Хан Бён-Чхоль
Аромат времени. Философское эссе об искусстве созерцания

Полная версия

Предисловие

Имя сегодняшнего временно́го кризиса – не ускорение. Эпоха ускорения уже прошла. То, что мы ныне воспринимаем как ускорение, есть лишь один из симптомов темпорального рассеяния. Сегодняшний временной кризис объясняется дисхронией, которая ведет к различным темпоральным искажениям и ошибкам восприятия. Времени не хватает упорядочивающего ритма. Поэтому оно выбивается из такта. От дисхронии время будто бы несется. Ощущение, будто жизнь ускоряется, на самом деле является переживанием времени, которое мчится без направления.

Дисхрония – это не результат форсированного ускорения. Дисхронию прежде всего вызывает атомизация времени. Ею объясняется и ощущение, будто время проходит гораздо стремительнее, чем раньше. По причине темпорального рассеяния невозможен опыт длительности. Ничто не сдерживает время. Жизнь более не встроена в формы порядка или координаты, которые учреждают длительность. Вещи, с которыми люди идентифицируют себя, также мимолетны и эфемерны. Так люди и сами оказываются радикально преходящими. Атомизации жизни сопутствует атомистическая идентичность. У каждого есть лишь он сам, его маленькое Я. Люди будто бы радикально лишаются пространства и времени, даже мира, со-бытия. Обделенность миром – это дисхроническое явление. Оно ведет к тому, что человек скукоживается до своего маленького тела, здоровье которого он пытается поддерживать всеми средствами. Больше ему вообще ничего не остается. Здоровье его хрупкого тела заменяет ему мир и Бога. Ничто не длится после смерти. Поэтому сегодня особенно тяжело умирать. И люди стареют, не состариваясь.

Данная книга представляет собой историческое и систематическое исследование причин и симптомов дисхронии. Но в ней будут обсуждаться и возможности исцеления. Хотя при этом также будут обнаружены гетерохронии и ухронии, данное исследование не ограничивается обнаружением и реабилитацией этих непривычных, выходящих за рамки повседневности мест длительности. Скорее с помощью исторического обзора оно в перспективе указывает на необходимость того, что для предотвращения этого временно́го кризиса время даже в рамках повседневности должно принять иную форму. Оно не оплакивает время повествования. Конец повествования, конец истории не должен приносить с собой темпоральную пустоту. Скорее он открывает возможность для времени жизни, которое обходится без теологии и телеологии и, тем не менее, обладает своим собственным запахом. Оно предполагает ревитализацию vita contemplativa^[9].

Сегодняшний временной кризис не в последнюю очередь связан с абсолютизацией vita activa^[10]. Она ведет к императиву труда, который сводит человека к animal laborans^[11]. Гиперкинезы^[12] повседневности изымают из человеческой жизни всякий созерцательный элемент, всякую способность к пребыванию. Они ведут к утрате мира и времени. Так называемые стратегии замедления не устраняют этого кризиса. Они даже скрывают суть проблемы. Необходима ревитализация vita contemplativa. Временной кризис будет преодолен лишь тогда, когда в своем кризисе vita activa вновь примет в себя vita contemplativa.

Без-временье

…дабы в смутное время…

она стала опорой для нас…

Фридрих Гёльдерлин^[13]

«Последний человек» Ницше на удивление актуален. «Здоровье», которое в наше время возвысилось до ранга абсолютной ценности, даже религии, чествует как раз последний человек¹. К тому же он еще и гедонист. Поэтому у него есть «свое удовольствьице для дня и свое удовольствьице для ночи»^[14]. Чувство и устремление уступают место удовольствию и наслаждению: «“Что такое любовь? Что такое творение? Устремление? Что такое звезда?” – так вопрошает последний человек и моргает»^[15]. Тем не менее долгая, здоровая, но лишенная событий жизнь в итоге оказывается для него невыносимой. Поэтому он принимает яд и в конце концов умирает от него: «От времени до времени немного яду: это вызывает приятные сны. А в конце побольше яду, чтобы приятно умереть»^[16]. Его жизнь, которую он пытается продлить с помощью строгой политики здоровья, парадоксальным образом заканчивается преждевременно. Он гибнет^[17] в без-временьи вместо того, чтобы умереть.

Тот, кто не может умереть вовремя, должен сгинуть в без-временьи. Смерть предполагает, что жизнь намеренно привели к завершению (abgeschlossen). То есть она является формой заключения (Schlußform)^[18]. Если из жизни изъять всякую завершенность, то она закончится в без-временьи. Сложно умереть в мире, в котором заключение и завершение уступают место бесконечной и бесцельной беготне, то есть в мире, в котором жизнь не заключает себя ни в какой порядок или целостность. Так ход жизни обрывается в без-временьи.

Сегодняшнее ускорение в равной мере вызвано всеобщей неспособностью заключать и завершать. Время мчится, потому что оно нигде не приходит к заключению или завершению, потому что его больше не держит никакая темпоральная гравитация. Поэтому ускорение – это проявление темпорального прорыва дамбы. Нет больше дамб, которые управляют течением времени, артикулируют или ритмизируют его, которые могут удерживать и сдерживать время, предоставляя ему опору (Halt) в прекрасном двойном смысле этого слова: опора дает отпор течению времени и дает ему на что-то опереться. Там, где время теряет всякий ритм, где оно всюду без остановки и направления растекается, исчезает и всякое подходящее или хорошее время.

Чтобы не сгинуть в безвременье, Заратустра взывает к смерти совсем иного рода: «Многие умирают слишком поздно, а некоторые – слишком рано. Еще странно звучит учение: “Умри вовремя!” Умри вовремя – так учит Заратустра. Конечно, кто никогда не жил вовремя, как мог бы он умереть вовремя?»². Человек полностью утрачивает чувство подходящего времени^[19]. Оно уступает место безвременью. Даже смерть приходит в безвременье, как вор: «Но как борющемуся, так и победителю одинаково ненавистна ваша смерть, которая скалит зубы и крадется, как вор, – и, однако, входит, как повелитель»^[20]. Невозможной оказывается любая свобода к смерти, которая целенаправленно включала бы ее в жизнь. Ницше приходит к мысли о «совершенной смерти», которая в противовес безвременью сама активно оформляет жизнь. В пику тем, кто «сучит веревку»^[21] долгой жизни, Заратустра предлагает свое учение о свободной смерти: «Совершенную смерть показываю я вам; она для живущих становится жалом и священным обетом»^[22]. Хайдеггеровское «свободное-бытие к смерти» говорит о том же самом. Смерть лишается своего безвременья благодаря тому, что она вбирается в настоящее как формирующая, творящая сила³. Как свободная, совершенная смерть у Ницше, так и свободное-бытие к смерти у Хайдеггера основываются на темпоральной гравитации, которая ведет к тому, что прошлое и будущее впрягают (umspannen) или включают в себя настоящее. Это темпоральное напряжение (Spannung) высвобождает настоящее из его бесконечной и бесцельной беготни и нагружает его осмысленностью. Подходящее время или подходящий момент появляется только в рамках темпорального отношения напряжения в направленном времени. В атомизированном времени моменты, напротив, похожи один на другой. Ничто не отличает один момент от другого. Распад времени рассеивает умирание в гибель. Смерть кладет конец жизни как бесцельной последовательности настоящего, и притом в без-временьи. Вот почему умирать сегодня особенно сложно. Как Ницше, так и Хайдеггер высказываются против распада времени, который лишает смерть временности и сводит ее к гибели в без-временьи: «У кого есть цель и наследник, тот хочет смерти вовремя для цели и наследника. Из глубокого уважения к цели и наследнику не повесит он сухих венков в святилище жизни. Поистине, не хочу я походить на тех, кто сучит веревку: они тянут свои нити в длину, а сами при этом все пятятся»⁴.

Ницше настойчиво взывает к «наследию» и «цели». Очевидно, он не осознает всего масштаба смерти Бога. Его последствием оказывается в итоге и конец истории, то есть конец «наследия» и «цели». Бог действует как стабилизатор времени. Он создает длящееся, вечное настоящее. Поэтому его смерть разбивает само время на моменты, лишает его всякого теологического, телеологического, исторического напряжения. Настоящее съеживается до мимолетного момента времени (Zeit-Punkt). Наследие и цель исчезают из него. Настоящее не несет с собой долгого шлейфа прошлого и будущего. После смерти Бога, перед лицом приближающегося конца истории, Ницше предпринимает непростую попытку восстановить темпоральное напряжение. Идея «вечного возвращения Того же самого» – это не только выражение amor fati^[23]. Она как раз является попыткой реабилитировать судьбу, даже время судьбы.

«Люди» («Man»)⁵ Хайдеггера служат продолжением «последнего человека» Ницше. Атрибуты, которые он приписывает «людям», прямо соответствуют и последнему человеку. Ницше характеризует его следующим образом: «Каждый желает равенства, все равны: кто чувствует иначе, тот добровольно идет в сумасшедший дом»^[24]. «Люди» Хайдеггера – это также временной феномен. Распад времени сопровождается ростом массовости и однообразия. Собственная экзистенция, индивид в особом смысле слова препятствует бесперебойному функционированию «людей», т. е. массы. Ускорение процесса жизни препятствует тому, чтобы образовывались различные формы, чтобы вещи дифференцировались, чтобы они принимали самобытные формы. Для этого не хватает времени созревания. В этом отношении «последний человек» Ницше мало чем отличается от «людей» Хайдеггера.

В противовес распаду времени на простую последовательность моментов настоящего Хайдеггер также взывает к «наследию» (Erbschaft) и «преемству». Всякое «благо» есть «наследие»⁶. «Собственная экзистенция» предполагает передачу «того или иного наследия»^[25]. Она есть «возобновление», которое «возражает возможности присутствовавшей экзистенции»⁷. «Наследие» и «преемство» должны учреждать историческую непрерывность. Перед лицом быстрой смены «нового» Хайдеггер взывает к «старому». «Бытие и время» Хайдеггера – это попытка восстановить историю перед лицом ее близящегося конца, и притом в пустой форме, то есть такую историю, которая утверждает только свою темпоральную формирующую силу без содержания.

В наши дни вещи, ограниченные во времени, стареют гораздо быстрее, чем раньше. Они стремительно уходят в прошлое и тем самым ускользают от внимания. Настоящее сводится к точке актуальности. Оно больше не длится. Перед лицом господства моментального настоящего без истории уже Хайдеггер выступает за «прекращение актуализации сего-дня»⁸. Причина съеживания настоящего или исчезновения длительности заключается не в ускорении, как ошибочно полагают⁹. Отношение между утратой длительности и ускорением намного сложнее. Время мчится, прямо как лавина, потому что оно больше не имеет в себе опоры. Моменты настоящего, между которыми больше нет силы притяжения, срывают время, запускают ненаправленное ускорение процессов, которое в силу утраты направления больше нельзя назвать ускорением. Ускорение в собственном смысле слова предполагает направленные потоки.

Сама истина является временны́м феноменом. Она есть отражение длящегося, вечного настоящего. Срыв времени, съеживающееся, мимолетное настоящее выхолащивают ее. Опыт также покоится на темпоральной протяженности, пересечении временны́х горизонтов. Для субъекта опыта прошлое не просто исчезает или отбрасывается. Скорее оно остается конститутивным для его настоящего, для его представления о самом себе. Уход не растворяет присутствия былого. Он может даже углубить его. Ушедшее не полностью отрезается от опыта настоящего. Скорее оно остается пересечено с ним. Субъект опыта также должен быть открыт для грядущего, для изумительности и неопределенности будущего. Иначе он костенеет в состоянии рабочего, который просто отрабатывает время. Он не изменяется. Изменения дестабилизируют процесс труда. Субъект опыта, напротив, никогда не тожествен себе. Он обитает в переходе между прошлым и будущем. Опыт требует долгого времени. Он обладает большой временно́й интенсивностью в отличие от моментального, обделенного временем переживания. Познание столь же интенсивно во времени, как и опыт. Оно черпает свои силы как из былого, так и из будущего. Лишь в этом пересечении временны́х горизонтов из знания конденсируется познание. Эта темпоральная конденсация отличает познание и от информации, которая в привативном^[26] смысле будто бы лишена времени или вневременна. В силу этой темпоральной нейтральности информацию можно сохранять и произвольным образом извлекать. Если лишить вещи памяти, они станут информацией или же товарами. Они перенесутся в лишенное времени, неисторическое пространство. Сохранению информации предшествует стирание памяти, стирание исторического времени. Там, где время распадается на последовательность моментов настоящего, оно утрачивает всякое диалектическое напряжение. Диалектика сама является интенсивным временны́м процессом. Диалектическое движение основывается на сложном пересечении временны́х горизонтов, а именно горизонтов еще-не и уже. То, что имплицитно присутствует в данном настоящем, вырывает его из него самого и приводит его в движение. Диалектическая движущая сила появляется из темпорального напряжения между уже и еще-не, между былым и грядущим. В диалектическом процессе настоящее преисполнено напряжением, тогда как сегодня напряжение в настоящем полностью отсутствует.

Сведенное к точке актуальности настоящее превозносит безвременность и на уровне поступков. Обещания, обязательства или, например, верность – это подлинно темпоральные практики. Они связывают будущее, продлевая настоящее в будущее и скрещивая их. Тем самым они производят темпоральную непрерывность, которая имеет стабилизирующий эффект. Она защищает будущее от насилия безвременья. Там, где практика построения долгосрочных связей, которая также является формой заключения, уступает место возрастающей краткосрочности, растет и безвременность, отражающаяся на психологическом уровне в тревоге и беспокойстве. Возрастающая дискретность, атомизация времени разрушает опыт непрерывности. Тем самым мир становится безвременным.

Образ, противоположный заполненному времени, – это время как пустая длительность, растянутая без начала и конца. Пустая длительность не противостоит срыву времени, а соседствует с ним. Она будто беззвучная форма или негатив ускоренного действия, время, которое осталось бы, даже если бы уже нечего было делать или поделать, то есть временна́я форма чистого действия. Как пустая длительность, так и срыв времени – это следствия детемпорализации (Entzeitlichung). Неугомонность ускоренного делания распространяется и на сон. Ночью оно продолжается как пустая длительность бессонницы: «Бессонная ночь – у нее есть своя формула: мучительные часы, тянущиеся бесконечно, и никак не приближающийся рассвет, напрасные старания позабыть о пустой протяженности времени. Однако ужас внушают такие бессонные ночи, в которые время словно сжимается и бесплодно утекает сквозь пальцы. <…> Однако то, что открывается в этом сжатии часов, представляет собой образ, обратный заполненному времени. Если в этом последнем мощь опыта прорывает заклятие длительности и собирает прошлое и будущее в настоящее, то длительность торопливо-бессонной ночью вызывает невыносимый ужас»¹⁰. Выражение «торопливо-бессонная ночь» у Адорно не парадоксально, потому что спешка и пустая длительность имеют один исток. Спешка дня овладевает ночью в пустой форме. Время, лишенное теперь всякой опоры, всякой сдерживающей силы тяжести, мчится, утекает неудержимо. Этот срыв времени, это безостановочно текущее вперед время превращает ночь в пустую длительность. Будучи выставлен в пустую длительность, сон оказывается невозможен.

Пустая длительность – это нечленораздельное, ненаправленное время. В нем нет смысла ни до, ни после, нет ни воспоминаний, ни ожиданий. Перед лицом бесконечности времени короткая человеческая жизнь есть ничто. Смерть – это насилие, которое извне заканчивает жизнь в без-временьи. Люди преждевременно гибнут в без-временьи. Смерть более не была бы насилием, если бы она вытекала из жизни как ее собственное заключение, как завершение ее времени. Только так можно было бы свободно прожить жизнь до конца, умереть в подходящее время. Только темпоральные формы заключения в противовес дурной бесконечности производят продолжительность, осмысленное, исполненное время. Даже сон, хороший сон в конечном счете был бы формой заключения.

Примечательно, что «В поисках утраченного времени» Пруста начинается со слов: «Longtemps, je me suis couché de bonne heure» («Долгое время я ложился спать рано»^[27]). В немецком переводе полностью исчезает «bonne heure»^[28]. Речь идет о многозначительном слове, говорящем о времени и счастье (bonheur). Bonne heure, хорошее время – это противоположность дурной бесконечности, пустой, а значит, дурной длительности, в которой невозможен сон. Срыв времени, его радикальная дискретность, которая не допускает никакого воспоминания, ведет к мучительной бессоннице. Первые пассажи романа, в противовес этому, представляют блаженный опыт непрерывности. Инсценируется беззаботное колебание между сном, грезами и пробуждением в приятной атмосфере образов из воспоминаний и восприятий, свободное движение туда-и-сюда между прошлым и настоящим, между устойчивым порядком и шутливой путаницей. Никакой срыв времени не ввергает протагониста в пустую длительность. Спящий – скорее игрок, странник, а также повелитель времени: «Спящий человек окружает себя чередой часов, строем годов и миров»¹¹. Тем не менее иногда возникает путаница и возмущение. Но они не заканчиваются катастрофой. На помощь всегда приходит «добрый ангел уверенности»^[29]: «Просыпаясь посреди ночи, я не знал, где я, и в первый момент даже не понимал, кто я такой <…> и вот тогда воспоминание <…> приходило ко мне как спасение свыше и вытаскивало меня из небытия, из которого мне было не выбраться самому; я за мгновение перемахивал через века цивилизации, и мне представали зыбкие образы керосиновых ламп, потом сорочек с отложными воротничками – эти видения понемногу восстанавливали исходные черты моего собственного “я”»¹². Вместо равнодушных, безымянных шорохов с улицы или громогласного тиканья часов, которые были бы очень типичны для бессонницы, для пустой длительности, до уха доходит нечто звучное. Темнота ночи представляется пестрой и жизненной, как калейдоскоп: «Я засыпал опять и подчас просыпался после этого уже только на миг, успевал услышать вечное потрескивание деревянных панелей, открыть глаза и впиться в калейдоскоп темноты, в мгновенном проблеске сознания порадоваться сну <…>»¹³.