили разом: Пенелопа, Вейссман, Викторинис, Эльзас – все, кроме Виты, которая побелела, как полотно, и Стивена Майкла Стивенса, спокойно спящего в кресле. Лайонел Гроссмауль подался вперед, словно вздыбившийся бык на цепи; он с такой силой сжал подлокотники, что, казалось, сейчас их оторвет.
– Ладно, ладно. – Акулло величаво поднял руку. – Кончай базар.
Внезапно Куган с размаху хлопнул ладонью об стол.
– Херня! – крикнул он так, что все вздрогнули и замолчали. – Херня! – повторил он, потом, шатаясь, встал и обвел комнату взглядом – крупный, в узких джинсах, джинсовой рубашке и кожаной куртке, haut couture[70] для поэтов. – Мы факультет английского языка, ядрена вошь, или кто? – взревел Куган. – Так к чему вся эта хренотень про болты и с какого бока тут литература?!
Он зашатался из стороны в сторону, сжимая и разжимая кулаки. Миранда, сидевшая рядом с ним, отбросила набок черную гриву и с опаской глядела на расходившегося поэта; по другую сторону Канадская Писательница держала его за локоть и что-то успокаивающе ворковала. Стивен Майкл Стивенс проснулся от шума и обратил на собравшихся ясный взгляд лейтенанта Лоуренса, обозревающего турецкие укрепления в Акабе.
– Да сядьте вы, болван, – сказала Пенелопа с противоположной стороны стола.
– Послушай, ты, глупая корова, – Куган отодвинулся от писательницы и ткнул пальцем в Пенелопу, – давно ли тебе есть что сказать дельное о болтах?
– Давно ли у тебя такой, чтобы о нем стоило говорить? – ответила та.
– Будь вы мужчиной, – процедил Куган, наливаясь краской, – я предложил бы вам выйти.
– Будь вы мужчиной, – сказала Пенелопа, – я бы вышла.
– Ну… – Куган поставил колено на стол. Канадская Писательница повисла на нем, лепеча:
– Тимоти, дорогой, пожалуйста, веди себя прилично. Внезапно Стивен Майкл Стивенс встал и расправил плечи. Глаза его блестели, как солнце в аравийский полдень.
– Ших Али, – произнес он густым вибрирующим голосом, – доколе арабы будут воевать, племя на племя, дотоле они будут мелким народом, глупым народом, алчным, варварским и жестоким. – Он перевел сердитый взгляд на Кугана и добавил зловеще: – Как сейчас.
Взвыв, словно кельтский берсерк, Куган стряхнул Канадскую Писательницу и взобрался на стол. Пенелопа О вжалась в спинку кресла, Вейссман попытался встать. Стивен Майкл Стивенс затрепетал. Пропащие Мальчишки еще сильнее вдавились в стенку. Миранда метнулась к двери.
Куган, пошатываясь, сжимал кулаки и ревел, как бык. Все застыли, боясь выдохнуть. Все, кроме профессора Кралевича, который в своих элегантных черных шлепанцах легко запрыгнул на стол и начал быстро проделывать серию боевых упражнений.
– Дайте мне действие! – прорычал он и – Нельсон не успел толком заметить, как это произошло – двинул Кугана пяткой в ухо. Тот рухнул, словно бурдюк с солодом.
Все потрясенно молчали, глядя на Кралевича. Профессор постоял, соединив руки перед грудью и прикрыв веки, затем медленно вдохнул, так же медленно выдохнул, открыл глаза, перешагнул через Кугана и навел взгляд на Вейссмана. Пропащие Мальчишки вцепились друг в друга, сбив набок ближайший портрет. Вейссман привстал, держась руками за стол.
Кралевич внезапно воздел одну руку, словно благословляя, извлек из-за пазухи что-то узкое, с перламутровой рукояткой, и поднял на высоту уха. Палец у Нельсона горел, но он не мог двинуться. Раздался щелчок, лезвие выскочило из рукоятки. Кралевич молниеносным броском вонзил нож в стол у своих ног, в полуметре от Вейссмана.
– Сим я доказываю несостоятельность логоцентризма, – объявил Кралевич.
Пропащие Мальчишки подпрыгнули на полметра и пулей вылетели в коридор. Хлопнула дверь. Вейссман осел в кресле и выдохнул. Кралевич быстро нагнулся, вынул нож из стола, сложил и убрал за пазуху.
Дальше все происходило одновременно. Канадская Писательница, с маской мучительного сострадания на лице, обошла стол и потрясла Стивена Майкла Стивенса, который снова начал было клевать носом. Вместе они подхватили Кугана под мышки, стащили его со стола и вывели в коридор. Следом быстро семенила Пенелопа. Лотарингия Эльзас встала; стекла ее толстых очков запотели. Она сняла их и взглянула на Кралевича; в ее разительно уменьшившихся глазах стояли слезы.
– Schatz![71] – выдохнула она.
– Mon amour![72] – Кралевич легко спрыгнул на ковер.
Они поцеловались взасос; Кралевич что-то утробно шептал в ее длинное белое ухо, а она блаженно улыбалась. Крепко обнявшись, они вышли из комнаты.
Палец у Нельсона почти успокоился, осталась тупая боль. Вейссман обмяк в кресле и барабанил пальцами по столу, задумчиво глядя на ножевую отметину. Лайонел яростно писал в блокноте. Викторинис снова надела очки; они с Акулло, переговариваясь, прошли вдоль стола к выходу. Когда декан исчез за дверью, свет в глазах Миранды погас. Вейссман заморгал, глядя на нее, и Нельсон понял, что его бывший ментор призывает на помощь остатки остроумия.
– О дивный новый мир, – Вейссман выдавил слабую улыбку, – в котором есть такие люди![73]
– Вам это внове, Морт, – сказала Миранда, элегантно повернулась на высоких каблуках и вышла, сверкая колготками.
Вейссман снова обмяк, сразу постаревший, положил руки в бурых пигментных пятнах на подлокотники и тяжело оттолкнулся от кресла. Нельсону почудилось, что сейчас Вейссман и впрямь с ним заговорит. Боль в пальце вернулась с прежней силой. Он не знал, что ответит, но Вейссман только вздохнул и молча побрел из комнаты, опустив плечи.
Вита куда-то подевалась. Нельсон заглянул под стол – там ее не было – и поймал на себе вытаращенный взгляд Гроссмауля, который стоял напротив, крепко сжимая блокнот.
– Ваша подруга села в галошу, – сказал Лайонел, глотая слова.
– Ей не дали шанса… – начал Нельсон.
– У нее было больше шансов, чем у многих других. – Лайонел подался вперед, словно хотел броситься на Нельсона через стол, и вновь его удержала невидимая цепь. – Кое-кто убился бы за возможность доложить статью перед Антони Акулло.
«И я в том числе», – подумал Нельсон, хотя вслух этого не сказал. Он знал, что Лайонел имеет в виду не его. Рассказывали, что Гроссмауль и Акулло вместе учились в магистратуре, и Лайонел считался гораздо более перспективным. Утверждали даже, что все свои познания в теории Акулло почерпнул у Лайонела Гроссмауля. Однако в его случае полное отсутствие личного обаяния наложилось на неизлечимый писательский ступор. Засев за диссертацию, Лайонел вошел в порочную спираль, кошмар любого ученого: чем тяжелее у него писалось, тем сильнее он злился, и чем сильнее злился, тем хуже писал. В итоге он не опубликовал ни одной статьи и вынужден был следовать за удачливым однокашником с одной тупиковой административной должности на другую. Нельсон промолчал.
– Что у вас под креслом? – спросил Лайонел сдавленным голосом.
Нельсон сунул руку и вытащил полиэтиленовый пакет со своим жалким перекусом.
– Мой обед.
– Заберите его с собой, когда будете уходить, – сказал Лайонел и, пройдя вдоль стола туда, где сидел Вейссман, поправил покосившуюся картину.
Нельсон стоял, держа в руках пакет. Его взгляд упал на последний сандвич, тот самый «Нажрусь», который Акулло предложил Вейссману; загадочным образом он пережил побоище на столе. Однако не успел Нельсон сделать шага, как Лайонел снова вбежал в комнату, перегнулся через стол, схватил сандвич и был таков. Через мгновение Нельсон вышел вслед за ним в поисках Виты.
