Джеймс Хайнс
Рассказ лектора
Викторинис заговорила было, но Нельсон поднял горящий палец.
– Нет! Все идеологические распри, вся межфракционная грызня, все культурные войны – вы могли бы положить им конец, Виктория! Завтра, если захотели бы, если бы не в ваших интересах было их разжигать!
Он помолчал.
– Вы могли бы примирить всех, если бы захотели.
– Никто так не романтизирует Другого, как виновный белый мужчина, а, Нельсон? – Виктория злобно усмехнулась, скаля длинные зубы. – При всем своем страхе и ненависти вы считаете, что я должна быть лучше вас. Чище, благороднее, добрее. Что я должна установить согласие, сгладить противоречие, отослать всех домой довольными и накормленными. Я должна быть Матерью.
– А почему нет?! – вскричал Нельсон. – Почему не быть лучше, чем… чем…
Кто? Он внезапно смутился. Гетеросексуалы? Мужчины? Я?
– Кто, по-вашему, научил меня всему этому? – Виктория скользнула чуть ближе. – Кто показал мне правила игры, как не те, кто хотел меня уничтожить? Приличные мужчины вроде вас, Нельсон.
Оба тряслись от ярости, разделенные меньше чем десятком шагов. Джилиан дрожала поодаль, переводя взгляд с Нельсона на Викторинис.
– Кто бы вас ни обидел, Виктория, – голос у Нельсона вибрировал, – это был не я. Вам никогда не приходило в голову, что я не враг, что я не желаю вам зла, что я, возможно, даже на вашей стороне?
Викторинис закрыла глаза и мотнула головой.
– Меньше всего я доверяю вашему расположению, Нельсон. Я и подобные мне терпели худшие зверства от рук благонамеренных.
– Это нечестно, – сказал он, но Викторинис остановила его взмахом руки.
– Вы никогда не задумывались, что я существенна для вашего самовосприятия? Вы определяете себя через то, чем не являетесь. Вы определяете себя, исключая Другого из ваших представлений о «нормальном», «нравственном», «приличном». А из всех «Других» я – наиболее «Другая». Поскольку право лепить ярлыки монополизировано благонамеренными людьми вроде вас, мне остается лишь определять себя через мою инаковость. И я принимаю ее, я горжусь ею, потому что у меня нет достойной альтернативы. Я не мечтаю влиться в ваш мир, потому что он может существовать, лишь исключая меня. Это не «теория», Нельсон. Это опыт.
Викторинис стояла неподвижно, как говорящая статуя.
– Чему я завидую, – продолжала она, – это вашей безмятежности. Той блаженной самонеосознанности, которая ваша по праву рождения. Я мечтаю, чтобы мне не напоминали ежесекундно, что я – «Другая». Я мечтаю о вашей буквально бездумной самоидентификации, Нельсон, вашей способности быть собой, не давая себе труда об этом подумать.
Нельсон заставлял себя не шевелиться. Слышно было, как падает с веток снег.
– Вита, с другой стороны, – продолжала Викторинис, – хочет разрушить вашу блаженную гетеросексуальную самонеосознанность. Хочет, чтобы вы жили в той же пугающей расплывчатости, что и я.
Она взглянула на Джилиан – глаза у аспирантки по-собачьи просветлели от внимания, – потом снова на Нельсона.
– Вита не просто уничтожает понятие тендера, Нельсон, а стремится разнести по кирпичику самовосприятие как таковое. И в этом проблема. Она хочет обнажить зияющую пустоту не только в центре вашего самовосприятия, но и в центре моего. Она хочет, чтобы мы пребывали в свободном падении и падали, падали, падали бесконечно.
Внезапный порыв ветра закачал деревья, в снопах света заискрился снег. Ледяная крупа колола лицо. Нельсон отвернулся, Викторинис только закрыла глаза. Когда шуршание снега затихла, она открыла их снова.
– Но вы взяли Биту на работу, – сказал Нельсон.
– Более того, я предложила ей узы сестринства. Я предложила ей шанс стать такой, как я.
– Мне казалось, что она и раньше была такой.
– Вита сама не знает, какая она. – Глаза у Викторинис блеснули. – Я, с другой стороны, всегда знала, кто я. У меня никогда не было и малейших сомнений. Тендер, ориентация – не распутье; вы не выбираете дорогу, чтобы увидеть, куда она приведет.
Она вынула из карманов бледные длинные пальцы и поднесла их к лицу, словно изучая.
– Все от Природы, верно? Все на небесах, на земле и под землей живет и действует, как заповедано от Природы[156]. – Викторинис улыбнулась, словно только ей одной понятной шутке, и убрала руки в карманы. – Мы просто бедные, раздвоенные существа, как и вы, Нельсон, только у нас на один отросток меньше. Мы тщеславны, сластолюбивы, алчны, суетны, лицемерны, эгоистичны, заносчивы, ревнивы и подвержены злобе. Когда нас загоняют в угол, мы отбиваемся зубами и когтями. Мы не берем пленных, не жалеем слабых. – Она улыбнулась, показывая длинные зубы. – Мы приплясываем, мы припрыгиваем и щебечем. Патриархат дал нам одно лицо, мы сделали себе другое[157].
– И в этих выражениях вы предложили Вите узы сестринства? – Нельсон закусил губу. – Вам стоит поработать над рекламой.
Викторинис запрокинула голову и рассмеялась.
– Вы и не представляете, как это смешно. – Внезапно женщина сорвалась с места и пошла на Нельсона. Он попятился, дрожа и увязая в снегу. Викторинис словно нависла над ним; ее лицо белело, как циферблат на башне.
– Стойте! – Крик, как в вату, ушел в снег. Нельсон съежился и вскинул руку, готовый, если надо, обороняться.
– Я предложила Вите рай! – вскричала Викторинис. – Я предложила ей сообщество страстных подруг, теснее которого не сыскать! Сообщества, где нет мужей и отцов, где каждая – мать, дочь и сестра разом, где материнство возникает из взаимного проникновения, взаимного касания, где мы обмениваемся лишь кровью, доверием и любовью!
Нельсон втянул голову в плечи.
– Не романтической любовью, – продолжала Викторинис, устремляя на него горящий взгляд, – а телесной, чувственной, в которой нет подавления и ненависти, любовью, в которой мы не плодим детей, но созидаем подруг, в которой в миг перерождения ты моя сестра, возлюбленная, ровня, в которой соблазнительница отдает свое могущество соблазненной…
Голос ее сорвался на рыдания, она повернулась спиной и сжала пальцами худую бледную шею. Плечи вздрагивали, голова поникла; казалось, она уменьшилась в размерах. Нельсон наконец выпрямился, однако видел лишь острую линию ее скулы. Он взглянул на Джилиан. Хотя та и не слышала ни слова, по щекам ее текли слезы, рот раскрылся в беззвучном крике.
– И что произошло? Викторинис повернула к нему голову.
– Я соблазнила Виту, Нельсон. Вернее, попыталась.
– И? – Нельсона передернуло.
– Сказала ей, кто я.
– Залезла рукой к ней под юбку.
Нельсон закатил глаза.
– И?
Викторинис медленно повернулась вокруг своей оси и обратила к нему осунувшееся, постаревшее лицо.
– Вита – мужчина, Нельсон.
Порыв ветра снова затряс деревья. Поземка плясала между Викторинис, Нельсоном и Джилиан. Аспирантка стояла сиротливо, слезы застывали на ее щеках. Викторинис не шевелилась. Нельсон заморгал, челюсть у него отвисла.
– Простите? – сказал он наконец. Поземка закружилась водоворотом, белый смерч взмыл в воздух и унесся к библиотечной башне. Воспоминания мелькали перед Нельсоном, как слайды: Вита в кабинете, сидит, плотно сдвинув колени. Вита у него в доме, играет с дочерьми, бросает мяч по-девчачьи. Вита вжалась в стул на Обеденном семинаре. Вита в махровом халате, колени сведены, руки сжимают халат на горле.
– Это худший вид мужской гордыни, – говорила Викторинис. – Вита считает, что может делать все лучше чем женщины, даже быть женщиной. Что бы ею ни руководило, Витина – как бы это выразиться – философская позиция просто замаскированный патриархатный универсализм. Утверждая, что тендер перформативен, она получает право быть всем, чем пожелает. – Виктория взмахнула руками. – Только мужчина способен додуматься до такой свободы. Вита может считать материальность ловушкой, если ей так угодно; она может играть в дочки-матери, но ей никуда не деться от того, что у нее между ног.
Нельсон лихорадочно вспоминал. При всей ее девичьей робости, он не замечал за Витой ничего соблазнительного – ни упругого изгиба бедер, ни аппетитной лодыжки, ни колыхания груди, ни приятной округлости ниже копчика, – только бесформенная одежда, обвислые свитера, мешковатые брюки, жесткая челка. Однако не было в ней ничего и от гермафродита: ни хриплого голоса, ни пушка над верхней губой, ни кадыка. Если такое возможно, Вита казалась совершенно бесполой.
– Я не играю в то, что я есть, Нельсон, – продолжала Викторинис, – и мне не по вкусу, когда кто-нибудь вроде Виты заявляется и предлагает солидарность – на»сновании чего? Теории? – Она рассмеялась. – Вита хочет превратить свою собственную эпистемологическую дилемму в онтологическую. Ее тянет в одну сторону отсутствие корней, в другую – интеллектуальное тщеславие. Она ценит свой ум превыше всего, однако не может разобраться в себе, тем более – заставить мир признать ее такой, какая она есть. И вместо того чтобы смириться со своей ущербностью или с тем, что в мире есть вещи, недоступные даже интеллектуалам, она попыталась возвести шаткость обозначающего и обозначаемых в фундаментальный принцип. Она опредмечивает собственную панику и хочет доказать, что самый мир порожден смятением.
Нельсон почти не слышал ее. Может быть, неаппетитность Виты как раз доказывает, что Викторинис ошибается – или лжет. Разве мужчина, притворяющийся женщиной, не постарался бы выглядеть как можно более женственно? Разве гомики-проституты не щеголяют формами и гладкой кожей? Разве трансвеститы не складывают губки бантиком и не виляют бедрами?
Новый порыв ветра оцарапал лицо снежной крупой. Вспомнилось, как Вита сжимала руками макушку, словно волосы могут улететь. Нельсон заморгал и снова увидел Викторинис, которая выжидающе молчала.
– Вита – мужчина? – переспросил он.
Викторинис раздраженно вздохнула.
– Я как-то видел фотографию ее брата, – произнес Нельсон. – Так это не брат?
– У Виты нет брата. – Значит, Вита раньше была…
– Да, да, – нетерпеливо сказала Викторинис – Вита была Робином Брейвтайпом.
– Вы уверены? Я хочу сказать, вы нащупали ее… ее… я хотел сказать, вы…
– Ну, у меня не много опыта, профессор, но он напрягся, когда я его коснулась.
– Господи, – выдохнул Нельсон. – Такие вот сестринские узы, да?
– У нее член, Нельсон. Все, что я могу сказать.
Хотя Джилиан их не слышала, Нельсон понизил голос:
– Господи, Виктория, о чем вы думали?
Виктория сморгнула; впервые Нельсон видел ее смущенной.
– Я одинокая и – в узко ограниченном смысле – влиятельная женщина, – сказала она, – окруженная привлекательными умными молодыми особами, нуждающимися в твердом руководстве. Если вы продвинетесь дальше в своей карьере, то тоже столкнетесь с подобным искушением.
– Черт возьми, Виктория, вы говорите, как Морт Вейссман.
Виктория пожала плечами.
– Я всего лишь человек.
– Но Вита может погубить вашу карьеру! – Мысленно Нельсон услышал, как Вита в лучшей своей обличительной манере вещает об ужасной судьбе женщины в научном мире, где за каждым углом притаились похотливые хищники. Кодекс преподавательской этики распространяется и на Викторию; консервативная профессура, не говоря уже о консервативных судьях, не упустит случая пригвоздить к позорному столбу видную лесбиянку, уличенную в сексуальных домогательствах.
– Подумайте, Нельсон. – Виктория уже восстановила свое ледяное высокомерие. – Я тоже могу разрушить ее карьеру, мне достаточно сказать вслух, кто она такая. Вейссманы нашего университета изойдут негодованием, культурологическая публика оскорбится, что ее провели. В университете есть и другие транссексуалы, но Вита, по неведомым мне причинам, хочет примазаться. – Викторинис усмехнулась. – Тендер как ниспровергающая пародия не работает, если никому об этом не говорить. Однако в нынешних обстоятельствах я не могу раскрыть ее секрет, а она – мой.
– Кто еще знает?
– Никто. Вы первый.
Палец у Нельсона заболел.
– Я предлагаю вам шанс продвинуться значительно выше своих способностей. – Виктория шагнула чуть ближе и понизила голос: – Вы в силах ославить меня, может быть, даже погубить, но что проку? Между вами и тем, что вы хотите, по-прежнему будет Вита.
Они стояли лицом к лицу на расстоянии вытянутой руки, в мерцании снежного света.
– А чего я хочу? – Палец болел так, что трудно было дышать.
– Бессрочного контракта, глупый вы человек. – Викторинис взглянула почти кокетливо. – Вы хотите того, чего, как вам кажется, добиваетесь для Виты.
У Нельсона забилось сердце.
– Я не знаю, как вы вывели из строя всех трех кандидатов, хотя поневоле восхищаюсь. Теперь между вами и бессрочным контрактом одна Вита.
– И Лотарингия Эльзас.
– Лотарингия ничего собой не представляет. Ее возьмут на это место, только чтобы сделать приятное Кралевичу. А с ним я вам помогу.
– Как? – прошептал Нельсон. Он снова вспомнил про письмо.
Викторинис мотнула головой.
– Не волнуйтесь. Если вы поможете мне разобраться с Витой, я помогу вам разобраться с Кралевичем.
– Как насчет Антони?
– Антони не верит ни во что, – сказала Викторинис, – кроме себя. Он умеет говорить слова, он в состоянии играть роль ученого, но идеология, справедливость для него – пустой звук. – Она горько усмехнулась. – Он не чувствует обязанности быть правым, только – быть интересным. Что делается внизу, кто из подчиненных карабкается наверх, ему все равно, лишь бы он оставался Il Padrone[158]. Это его главный недостаток, но этим он и опасен. Человек, который ни во что не верит, способен на все.
Нельсон резко отвернулся и глубоко вдохнул морозный полночный воздух. Он повел глазами по спирали, от темных зданий и подсвеченных фонарями голых ветвей до черных зубцов в тускло светящемся небе. Взгляд его на мгновение остановился. Не почудилось ли ему какое-то движение? Нет, это просто летящий свет. Он снова повернулся к Виктории.
– Вы хотите стать деканом, да?
– Вы не перестаете меня удивлять. Возможно, я вас недооценила.
– И вы хотите, чтобы я избавил вас от Виты?
– Я не стану деканом, пока мой секрет в ее руках.
– А ее – в ваших.
– Фигурально выражаясь. – Она улыбнулась. – Иногда фаллос – всего лишь фаллос.
– Возьмите ее на ставку. Викторинис только рассмеялась.
– Почему я? – сказал Нельсон. – Почему вы хотите, чтобы я делал для вас грязную работу?
– Вы весьма успешно устранили Тимоти Кутана. Нельсон удержался, чтобы не втянуть голову в плечи.
Письмо свинцом оттягивало карман.
– Вы на скаку остановили Маллоя Антилла, Дэвида Бранвелла и дженнифер менли, – продолжала Викторинис. Глаза ее блеснули почти восхищенно. – Вам и карты в руки.
– А в обмен?
Взгляд Викторинис снова стал холодным.
– Я возьму вас на ставку.
– У Антони могут быть другие планы, – предположил Нельсон.
– С Антони я разберусь.
– Не сомневаюсь. – Нельсон улыбнулся. – Может быть, вы захотите, чтобы я убрал и его.
Он с удовольствием заметил, как по ее лицу прошла тень. Похоже, Виктория просчитывает риск, как шахматный игрок, столкнувшийся с неожиданным ходом противника. Если Нельсон может в одиночку справиться с Антони, соображает она, он в состоянии справиться и со мной.
Когда тень прошла и Викторинис снова заговорила, Нельсон уловил в ее голосе приятную неуверенность.
– С Антони я разберусь сама. Не утруждайтесь.
Нельсон еще мгновение смотрел ей в лицо, потом шагнул к Джилиан. Глаза аспирантки расширились, в них сверкнули ярость и страх. Нельсон просунул пальцы в рукав, нащупал кожу.
– Идите домой, – сказал он. – Усните. Забудьте все, что видели здесь.
Ресницы у Джилиан затрепетали, подбородок задрожал. Она последний раз взглянула на Викторинис и, волоча ноги, побрела к деревьям, оставляя за собой широкую полосу следов.
Нельсон повернулся к Виктории, однако ее на площади уже не было. Она стояла неподвижно на полпути к заметенным ступеням Торнфильдской библиотеки. Может быть, из-за яркого света фонарей, но Нельсон не видел ее следов.
– Так к чему мы пришли, Нельсон? – Голос Виктории звучал издалека.
– Мне надо подумать, – сказал он.
– Не думайте слишком долго, – произнес другой голос.
– Кто это? – Нельсон в панике огляделся, но никого не увидел. Даже Джилиан исчезла. Тут он услышал яростное шипение и обернулся. Виктория Викторинис поджалась на ступенях библиотеки, выставив скрюченные пальцы, как когти, и скалясь в небо. Нельсон медленно поднял глаза к башне.
– Что вы двое задумали? – спросил голос.
Нельсон похолодел. Из-за декоративных зубцов на них смотрело бледное, лишенное черт лицо, озаренное снизу светом уличных ламп. У лица не было глаз, носа и рта; что-то реяло рядом в ночном воздухе – не то поземка, не то длинные белые волосы.
Шипение смолкло, раздался хлопок, словно выбивали одеяло. Нельсон поглядел вниз. Ступени библиотеки были пусты. Все исчезло.
– Беги, Нельсон, – сказал голос.
Нельсон бежал до самой машины, скользя и проезжаясь по снегу. Дрожащей рукой он вставил в дверцу ключ и, последний раз посмотрев на площадь поверх машины, плюхнулся на сиденье. Он включил зажигание и газанул так, что мотор заглох; пришлось заводиться второй раз, медленнее. Кровь стучала в горле, во рту пересохло. За ветровым стеклом все было неподвижно, только мела поземка. Сам не зная зачем, Нельсон включил «дворники». Их мерное постукивание и успокаивало его по пути домой.
На крыльце сердце все еще колотилось. Он как можно тише открыл дверь. Горела лампа дневного света в кухне над мойкой, освещая половину гостиной. Нельсон поднял глаза к потолку, словно мог увидеть спящее наверху семейство, потом схватился за пиджак. Старая одежда осталась в кабинете. Новой Бриджит еще не видела, поэтому он медленно открыл дверь в подвал и на цыпочках двинулся вниз.
На середине лестницы он застыл. Монитор голубовато поблескивал, на его фоне чернела тень. Нельсон стиснул перила. Скрипнул стул, тень медленно повернулась. Нельсон оглянулся, готовый выскочить на мороз.
– Иди-иди, – сказала жена.
Он выпустил перила и на ватных ногах спустился в подвал. Бриджит повернулась вместе со стулом, руки ее были скрещены на груди. Она не переоделась ко сну, а так и сидела в джинсах и свитере.
Нельсон взглянул на экран.
– Что ты делаешь за моим компьютером?
Бриджит крепче сжала руки на груди и буравила его взглядом.
– Нельсон, – сказала она, – у тебя другая женщина?
– Что?!
– Кто такая Джилиан? – Бриджит постучала пальцами по локтю.
Нельсон со стоном повернулся к лестнице.
– Сейчас не время, – сказал он. – Час ночи.
Внезапно она догнала его и, схватив за руку, рывком развернула к себе. Стул со скрипом прокатился назад.
– Почему ты в чужой одежде? – Бриджит с трудом сдерживалась, чтобы не сорваться на крик.
– Это моя одежда. – Он высвободил руку.
– Брось! Ты бы не отличил этот костюм от… от… – Ее лицо пошло желваками. – Только женщина могла купить такую одежду. Кто такая Джилиан?
Он шагнул к ней вплотную.
– Джилиан? Джилиан – розовая, понятно? Бугаиха при Виктории, ее телохранительница! Джилиан не знает, что делать с мужчиной!
Он протиснулся мимо Бриджит, но та развернулась следом. Грудь ее вздымалась.
– Так это Вита?
Нельсон остановился. Брови его полезли на лоб.
– Господи, значит, она! – Бриджит закрыла руками рот. – Все эти е-мейлы… Господи, Нельсон, ты никому больше не пишешь!
Нельсон хлопал глазами.
– Сволочь! – Она сжала кулаки и наклонилась вперед, крича. – Ты приводил эту тварь к нам домой! Позволял ей играть с детьми!
Бриджит трясло. Нельсон почувствовал, что сейчас она смажет его по физиономии, и расхохотался. Смех возник в животе, добрался до груди, он булькал в горле и вырывался наружу негромким нарастающим фырканьем. Плечи у Нельсона затряслись, смех пузырился в носу.
Глаза у Бриджит расширились, рот открылся. Она дышала хрипло, как марафонец.
– Прекрати…
Нельсон качнулся на пятках и расхохотался в голос. Зажмурился, выдавливая слезы, прижал ладони к глазам.
– Прекрати! – заорала жена.
Нельсон рыдал от смеха, согнулся пополам и топал ногой.
– Ты не понимаешь, – выговорил он. – Вита… Вита…
Он зашатался, хлюпая носом от смеха. Бриджит набрала в грудь воздуха, как будто собиралась прыгнуть в холодную воду.
– Подонок! – взревела она и с размаху залепила ему пощечину.
Нельсон отлетел к столу. Она снова глубоко вдохнула и кинулась на него, но Нельсон перехватил ее запястья.
– Выслушай меня! – Он смеялся и плакал одновременно. Щека горела. – Выслушай меня!
Бриджит вырывалась, глаза у нее были бешеные. Внезапно он затряс жену, и она застыла, по-прежнему тяжело дыша. В глазах ее мелькнул страх. Нельсона передернуло от собственной гнусной радости. Он приблизил к жене мокрое от слез лицо – последние всхлипы смеха еще сотрясали его плечи – и рывком притянул ее к себе, по-прежнему крепко держа за руки.
– Все, что я делаю, – закричал он в самое ухо, – я делаю ради тебя и детей! Понимаешь? Как бы низко, как бы подло это ни было, все ради вас!
Он едва узнавал свой насморочный, почти невразумительный голос. Они с Бриджит стояли нос к носу. Глаза ее расширились от ужаса, грудь вздымалась. Она слабо вырывала руки. Он почти не чувствовал горящий палец, прижатый к ее коже.
– Почему я не могу сделать тебя счастливой, Бриджит? – Голос его сорвался на рыдания. – Просто будь счастлива, Бриджит, пожалуйста! Позволь мне сдедать тебя счастливой!
Палец разрядился, застигнув его врасплох. Бриджит задрожала, вскрикнула и захлопала ресницами. Даже в слабом свете монитора Нельсон видел, как лицо жены разгладилось, страх ушел.
Он отпустил ее и попятился, дрожа.
– Господи. О нет, Господи. Погоди секундочку. Подержись. Милая, не слушай меня.
Бриджит зашаталась из стороны в сторону, повела плечами, склонила голову набок. Глаза ее влажно блестели. До смертного часа Нельсон запомнил сияющее лицо жены как самое страшное, что видел в своей жизни.
– О Нельсон, – проворковала она. – Любовь моя! – Она бросилась ему на шею – он не успел отстраниться – и прижалась щекой к щеке, шепча на ухо: – Милый, не надо ничего говорить! Я знаю: все, что ты ни делаешь, к лучшему.
Нельсон левой рукой попытался оторвать жену от себя – правую он держал на весу, боясь снова ее коснуться.
– Не надо… – прошептал он.
Бриджит снова приникла к нему, обнимая руками за шею. Глаза ее блестели, кожа лучилась. Казалось, она помолодела на десять лет.
– Люби меня…
У Нельсона екнуло сердце, все внутри сжалось. Он мог бы остановить это одним прикосновением, но что сказать? Не будь счастливой?
– Не… не могу, – прошептал он.
– Нет? – Она закусила губу и склонила голову.
– Поздно уже.
– Бедненький ты мой малыш, – проворковала Бриджит. Она и прежде так иногда говорила, однако всегда с легкой долей иронии. У него похолодела спина.
– Давай я уложу тебя в постельку, – сказала жена, просовывая руку ему под локоть. Нельсон полуобернулся к столу, чтобы выключить компьютер, но Бриджит тянула его к лестнице.
– Я все сделаю, – сказала она. – Ты так много работаешь…
Нельсон, оглушенный, позволил увести себя наверх. На середине лестницы Бриджит остановилась и снова повисла на нем. Нельсон левой рукой поддерживал жену держа правую на отлете.
– Я самая счастливая женщина на земле, – прошептала она. – Я так тобой горжусь.
