Харуки Мураками
Бесцветный Цкуру Тадзаки и годы его странствий
SHIKISAI O MOTANAI TAZAKI TSUKURU TO, KARE NO JUNREI NO TOSHI
© Haruki Murakami, 2013
© Haruki Murakami, 2013
© Перевод на русский язык, Дмитрий Коваленин, 2015
© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2015
* * *
1
На втором курсе вуза, начиная с июля, он постоянно думал о смерти. Тогда же ему исполнилось двадцать – он стал взрослым, хотя никакого особого смысла эта веха в его жизнь не привнесла. В те дни мысль покончить с собой казалась ему естественной и совершенно логичной. Что именно помешало ему наложить на себя руки, он толком не поймет до сих пор. Преступить черту, отделяющую жизнь от смерти, в то время было проще, чем выпить сырое яйцо на завтрак.
Возможно, покончить с собой он не пытался просто оттого, что его мысли о смерти были слишком естественны и не увязывались с какой-либо конкретной картинкой в голове. Напротив, любая конкретика представлялась ему второстепенной. Окажись перед ним дверь на тот свет, он наверняка распахнул бы ее не задумываясь. Просто совершил бы это обыденно. Но, к счастью или нет, такой двери ему не попалось.
Наверно, лучше б я умер в те дни, часто думал Цкуру Тадзаки. И нынешнего мира, каков он есть, просто бы не получилось. Было бы здорово. Ведь тогда не настало бы и никакого «теперь». Раз меня нет для этого мира, то и его не существует для меня.
И тем не менее Цкуру до сих пор не поймет, что именно подвело его тогда к смерти настолько вплотную. Пусть даже некие события и явились тому причиной, почему тяга к смерти вдруг стала такой навязчивой, что поглотила его без малого на полгода? Поглотила – да, именно так. Словно тот библейский пророк, прозябавший во чреве кита, Цкуру угодил Смерти в брюхо и невесть сколько суток провел в той живой пещере без единого лучика света.
В то странное время он жил, как сомнамбула – или как покойник, не заметивший собственной смерти. Солнце всходило – он просыпался, чистил зубы, напяливал что подвернется под руку, садился в электричку, ехал в университет, конспектировал лекции. Словно человек, уцепившийся за фонарный столб, чтобы только не унесло ураганом, он цеплялся за распорядок дня. Без особой надобности ни с кем не общался, а вернувшись в свою холостяцкую квартирку, садился на пол, прислонялся спиной к стене – и размышлял о минусах жизни и плюсах смерти. Бездонная мгла распахивала перед ним свой зев, и он проваливался в нее до самого центра Земли. Туда, где Великое Му[1] закручивает мир в гигантское облако и глубинная тишина сдавливает барабанные перепонки.
Кроме смерти, он не думал вообще ни о чем. Это не так уж и сложно. Просто не читал газет, не слушал музыки и даже о сексе не вспоминал. Не видел ни в чем вокруг ни малейшего смысла. Устав от дома, выходил на улицу и бродил по окрестностям. Или садился на скамейку железнодорожной платформы и часами наблюдал, как отправляются поезда.
Каждое утро принимал душ, тщательно мыл волосы, дважды в неделю устраивал стирку. Чистота помогала ему держаться. Душ, стирка и чистка зубов. Питался он как попало. Обедал в университетской столовой – и больше нормальной еды почти не ел. Когда пустел желудок, покупал в супермаркете яблок, овощей и сгрызал их дома не задумываясь. Или жевал хлеб, запивая молоком из пакета. Перед сном наливал в стакан немного виски и принимал как снотворное. Пьянел он, к счастью, быстро и даже от маленькой порции тут же засыпал. Снов он тогда не видел. Те же сны, что изредка врывались к нему неведомо откуда, проносились вихрем в голове и ухали в пустоту, не удерживаясь на обрывистых склонах сознания.
Цкуру Тадзаки хорошо помнит, когда мысли о смерти начали притягивать его так сильно. Это случилось, когда четверо ближайших друзей заявили ему: «Больше ни видеть, ни слышать тебя не желаем». Пригвоздив его тем самым к жесткому факту. И ни словом не объяснив, что же заставило их такое сказать. Сам он спрашивать не стал.
Все они крепко дружили в старших классах, но потом Цкуру уехал из родного города учиться в столичном вузе. Так что теоретически исключение из дружной компании не принесло в его жизнь особенных неудобств. Встреть кого-то на улице, даже не смутился бы. Но это, увы, теоретически. На деле же после того, как он уехал от лучших друзей так далеко, боль его стала еще острее. Отчужденность и одиночество сплелись в телефонный кабель сотни километров длиной. И по этому кабелю, намотанному на огромную лебедку, днем и ночью к нему поступали неразборчивые сообщения. Звучали они то громче, то тише, иногда завывали, как буря в лесу, а иногда пропадали совсем.
Все пятеро попали в один класс старшей школы в пригороде Нагои. Три парня, две девчонки. Первым же летом[2] перезнакомились на волонтерской работе, и даже когда на следующий год их развели по разным классам, остались так же дружны. Волонтерство считалось их летней практикой, но работа закончилась, а они и дальше собирались вместе то и дело и помогали людям, не требуя вознаграждения.
По выходным они выезжали куда-нибудь на природу, играли в теннис, ездили купаться на полуостров Тита, а то заваливались к кому-нибудь домой и вместе готовились к экзаменам. Но чаще просто встречались где придется и болтали о жизни. Никаких тем заранее никто не выбирал, но разговор не иссякал никогда.
Сдружились они случайно. Дел для волонтеров хватало, в том числе – занятий после уроков с малышами в продленке. В школе при католической церкви их класс состоял из тридцати пяти человек, но такое занятие выбрали только они впятером. За три первых дня в летнем лагере они здорово подружились с детьми.
Там же, в лагере, когда позволяло время, все пятеро очень тесно общались – рассказывали о себе, учились слушать и понимать друг друга. Делились мечтами и тревогами. И уже к концу лета каждый понимал: «Сейчас я – в правильном месте и в правильной компании». Очень гармоничное чувство, когда тебе нужны остальные четверо, а остальным четверым нужен ты. Нечто вроде редкого и крайне удачного сплава химических элементов. Сколько потом ни бейся, пытаясь воссоздать, больше такого результата не получишь.
И даже когда лето закончилось, пару раз в месяц, ближе к концу недели, они так и ходили в школу к своим первоклашкам – готовили с ними уроки, занимались спортом, играли, читали вслух. А еще стригли школьные газоны, красили стены, обустраивали игровую площадку. Так и прожили следующие два года.
Возможно, в самой этой раскладке – трое ребят и две девчонки – изначально крылось какое-то напряжение. Скажем, начни любые двое парней приударять за девчонками, третий всегда окажется лишним. Сама мысль о такой возможности то и дело зависала мрачной грозовой тучей у каждого в голове. Но на самом деле ничего подобного не случилось, да и случиться вряд ли могло.
Все пятеро жили в пригородах, в семьях зажиточно-среднего класса[3]. Их отцы – из поколения беби-бума – служили экспертами в солидных компаниях и на образование своих чад не скупились. Все пять семей благополучны были хотя бы внешне, никто не в разводе, матери – домохозяйки. В старшие классы без экзаменов не перейти, так что успеваемость у каждого из пятерки была неплохая. В общем, все выросли примерно в одной среде и похожи друг на друга оказались больше, чем отличались.
А кроме того, всех, кроме Цкуру Тадзаки, объединяло еще одно случайное сходство. У каждого из его друзей фамилия происходила от какого-нибудь цвета. Парней звали Акама́цу и Оу́ми, девчонок – Сиранэ́ и Куро́но. И только фамилия Тадзаки никакого отношения к цвету не имела[4]. Из-за этого он всегда ощущал себя не таким, как все. Разумеется, характер человека не зависит от того, есть ли в его имени какой-нибудь цвет. Это понятно. Но Цкуру собственная «бесцветность» огорчала и даже злила. Остальные же четверо, не сговариваясь, стали называть друг друга просто по цветам – Красный и Синий, Белая и Черная. И только его по-прежнему звали Тадзаки. Эх, то и дело сокрушался он про себя, почему я тоже не родился с «цветной» фамилией? Как было бы здорово…
Красный был талантом в учебе. И хотя никто не видел, чтобы он когда-либо усердно занимался, по всем предметам он учился лучше всех в классе. Однако носа не задирал; напротив, всегда делал шаг назад и следил, чтобы не опережать остальных. Словно стеснялся того, что умный. Зато, как свойственно низкоросликам (даже взрослым Красный так и остался маленьким), если уж вбивал себе что-нибудь в голову, даже самый пустяк, от идеи своей не отступался почти никогда. Часто злился на учителей, если те объясняли чересчур нелогично или запутанно. И перфекционист притом – когда проигрывал в теннис, впадал в затяжные депрессии. Не то чтобы он боялся проигрышей в принципе, но долго ходил надутый и молчаливый. Остальные четверо подтрунивали над его угрюмостью, пока Красный сам не расхохочется. Отец его был профессором экономики и преподавал в университете Нагои.
Синий был форвардом в школьной сборной по регби. Безупречно сложен. В выпускном классе его даже выбрали капитаном команды. Плечистый, грудь колесом, скулы широкие, голос громкий, нос картошкой. Агрессивный игрок, вечно в свежих ссадинах и царапинах. К учебе рвения он не проявлял, и многим нравилось его жизнелюбие. С людьми Синий разговаривал внятно, глядя прямо в глаза. Идеальный обжора к тому же – мог есть что угодно с таким видом, будто ничего вкуснее в жизни не пробовал. Плохо о людях он никогда не отзывался и мгновенно запоминал любого по имени. Больше слушал других, чем говорил сам, и бывал душой любой компании. Цкуру до сих пор вспоминает, как перед началом матча Синий размахивал руками и разогревал товарищей по команде задиристыми лозунгами.
– Слушайте все! – кричал он. – Сегодня мы победим! Вопрос только один – как победим и с каким счетом. Но победим – это факт! Проигрыш невозможен! Победа – будет – за нами!
– Победа – будет – за нами! – хором орала вся команда и выбегала на поле.
Команда, впрочем, оставляла желать лучшего. Сам-то Синий был прирожденным атлетом и умным игроком, а вот соратники его звезд с неба не хватали. На всеяпонских соревнованиях среди школьников-юниоров они то и дело проигрывали. Но Синий и после очередного поражения не очень расстраивался.
– Самое важное – воля к победе, – повторял он. – В этой жизни невозможно только побеждать. Должны быть и поражения. Как солнышко и дождь, вперемежку.
– Ну да, – однажды поддела его Черная. – Только иногда случаются особо затяжные дожди…
Синий с грустью покачал головой.
– Не путай регби с теннисом или бейсболом. В регби матч состоится в любую погоду.
– Даже если льет как из ведра? – удивилась Белая. Спортом она не интересовалась и почти ничего в нем не смыслила.
– А как же! – ответил ей Красный тоном знатока. – В регби матч не отменяют и не останавливают, какой бы ливень ни хлынул. Поэтому каждый год по нескольку регбистов захлебывается насмерть в какой-нибудь луже.
– Ужас какой! – содрогнулась Белая.
– Вот дурочка… Шуток не понимаешь? – усмехнулась Черная, закатывая глаза.
– Я не о том, – продолжал Красный. – Я просто хотел сказать, что умело проигрывать – тоже большое искусство…
– Которое ты оттачиваешь каждый день? – тут же съязвила Черная.
Белая была круглоликой, точно старинная японская кукла, но высокой и стройной – вылитая фотомодель. Длинные черные волосы блестели, будто лакированные. Когда она шла по улице, на нее оборачивались прохожие, а сама Белая держалась так, словно тяготилась своей красотой. Серьезная девушка, она совершенно не умела хранить спокойствие, если понимала, что кому-нибудь нравится. Прекрасная пианистка – но никогда не играла для тех, кого плохо знала, хотя казалась удивительно счастливой, когда учила музыке своих дошколят. И больше, пожалуй, никогда и нигде не выглядела такой смирной и просветленной. Есть дети, говорила она, которые не могут нормально учиться, но тонко чувствуют музыку, и этот талант слишком непростительно зарывать в землю… Но в той старенькой школе не было ничего, кроме раздолбанного пианино, и потому они поставили себе сверхзадачу: надо, чтобы у школы появился новый инструмент. Подрабатывали все лето. На музыкальной фабрике их поддержали. И вот, наконец, им достался отличный рояль. Случилось это весной их последнего школьного года. Такая бурная бескорыстная деятельность не осталась незамеченной, и о них даже написали в газете.
Белая обожала животных; едва разговор заходил о ее любимых котиках и собачках, она, обычно немногословная, тут же преображалась и начинала болтать без умолку, словно под гипнозом. Сама Белая утверждала, что мечтает стать ветеринаром, но Цкуру не мог представить, как бы она разрезала скальпелем живот лабрадору или ковырялась в прямой кишке захворавшей лошади. А ведь в любой ветеринарной клинике без такого никак. Отец ее управлял частной гинекологической консультацией.
А Черная в любой толпе выделялась ростом. Приятное лицо, теплый взгляд, вся крупная, полноватая, пышногрудая уже в шестнадцать. Нравом крута, независима в суждениях, быстро говорит, вертит головой по сторонам. По гуманитарным предметам – отличница, а вот точные науки еле тянула. Отец ее владел аудиторской фирмой, но на помощь дочери в делах даже не рассчитывал. Иногда Цкуру подтягивал ее по математике. Язык у Черной был до того остер, что разговаривать с ней было – все равно что кататься на американских горках. И без книги в руках ее никогда не видели.
Черная с Белой учились вместе еще в средней школе и хорошо знали друг дружку задолго до того, как сложилась «неразлучная пятерка». Наблюдать их вместе было удовольствием особым. Муза и комедиантка. Головокружительное сочетание.
И только Цкуру не отличался ничем особенным. В школе – крепкий середнячок. Учиться особо не любил – просто внимательно слушал учителей и прилежно выполнял все, что задано. Прилежен он все равно был с детства. Обязательно мыл руки перед едой, а после еды сразу чистил зубы. Вот и учился так же – чтобы не беспокоить собой окружающих, – и сдавал все так, чтоб только не выпасть из обоймы. Да и родители не пилили сына из-за отметок, позволяли расти, как ему хочется, и не нанимали никаких репетиторов.
Спорта он не избегал и, хоть не ходил ни в какие секции, не отказывался поиграть с друзьями в теннис, покататься на лыжах или поплавать в бассейне. Как-то так. Лицо у него правильное, об этом ему часто говорили, хотя скорее всего такое означало только: «Ну хоть не урод». Сам же он, глядя в зеркало, видел на своем лице одну лишь непреходящую скуку. Искусством Цкуру не интересовался, хобби у него не было, особыми уменьями не блистал. Был скуп на слова, часто краснел от неумения общаться и с каждым новым знакомым ощущал себя не в своей тарелке.
От остальных друзей его отличали разве что доход его семьи – самый солидный, – да еще тот факт, что его тетка по матери, уважаемая актриса, была хоть и не красавица, но известна на всю страну.
В самом же Цкуру было нечего похвалить, как и не на что показать пальцем и воскликнуть: «Ого!» По крайней мере, сам о себе он думал именно так. Средний во всем. Ну или – бесцветный.
Впрочем, было у Цкуру Тадзаки одно-единственное увлечение – разглядывать железнодорожные станции. С малых лет, сколько он себя помнил, станции его околдовывали. Будь то исполинские вокзалы «Синкансэна»[5], скромные перроны при маленьких деревушках или товарные сортировки, где нет ничего лишнего. Была бы станция, а остальное не важно.
Собирать игрушечную железную дорогу Цкуру обожал, как и все обычные дети. Только его она манила не сверхсовременными локомотивами, не хитроумной паутиной рельсов и шпал, не искусно продуманными диорамами, а именно мини-моделями самых обычных станций. Он любил смотреть, как поезда проносятся мимо или замедляют ход и останавливаются у перронов. Представлял, как садятся в вагоны и сходят на платформу пассажиры, как звучат в динамиках объявления и звенит перед отбытием колокол, как проворно снуют туда-сюда станционные служащие. Реальность и фантазии в голове у него перемешивались, а все тело охватывала легкая дрожь. Вот только почему станции так поражали его, он никому из окружающих внятно объяснить не мог. А если бы и смог, его, скорее всего, сочли бы очень странным ребенком. Впрочем, Цкуру и сам частенько ловил себя на мысли: внутри у него что-то не так.
Ничем не выдающийся, с единственным увлечением, которое (вроде бы) немного отличало его от других. С таким осознанием себя он и прожил с первых классов школы до нынешних тридцати шести лет, то погружаясь в хаос, то забредая в тупик. Иногда это почти не задевало его, а иногда – ранило, и даже весьма глубоко.
Иногда он даже не мог понять, зачем они приняли его в свою компанию. Неужели он действительно нужен остальным? Может, не подружись они с ним, всем было бы и легче, и веселей? Или они просто еще не успели его раскусить, но это всего лишь вопрос времени? Чем дольше он думал об этом, тем сильнее запутывался. Стремление отыскать в себе хоть какую-то ценность – все равно что поиск вещества, для которого не придумано шкалы измерений. Стрелка датчика елозит по экрану и никак не застынет на каком-то одном показателе.
Но четверо его друзей, похоже, об этом совсем не задумывались. Он до сих пор живо помнит, как они собирались все впятером и веселились до упаду. Причем для полного веселья требовались именно пятеро. Ни больше, ни меньше, как в идеально равностороннем пятиугольнике. По их лицам это видно было и без слов.
Он радовался и гордился тем, что принадлежал к этому пятиугольнику, – обожал и каждого из них в отдельности, и всех четверых сразу. Как молодое деревце тянет корнями соки из-под земли, Цкуру заряжался от этой дружбы энергией для собственного роста и запасался ею на черный день. Но в глубине души постоянно ворочался страх: однажды он все-таки выпадет из этого братства, или же его оттуда изгонят, и он останется один навсегда. Поэтому всякий раз, когда он прощался с друзьями, в его сердце пробуждалось беспокойство – словно черный, зловещий риф, выступающий из моря при отливе.
* * *
– Значит, ты с малых лет любил станции? – с явным интересом уточнила Сара́ Кимо́то.
Цкуру осторожно кивнул. Как бы она не заподозрила, что он просто великовозрастный балбес, повернутый на железных дорогах. Впрочем, рано или поздно все равно заподозрит наверняка.
– Ага, – признал он. – Почему-то с раннего детства станции люблю.
– Какая последовательная жизнь, – сказала она слегка удивленно, хоть и вполне одобрительно.
– Но почему именно станции – объяснить не могу.
Сара засмеялась.
– Наверно, призвание?
– Возможно, – допустил он.
«Почему мы тогда заговорили об этом?» – думает теперь Цкуру. Разговор тот состоялся тысячу лет назад, и ему очень хотелось бы удалить его из памяти. Но Сара зачем-то хотела, чтобы он рассказал про свои школьные годы. Как учился, чем занимался. И совершенно неожиданно для себя он ей поведал о компании из пяти неразлучных друзей. О четырех «цветных» и одном «бесцветном» – себе самом.
Беседовали они в маленьком баре на окраине района Эбису. Хотя вообще-то собирались поужинать в ее любимом ресторанчике. Но она сказала, что поздно обедала, не голодна, и лучше отменить заказанный столик, а вместо ужина выпить коктейлей да закусить каким-нибудь сыром с орешками. Цкуру и сам не хотел есть, так что не возражал. Ел он вообще немного.
Сара была старше Цкуру на пару лет и работала в крупной туристической компании. Организовывала пакетные загрантуры. И, понятное дело, часто ездила в командировки за границу. А Цкуру служил в железнодорожной компании, которая охватывала весь запад региона Канто[6], в отделе планирования станционных сооружений (и правда – призвание). И хотя занятия эти различались, объединяла их общая тема: перевозка пассажиров. Познакомились они на вечеринке у одного из начальников Цкуру, который отмечал постройку нового дома, и тогда же обменялись электронными адресами. Нынешнее свидание было уже четвертым. На третьем они поужинали, затем поехали к нему и переспали, что показалось им очень естественным. Случилось это всего неделю назад, а сегодня они встретились снова. Если так пойдет дальше, их отношения углубятся не на шутку. Ему тридцать шесть, ей тридцать восемь. Что говорить, давно уже не старшеклассники.
Внешность ее поразила Цкуру при первой же встрече. Обычной красотой это не назвать. Упрямые скулы чуть слишком резки – как и тонкий, слегка заостренный нос. Но в целом лицо настолько живое, что не обратить внимания невозможно. Чуть прищуренные глаза распахивает пошире, когда хочет что-нибудь разглядеть, и в черных глазах этих – ни малейшей робости, сплошное любопытство.
Хотя Цкуру не задумывается об этом специально, есть у него на теле зона особой, повышенной чувствительности. Где-то меж лопаток – мягкая, загадочная, рукой не дотянешься – и, как правило, прикрытая чем-нибудь так, что никому не видна. Но иногда, совершенно непредсказуемо, зона эта почему-либо обнажается, и кто-нибудь касается ее кончиками пальцев. И тогда организм Цкуру вырабатывает особое вещество. Оно попадает в кровь и разносится по всем уголкам тела, возбуждая не только плоть, но и душу.
Уже при первой встрече он почувствовал, что Сара включила его как нужно, нажав на кнопку в той безымянной зоне. В день знакомства они разговаривали очень долго, хотя он не помнил о чем. В памяти осталось лишь прикосновение ее пальцев – и вызванный этим касанием экстаз. Какие-то винтики совсем разболтались, какие-то закручены намертво… Такое вот ощущение. Но что оно означает? Над этим Цкуру размышлял несколько дней. Но размышлять о том, что не имеет формы, толком не получалось. И потому он отослал ей по электронке письмо с приглашением на ужин. Желая проверить, что же все это значит.
Кроме внешности как таковой, ему нравилось и то, как она себя подавала. Украшений почти никаких, скромная стрижка очень к лицу. Одета неброско, но можно представить, с какой требовательностью подбиралась каждая вещь, явно стоившая того, что за нее заплатили. Косметика и бижутерия дорогие, в безупречном сочетании. И хотя к своей одежде Цкуру относился довольно безразлично, женщин, которые умеют одеваться стильно и со вкусом, всегда ценил – примерно так же, как ценят прекрасную музыку.
Его старшие сестры тоже любили наряжаться; всякий раз, собираясь на очередное свидание, отлавливали тогда еще маленького Цкуру и выпытывали, что он думает насчет их внешнего вида. И к его словам почему-то относились очень серьезно. «Слушай, а как тебе вот это? – спрашивали они. – А такое сюда подойдет?» И он, единственный в те минуты мужчина в доме, старательно выносил суждения. Сестры уважали мнение брата, и он был счастлив. Так со временем оценивать стиль женской одежды вошло у него в привычку.
Отхлебнув виски с содовой и льдом, он представил, как стягивает с Сары платье. Отцепляет крючок, расстегивает молнию. Пока такое произошло только раз, но секс у них получился очень удачным и, похоже, обоим понравился. Как в платье, так и раздетая, Сара выглядела лет на пять моложе своего возраста. Белая кожа, небольшая, но полная грудь. Он ласкал эту женщину долго и с наслаждением, а кончив, прижал к себе и захлебнулся от нежности. Хотя, конечно, только этим ограничиваться нельзя, он все понимал. Таковы уж правила человеческих отношений. Если что-то берешь – отдавай что-нибудь взамен.
– А у тебя как все было в школе? – спросил Цкуру Тадзаки.
Сара покачала головой.
– Да ну ее, мою школу. Скучно рассказывать. Как-нибудь в другой раз. Сейчас хочется тебя послушать… Так что же случилось с вашей «неразлучной пятеркой»?
Цкуру набрал пригоршню орешков, закинул парочку в рот.
– В нашей компании было несколько негласных правил, которые не обсуждались. Одно гласило: чем бы мы ни занимались – все делаем впятером. Скажем, таких дел, которые могут выполнить двое, мы старались избегать. Иначе компания распадется. А мы должны держаться друг друга и быть центростремительной единицей. Как лучше сказать… В общем, мы очень старались, чтобы наш союз оставался гармоничным и нерушимым.
– Союз гармоничный и нерушимый? – с каким-то искренним удивлением повторила она.
Цкуру едва заметно покраснел.
– Старшеклассники, куда деваться. Каких только глупостей не придумают…
Пристально глядя на него, Сара чуть наклонила голову.
– Не думаю, что это глупости. И какая же цель была у вашего союза?
– Цель – как я уже говорил: помогать после уроков подготовишкам. Именно это нас когда-то объединило – и, в общем, всегда оставалось для каждого очень важным. Хотя со временем, возможно, сохранение союза и стало его самоцелью…
– Существование ради существования?
– Наверное.
Сара прищурилась.
– Прямо как у Вселенной.
– Насчет Вселенной не знаю, – отозвался Цкуру. – Но для нас в те дни это ужас как много значило. Казалось, нужно во что бы то ни стало сохранить между нами эту… chemistry[7]. Ну, как не дать погаснуть спичке на ветру.
– Chemistry?
– Сила, возникшая при конкретных обстоятельствах. Только однажды – и больше никогда.
– Как Большой Взрыв?
– В Большом Взрыве я тоже разбираюсь неважно, – признался Цкуру.
Сара отхлебнула мохито, повертела в пальцах бокал, разглядывая плавающие в нем листья мяты, и наконец сказала:
– А я, знаешь, все детство проучилась в женской гимназии. И, если честно, плохо понимаю, как могут девчонки с парнями вот так дружить одной компанией. Даже представить себе не могу. Получается, чтобы сохранить ваш союз, вы решили себя ограничивать, что ли? Отрицание себя ради дружбы?
– Не знаю, подходит ли сюда «отрицание». Пожалуй, слишком сильное слово. Хотя, наверное, все-таки да – мы старались не допускать, чтобы дружба перерастала в сексуальные симпатии.
– Но вслух не обсуждали? – уточнила Сара.
Цкуру кивнул.
– Да, словами не говорили. Все-таки инструкций для такого не сочиняют.
– Ну а сам ты что же? Всю дорогу вместе – и ни к Белой, ни к Черной не тянуло? Насколько я поняла, девчонки они были симпатичные…
– О да, очень. Каждая по-своему. Я бы соврал, сказав, что не тянуло. Но об этом я, насколько мог, старался не думать.
– Насколько мог?
– Насколько мог, – повторил Цкуру и почувствовал, что снова краснеет. – А когда совсем не думать не получалось, думал про обеих сразу.
– Про обеих сразу?
Цкуру помолчал, подыскивая слова.
– Не могу объяснить как следует. Ну… нечто вроде фантазии, что ли. Идеальная фантазия, бесплотная и бесформенная.
– Хм-м… – озадаченно протянула Сара. И задумалась на несколько секунд. Открыла было рот, но спохватилась, а чуть погодя уточнила: – Значит, после школы ты уехал из Нагои и поступил в токийский вуз, верно?
– Да, – кивнул Цкуру. – С тех пор так в Токио и живу.
– А остальные четверо?
– Поступили кто куда в родном городе. Красный – в универ, на факультет экономики. У него там отец преподавал. Черная – в элитный женский колледж на английский. Синий отлично в регби играл, его взяли по рекомендации в частный коммерческий институт. А Белую родня отговорила-таки идти в ветеринары, и она подалась в музучилище на класс фортепьяно. У всех получилось так, что учеба от дома недалеко. И только я уехал в Токио и поступил в политехнический.
– А почему именно в Токио?
– Да очень просто. Именно в Токийском политехе преподает уникальный в своем роде профессор – архитектор железнодорожных станций. Наука это особая, совсем не похожа на архитектуру обычных зданий. От выпускника обычного строительного факультета здесь проку мало. Тут нужен профессионал очень узкого профиля.
– Конкретная цель упрощает жизнь… – задумчиво произнесла Сара.
И Цкуру с этим согласился.
– И что же, – сказала она, – остальные четверо остались в Нагое, потому что не хотели разваливать ваш нерушимый союз?
– В последнем классе школы мы собрались впятером и обсудили, кто что будет делать дальше. Все, кроме меня, хотели и дальше учиться в Нагое. О причинах вслух не говорили, но было ясно, что им неохота разрушать компанию…
Красный – с его-то успехами – мог бы легко поступить в Токийский универ: это ему в один голос советовали как родители, так и учителя. Синий с его спортивным талантом тоже запросто получил бы рекомендацию в какой-нибудь элитный вуз. Черная с ее утонченным интеллектом успешно развернулась бы в мегаполисе, поступив без труда в какой-нибудь столичный частный колледж. Конечно, Нагоя тоже город немаленький, но с культурной жизнью бедновато – все-таки провинция. Однако все четверо решили остаться там – пускай и на ступеньку ниже того уровня, которого заслуживали. Из них, кажется, только Белая сроду не выезжала никуда из Нагои. Даже не потому, что боялась разрушить компанию, а просто не искала себя активно во внешнем мире.
– Они спросили, что собираюсь делать я, и я ответил, что пока не знаю. Но уже тогда решил, что буду учиться в Токио. Хотя с радостью остался бы с ними в Нагое и поступил в местный вуз на похожую специальность, будь такое возможно. И самому веселей, и домашние были бы счастливы. Предки-то надеялись, что я продолжу папашин бизнес. Но я понимал: не уеду в Токио – сильно потом пожалею. Очень уж хотелось поучиться у того профессора.
– В самом деле… – сказала Сара. – И когда ты уехал, как они к этому отнеслись?
– Что они действительно думали, я, конечно, не знаю. Но уж наверное обиделись. Все-таки впервые наше общее чувство, что все заодно, вдруг куда-то исчезло…
– Любое chemistry когда-нибудь да улетучивается?
– Или становится чем-то принципиально другим. В большей или меньшей степени.
И все-таки стоит признать: узнав о его твердом решении, друзья не стали его отговаривать. Напротив, даже принялись подбадривать, мол, от Токио на «Синкансэне» всего полтора часа. Всегда сможешь сразу сесть и приехать. И даже подшучивали – дескать, еще и не факт, что поступишь. Ведь и в самом деле, чтобы поступить именно в тот вуз и на тот факультет, Цкуру пришлось впервые в жизни учиться всерьез, позабыв обо всем остальном.
– И что же стало с вашей «неразлучной пятеркой» после школы? – спросила Сара.
– Сначала все шло отлично. На каникулах – осенью, весной, летом, на Новый год – я возвращался в Нагою и старался побыть с ними подольше. И все оставались близки, как и прежде…
И действительно, всякий раз, когда он приезжал в родной город, все старались скорее увидеться с ним, а при встречах болтали без умолку: интересные темы не иссякали. Без него собирались вчетвером. А потом появлялся он, и их вновь становилось пятеро (разумеется, кроме тех случаев, когда кто-то бывал занят – тогда могли собираться даже втроем). Они по-прежнему радовались ему. Ни разу не случилось, чтобы кто-то кого-то не понял – по крайней мере, сам Цкуру, к своей радости, ничего такого не замечал. Возможно, поэтому в столице он так ни с кем и не подружился, хотя это его ничуть не расстраивало.
