Иной мир. Советские записки – Густав Герлинг-Грудзиньский

На обратной стороне ветхого издания, что я читала, помещен портрет писателя и короткое пояснение о книге. Среди прочего написано это: «Свое пребывание в так называемом „ином мире“ Густав Герлинг-Грудзинский описывает с чрезвычайной простотой, трезвым пониманием действительности и безукоризненным художественным вкусом». Вот это «безукоризненно» привлекло мое внимание. Разве можно в литературе достичь чего-то подобного? Ведь язык, художественные средства, метафоры и образы – индивидуальны, субъективны и идеал (безукоризненность) не достижим, хотя бы потому что каждый видит этот мир по-своему. Максимум на что может рассчитывать читатель, это богатый язык, красочность, яркость, реалистичность. И то… Для кого-то это будет излишеством, тем более, когда речь идет о жизни заключенных. Мемуары на то и мемуары, чтобы быть предельно близки к окружающей действительности, документальной хронике с его бытовым языком. Но оказалось, что это не так. И о ГУЛАГе, о зэках, о лесоповале и лагерной жизни можно написать ярким языком. А безукоризненность достижима тем, что эти описания образны и органичны.Больше всего в мемуарах Герлинг-Грудзинского мне понравились описания людей.«На голове у него был беретик, а шея, закутанная в шерстяной шарф, только подчеркивала мясистые губы, налитое кровью лицо и глаза-черносливы, вклеенные в пухлые щеки, как в высохший пирог, и разделенные носом в форме крупного огурца»Это могли быть описания внешнего или какие-то выводы о человеке по его походке, поведению.«Сама она никогда и никому на болезнь не жаловалась, но по ее медленной, осторожной походке, по движениям, контролируемым с неустанной и напряженной бдительностью, по манере говорить в растяжку – по всему было видно, что ее внимание сосредоточено на каком-то страдании, которое, словно плохо затянувшаяся рана, открывается от каждого резкого порыва»Эту книгу очень легко читать, да. Но еще ее читать интересно и увлекательно (это я не про сюжет, как вы понимаете, а про стиль). Эстетика языка…***Я читала «Иной мир» и твердила себе как мантру – «Нельзя сравнивать авторов. Нельзя сравнивать книги». Я знаю, что это не корректно и неправильно. Как можно сравнивать авторов и содержание, если опыт в корне разный, если каждый прожил по-своему и написал по-своему. Но ничего не могу с собой поделать. Я сравниваю «Один день Ивана Денисовича» и «Иной мир». Первое – художественное произведение. Второе – мемуары. Первое – отечественного автора, второе – польского. Первое – классика, общепризнанная и бесспорная. Второе – да, в свое время наделавшая шума в Европе, но у нас в стране опубликована в 1990 (на русском была издана в Лондоне в 1989). И я в самом деле ничего не слышала об авторе, он не настолько известен, чтобы быть на слуху (хотя я конечно, не показатель, но все же). В общем, сравнивать никак нельзя, но я сравниваю. И это для меня важно.Я вспоминаю как рвалась душа от Солженицына. Истязание, мучение, ожог. Боль, унижение, голод, страх, смерть. Долгая агония. Солженицын топит в боли, накрывает шквалом страданий, опустошает и сжигает всё внутри. Эту книгу не читаешь, а надрываешь душу.Я читаю Герлинг-Грудзинского и вижу другое. Боль, унижение, голод, страх, смерть – все то же, что описывал Солженицын, но главное – никто не мучает, не изматывает душу. Польский писатель проживает те же чувства, находится в похожих условиях, он методично описывает распад личности и потерю достоинства, муки голода и разрушение морали, милосердия, покореженную, изувеченную судьбу, но пишет он об этом так, что моя душа как читателя остается цела. Я сопереживаю и прихожу в ужас, но не истязаю себя, меня не раздирает в клочья от боли и ужаса. Герлинг-Грудзинский пишет так, что я могу узнавать, слышать, сочувствовать и сохранить себя.И я понимаю, что нельзя сравнивать. И что здесь огромную роль играет взгляд «изнутри» и «снаружи» (даже несмотря на то, что в обоих случаях физически оба внутри). Но я сравниваю и в который раз понимаю, почему зарубежная проза, иностранный взгляд на вещи мне ближе. Да, отечественная литература – опыт души, но для меня это пытка. И отчасти поэтому я с 2015 года не могу взять в руки Солженицына, мне слишком тяжело. И поэтому я читаю Герлинг-Грудзинского как близкого мне по духу автора.«Наш барак выплывал в безлунное море тьмы и, словно корабль-призрак, мчался, каждую ночь преследуемый смертью, унося в своем трюме спящую команду каторжников»

Ну как у всех, так и у него. Голод, холод, смертельный лесоповал, безнадежность.Похоже, это главный польский свидетель по ГУЛАГу. И Хласко, и Вильк, пишут о нём, как о признанном авторитете, общеизвестном. Вильк начинает свои путешествия по русскому Северу с того, что отыскивает тот самый лагерь и там находит личное дело Грудзинского.

Всё-таки он представитель рациональной европейской традиции и может оценивать всё, что с ним произошло гораздо более трезво, «с позиции нормального мира», чем наши страдальцы. Грубо говоря, он с самого начала осознаёт, что попал в ад, потому что попал туда из обычного мира, а не вырос в его тени с детства. Книга написана в конце сороковых, когда некоторые из героев, возможно ещё были в живых.Сама книжка – напоминание о тех, уже достаточно отдаленных теперь временах, когда лагерная литература была «на топе». Мягкая обложка, пухлая бумага, тираж 50 000, цена 6 руб. Переводчик Наталья Горбаневская.

Этому человеку явно было что порассказать о себе и о тех делах, которыми он занимался. Но именно такие натуры обычно четко умеют отделять нужную информацию от ненужной. Не знаю, быть может, его участие в польской организации было еще секретным, он еще не хотел выдавать какие-то тайны, но он практически не говорит о том, как именно был арестован. О своей жизни после освобождения из лагеря он рассказывает только как искал формирующуюся польскую армию, и все эти поиски еще дышали лагерным духом – зайти к жене сидящего в лагерях, завести роман с партработником, которая не верит происходящему в лагерях, ночевать на битком забитом вокзале, где спят такие же освободившиеся из лагеря (обычно, по бытовой статье с короткими сроками) и небольшое послесловие, когда опять встретил лагерного знакомого. Лишь мельком пару раз упомянет он о своем последующем участии в войне. И уж, тем более, не будет тут длинных лиричных рассказов о детстве, которые часто вставляют в свои произведения другие авторы. Густав же стремится не рассказать о себе, а показать лагерь изнутри. Не пожаловаться на то, что именно он попал в лагерь случайно (хотя мог бы сказать, что, как поляк, имел не слишком много общего с Советским Союзом, и не его бы дело, что там творят коммунисты и что делают со своим же народом), а продемонстрировать всю его структуру, насколько смог ее узнать. Конечно, в первую очередь, он описывает те места, в которые попадал он. Но не только свою судьбу и свое состояние, но и некоторых людей, с которыми он смог сблизиться за время срока, или которые чем-либо запомнились ему.

Поскольку он поляк, не бредивший коммунизмом, мы можем его глазами посмотреть на происходящее несколько иначе. Например, здесь не будет долгих монологов о том, как сложен перелом сознания, как понять что тебя предала твоя же власть. Он пришел снаружи и не чувствует таких терзаний. С другой стороны, нет в нем и яростной ненависти к любому русскому за судьбу Польши. Он пытается идеализировать поляков, но и это у него не выходит, лагерь быстро возвращает с небес на землю. Я бы сказала, что он разделяет человека и государство. Ненавидит представителей государственного режима, но сожалеет о людях, попавших в эту машину, вне зависимости от их национальности. Он готов бороться как волк за свою жизнь, он не позволит растоптать себя просто так, если он погибнет, то в сражении. Но это будет сражение с режимом, чиновниками, а не слабость предательства. Понимая всю систему доносов и стукачества в лагерях, он не принимает ее, не хочет с ней смириться, не готов ее прощать.