Грэм Грин
Путешествия с тетушкой. Комедианты (сборник)
– Меня всегда учили, что югославы – хорошие коммунисты. Мы продаем им стратегические материалы, правда ведь?
– Но не наркотики.
– Вот видите, снова ирония. А я думала… Я хотела поделиться с вами своей бедой. Но разве поговоришь, когда вы так ироничны?
– Вы только что сказали, что ирония – ценное литературное качество.
– Но вы ведь не в романе, – сказала она и расплакалась.
За окном мелькала Италия. Это, наверное, анаша вызвала безудержный смех и теперь была причиной слез. Мне тоже стало не по себе. Я закрыл окно и смотрел сквозь стекло на горную деревушку, охристо-желтую, словно вылепленную из дождевой влаги и земли; у самой линии появилась фабрика, жилые дома из красного кирпича, потом городская шоссейная дорога, автострада, реклама кондитерской фирмы «Перуджина» и сеть проводов – символ бездымного века.
– Какие у вас неприятности, Тули?
– Я забыла проглотить эту чертову таблетку, и у меня задержка шестую неделю. Я едва не рассказала вчера вечером об этом вашей матери.
– Тете, – поправил я ее. – С ней вам бы и следовало поговорить. Я очень невежествен в таких делах.
– Но мне хочется поговорить именно с мужчиной. Я, вообще-то, стесняюсь женщин. Мне с ними гораздо труднее, чем с мужчинами. Но все горе в том, что они нынче очень несведущи. Прежде девушка не знала, что́ в таких случаях делать, а теперь ничего не знает мужчина. Джулиан сказал, я сама во всем виновата – он полагался на меня.
– Джулиан – это и есть ваш друг? – спросил я.
– Он разозлился из-за того, что я забыла принять таблетку. Он хотел, чтобы мы автостопом добирались до Стамбула. Он сказал, это мне поможет.
– Мне казалось, он хотел ехать третьим классом.
– Это было до того, как я ему сказала. И до того, как он познакомился с парнем, у которого грузовик, и уехал в Вену. Он поставил ультиматум. Мы сидели в кафе – вы, наверное, знаете – на площади Сен-Мишель. Он сказал: «Решай, сейчас или никогда». Я отказалась, и он тогда сказал: «Ну и езжай без меня на своем говенном поезде».
– А где он сейчас?
– Где-то между Италией и Стамбулом.
– А как вы его найдете?
– В Гульханэ скажут, там знают.
– А где это?
– Возле Голубой мечети. Там, в Гульханэ, все про всех знают.
Она стала тщательно промакивать слезы. Затем поглядела на свои огромные часы с четырьмя цифрами.
– Уже время завтракать. Я голодная как собака. Все же, надеюсь, я не кормлю двоих. Хотите шоколаду?
– Я подожду до Милана.
– Хотите еще сигарету?
– Нет, спасибо.
– А я выкурю еще одну. Вдруг поможет. – Она снова улыбнулась. – Мне все время приходят в голову какие-то нелепые мысли. Я все думаю – а вдруг поможет. Я пила в Париже коньяк с имбирным пивом, в школе у нас говорили, что имбирь помогает. И ходила в сауну. Глупо, конечно, надо просто сделать curettage[32]. Вордсворт обещал найти мне доктора, но на это ушло бы несколько дней, а потом мне пришлось бы немного полежать, и что толку тогда ехать в Гульханэ, если Джулиан за это время уедет. И куда уедет, бог знает. Я познакомилась с одним парнем в Париже, он сказал, что нас всех выгонят из Катманду, так что остается только Вьентьян. Но он не для американцев, конечно, из-за всех этих военных дел.
В середине разговора мне иногда начинало казаться, что весь мир только и делает, что путешествует.
– В Париже я спала с одним парнем, после того как Джулиан уехал без меня. Думала таким образом расшевелить все там внутри. Вообще-то, месячные иногда могут начаться во время оргазма, но оргазма так и не было. Я, наверное, была расстроена из-за Джулиана. Обычно у меня все идет хорошо, осечки не бывает.
– Мне кажется, вам надо ехать прямо домой и сказать обо всем родителям.
– В единственном числе. Мать не в счет, а где отец – точно не знаю. Он ужасно много путешествует. Секретные миссии. Не исключено, что он во Вьентьяне, до меня доходили сведения. Говорят, сейчас с ЦРУ дело швах.
– А нет такого места, которое вы называете домом? – спросил я.
– У нас с Джулианом было чувство, будто у нас есть дом, а потом он рассердился из-за того, что я забыла принять таблетку. Он очень вспыльчивый. Он говорит: «Если я буду вынужден все время напоминать тебе об этом, я лишусь свободы самопроявления, ты разве этого не понимаешь?» У него есть теория о том, что женщина всегда хочет кастрировать мужчину, и один из способов – лишить его возможности самопроявления.
– А вам с ним было просто?
– Мы могли обсуждать все что угодно, – сказала она с блаженной улыбкой, которую вызвало воспоминание, – травка, видно, снова возымела действие. – Искусство, секс, Джеймса Джойса, психологию.
– Вам не следует курить эту гадость, – попытался я увещевать ее.
– Травку? Но почему? Ничего дурного в ней нет. Кислота – другое дело[33]. Джулиан хотел, чтобы я попробовала кислоту, но я сказала ему, что не желаю. Ну, в смысле, не желаю калечить мои хромосомы.
Временами я ни слова не понимал из того, что она говорила, и однако мне казалось, что я могу слушать ее до бесконечности и мне не надоест. В ней была какая-то мягкость и женственность, и этим она напоминала мне мисс Кин.
Непонятно, как такое дикое сравнение родилось у меня в голове, но, может быть, это и было следствием того, что Тули называла «балдеть».
Глава 13
Когда поезд въезжает в большой город, мне каждый раз это напоминает завершающие такты увертюры. Все сельские и городские темы нашего долгого путешествия зазвучали вновь: фабрика сменилась лугом, лента автострады – деревенской просекой, газовый завод – современной церковью; дома начали наступать друг другу на пятки, все чаще стали появляться рекламы автомобилей «фиат»; проводник, тот, что принес мне кофе, пробежал по коридору, спеша разбудить важного пассажира; наконец исчезли последние поля и остались одни лишь дома – дома, дома, бесконечные дома, и вдруг замелькало слово «Милан».
– Вот мы и приехали, – сказал я Тули. – Хорошо бы нам позавтракать. Это последняя возможность сытно поесть.
– А ваша мать… – начала было Тули.
– Тетя, – сказал я. – Вот и она сама…
Она шла вслед за проводником по коридору. Мне давно следовало бы догадаться, кто был этот важный пассажир. Она подошла к дверям купе, где мы сидели, и сморщила нос.
– Чем вы тут занимались? – спросила она.
– Курили и разговаривали, – сказал я.
– Ты как-то необыкновенно оживлен, Генри. Совсем на тебя не похоже. – Она снова понюхала воздух. – Я готова поверить, что бедный Вордсворт все еще с нами.
– Колоссально! Это я к тому, что вы знаете Вордсворта.
Проводник прервал наш разговор:
– Il у a un monsieur qui vous demande, madame[34], – сказал он, обращаясь к тетушке.
За ее спиной через окно я увидел на перроне между тележкой с газетами и тележкой с напитками очень высокого худого человека с красивой седой шевелюрой – он отчаянно махал зонтиком.
– Это Марио, – сказала тетушка, даже не обернувшись. – Я писала ему, что мы собираемся завтракать в Милане. Он, очевидно, заказал завтрак. Идемте, дорогая, идем, Генри, у нас очень мало времени.
Она прошествовала к выходу, мы за ней, и, сойдя со ступеней, упала в объятия седовласого господина, который, прежде чем поставить ее на землю, с минуту подержал на весу сильными мускулистыми руками.
– Madre mia, madre mia[35], – повторял он прерывающимся от волнения голосом. Он опустил ее на землю, как хрупкий сосуд (сама мысль о тетушкиной хрупкости не могла не показаться смешной), выронив при этом зонт.
– Скажите на милость, с чего это он вас так называет? – спросил я шепотом. Очевидно, под воздействием травки я сразу почувствовал глубокую неприязнь к этому человеку, который теперь целовал руку Тули.
– Я знаю его с младенчества, – сказала тетушка. – Это сын мистера Висконти.
Он был театрально хорош собой и напоминал стареющего актера. Мне совсем не понравилось, как он сразу же принялся очаровывать Тули блестками своего репертуара. После взрыва эмоций при виде тетушки он взял под руку Тули и теперь вел ее по платформе к ресторану впереди нас – он держал зонтик за нижний конец, изогнутой ручкой вверх, словно епископский посох. Глядя на его седую голову, склоненную к Тули, можно было и впрямь подумать, что это епископ, наставляющий с гипнотической убедительностью неофитку на беспорочный путь.
– Чем он занимается, тетя Августа? Он актер?
– Он пишет стихотворные драмы.
– И может на это прожить?
– Мистер Висконти положил на его имя немного денег перед войной. К счастью, в швейцарских франках. Еще я подозреваю, что он берет деньги у женщин.
– Довольно отвратительно в его возрасте, – сказал я.
– Но он может заставить женщину смеяться. Посмотри, как смеется Тули. Отец такой же. Это лучший способ завоевать женщину, Генри. Женщины мудрее мужчин. Они знают, что надо занять чем-то промежуток от одного соития до другого. В моей молодости женщины почти не курили. Осторожнее, не попади под тележку!
В голове все еще шумела зловредная травка.
– Он родился, очевидно, когда вы уже познакомились с мистером Висконти? Вы мать его тоже знали?
– Не очень хорошо.
– Судя по нему, она была красивая женщина.
– Я плохой судья. Я ее терпеть не могла, она меня тоже. Марио всегда считал меня своей настоящей матерью. Мистер Висконти называл ее белокурой коровой. Она была немка.
Марио Висконти заказал saltimbocca Romana[36] на каждого и бутылку фраскати. Тетушка заговорила с ним по-итальянски.
– Простите нас, – сказала она, – но Марио не говорит по-английски, а мы с ним очень давно не виделись.
– Вы говорите по-итальянски? – спросил я Тули.
– Ни единого слова.
– Но, как мне показалось, вы оживленно беседовали.
– Все без слов было понятно.
– Что именно?
– Ну, я ему вроде как понравилась. Что значит cuore[37]?
Я с негодованием поглядел на Марио Висконти и увидел, что он рыдает. Он непрерывно говорил, помогая себе жестами, и один раз даже поднял и подержал над головой зонтик. В короткие интервалы между фразами он успевал отправить в рот большие порции saltimbocca Romana. Он низко наклонял над тарелкой свою красивую голову, так что вилка совершала короткий путь туда и обратно, а слезам было недалеко падать. Тетушка дала ему свой тонкий кружевной платочек, он приложил его к глазам, а затем сунул в верхний карман пиджака, кокетливо выпустив кончик с рюшем. Потом ему почему-то разонравилось вино, которое мне показалось отличным, и он позвал официанта и велел принести новую бутылку. Распробовав вино, он снова принялся плакать. Официанты, я заметил, с таким же равнодушием взирали на это представление, как билетерши в кино равнодушно смотрят картину, идущую неделю подряд.
– Я не люблю мужчин, которые плачут, – сказал я.
– А вы никогда не плакали?
– Нет, – ответил я и добавил точности ради: – На людях, во всяком случае.
Официант принес нам всем трехцветное мороженое. На вид мне оно показалось каким-то подозрительным, и я к нему так и не притронулся, зато порция Марио исчезла мгновенно. Слезы, как я успел заметить, сразу высохли, как будто мороженое заморозило слезные протоки. Он улыбнулся тетушке застенчивой мальчишеской улыбкой, не сочетавшейся с его седыми волосами, после чего она незаметно передала ему кошелек, для того чтобы он расплатился.
Я боялся, что он снова зарыдает, когда он обнял тетушку на ступенях вагона, но вместо этого он вручил ей небольшой пакет в оберточной бумаге и молча ушел, держа зонтик за нижний конец, чтобы скрыть свои эмоции… или же отсутствие оных.
– Да, такие вот дела, – сказала тетушка хладнокровно и задумчиво.
Тули куда-то исчезла, скорее всего в уборную – выкурить еще одну сигарету. Я решил рассказать тетушке о ее незадачах.
Однако когда я сел возле нее, то понял, что ей самой хочется поговорить.
– Марио кажется совсем стариком, – сказала она. – А может быть, он покрасил волосы? Ему не больше сорока пяти или сорока шести. Я плохо запоминаю даты.
– Да, он выглядит старше своих лет. Наверное, стихи его доконали.
– Я всегда недолюбливала мужчин с зонтиками, – сказала тетушка, – хотя в детстве он был очаровательным мальчиком.
Она поглядела в окно, я вслед за ней: новый жилой район с домами из красного кирпича раскинулся у самой линии, а за ним на холме пряталась за крепостным валом средневековая деревушка, уже полуразвалившаяся.
– Почему он плакал? – спросил я тетушку.
– Он не плакал. Он смеялся. Рассказывал что-то про мистера Висконти. Я не видела Марио больше тридцати лет. Тогда он был очень милым. Может быть, даже слишком милым. Такое бывает только в детстве. Потом началась война, и она нас разлучила.
– А его отец?
– Вот уж милым он никогда не был. Это с ним не вяжется. Скорее обаятельный. Он был чудовищный лгун. Очень щедрый на булочки с кремом, но на одни булочки с кремом не проживешь. Может быть, я несправедлива к нему. Мы часто несправедливы к тем, кого сильно любим. Надо отдать ему должное, он проявил ко мне доброту с самого начала – он ведь нашел мне место в Италии.
– В театре?
– Не понимаю, почему ты так упорно называешь это театром. «Весь мир – театр», это известно, но такие общие метафоры теряют свою осмысленность. Только второразрядный актер мог написать такую строчку, чванясь своей второразрядной профессией. Шекспир нередко выступает как очень плохой писатель. Это хорошо видно, если взять цитатники. Люди, которым нравится цитировать, как правило, любят бессмысленные обобщения.
Я был слегка ошарашен этой неожиданной атакой на Шекспира. Может быть, причина ее крылась в том, что Шекспир, как и Марио, писал драмы в стихах.
– Вы говорили о мистере Висконти, – напомнил я тетушке.
– Нельзя не признать, он проявил большую доброту ко мне в Париже. Сердце мое было разбито, когда я уехала от Каррана. Я не могла просить помощи у твоего отца, потому что дала слово Анжелике держаться подальше от вашего дома, и когда после нашей последней ссоры Карран покинул меня, он все забрал с собой, оставил только подаяния в церковной кассе и двенадцать банок сардин. У него была какая-то болезненная страсть к сардинам. Он говорил, они успокаивают нервы и есть их все равно что лить целебный бальзам на раны. В чаше для подаяний денег оказалось достаточно, чтобы купить билет через Ла-Манш, и мне повезло с этой работой на улице Прованс, но все же она пришлась мне не совсем по душе, и я была благодарна мистеру Висконти, когда он увез меня в Италию. Работа, конечно, была такая же, но мне так нравилось ездить из одного города в другой. И раз в два месяца, когда я возвращалась в Милан, я так рада была встрече с мистером Висконти. Булочки с кремом оказались куда лучше сардин. Иногда он и сам мог неожиданно нагрянуть в Венецию. Он, конечно, был страшный обманщик, но обманщики далеко не самые плохие люди. – Она вздохнула, глядя на однообразные берега По. – Я очень его полюбила. Сильнее всех других мужчин, которых я знала. За исключением первой любви, но первая любовь всегда особая.
– А как получилось, что вы ушли с работы? – спросил я.
Мне хотелось сказать «со сцены», но я удержался, вспомнив, как тетушка по непонятной мне причине восставала против этого выражения. Я не забыл о Тули с ее бедами, но решил, что надо дать тетушке закончить ее воспоминания, вызванные встречей с сыном Висконти.
– Твой дядя Джо оставил мне все свои деньги. Это меня потрясло. Дом, конечно, тоже, но с ним невозможно было ничего сделать. Он и сейчас стоит около автострады и медленно разрушается. Я перевела дом на имя Марио, когда мне пришлось уехать из Италии в начале войны. Я думаю, он время от времени привозит туда женщин на уикенд – в старинный фамильный palazzo. Он так и называет его – «Палаццо Висконти» (он немного сноб в отличие от своего отца). В один прекрасный день понадобится проложить дорогу к автостраде, и тогда государство вынуждено будет выплатить ему компенсацию, если он докажет, что в доме живут.
– А почему вы не вышли замуж за мистера Висконти, тетя Августа?
– В Италии не существует разводов, а мистер Висконти католик, хотя и не придает большого значения богослужениям. Он даже настаивал на том, чтобы я перешла в католичество. Деньги в семье принадлежали его жене, и мистеру Висконти приходилось туго, пока он не прибрал к рукам все, что оставил мне Джо. Я в то время была очень легкомысленной, а мистер Висконти как никто умел внушить доверие. Мне повезло, что дом так и не купили и, хотя бы временно, я им могла воспользоваться. У мистера Висконти была идея поставлять свежие овощи – в основном, конечно, помидоры – Саудовской Аравии. Вначале я искренне верила, что мистер Висконти таким образом увеличит наше состояние. Даже жена дала ему в долг. Никогда не забуду совещаний в «Эксельсиоре» в Риме с какими-то знатными арабами в длинных одеждах. Каждый привозил с собой с дюжину жен и дегустатора. Мистер Висконти снимал целый этаж в «Эксельсиоре» – можешь себе представить, какую брешь это пробило в наследстве Джо? Но все было очень романтично, до поры до времени. Я много тогда развлекалась. Мистер Висконти никому не давал скучать. Он убедил Ватикан вложить деньги в эти овощи, и на коктейли в «Гранд-отель» приходили даже кардиналы. На месте отеля некогда был монастырь, и, мне кажется, они должны были чувствовать себя там как дома. У дверей их встречали привратники с высокими свечами. Ты не представляешь, что это было за зрелище, когда съезжались арабы с кардиналами: белые бурнусы, алые шапки, поклоны, объятия, коленопреклоненная администрация, целование колец и благословения. Арабы, как и положено, пили только апельсиновый сок, а дегустаторы стояли у бара и пробовали из каждого кувшина, по временам перехватывая потихоньку виски с содовой. Все были в восторге от этих приемов, но только арабы, как потом выяснилось, могли себе позволить подобные развлечения.
– Мистер Висконти разорился?
– Он вовремя спас остаток моих денег и денег жены, и, надо отдать ему справедливость, часть моих он положил на имя Марио. Ему, естественно, пришлось исчезнуть ненадолго, но после того, как все немного улеглось, он вернулся обратно. Как ты, наверное, помнишь, Ватикан заключил очень выгодную сделку с Муссолини, так что все, что они потеряли из-за мистера Висконти, было сущей ерундой. Он оставил мне столько денег, чтобы жить в скромном достатке, но скромность никогда не была моим жизненным стилем. После исчезновения мистера Висконти жизнь стала страшно однообразной. Я даже съездила в Гавану, я тебе об этом уже рассказывала, а потом вернулась обратно в Париж – Марио учился у иезуитов в Милане. И там я познакомилась с мсье Дамбрёзом. Но когда все с ним было кончено, я поехала в Рим. Я не теряла надежды, что в один прекрасный день мистер Висконти объявится снова. Я сняла двухкомнатную квартиру и нашла работу на полставки в заведении, расположенном за редакцией «Мессаджеро». Жизнь показалась мне слишком буржуазной после всех арабов и кардиналов. Я была избалована обществом Каррана и мистера Висконти. Никакие другие мужчины не умели так развлечь и позабавить меня. Бедняжка Вордсворт! Он ни в какое сравнение с ними не идет! – Она рассмеялась очень задорно и положила руку мне на колено. – А потом, хвала всевышнему, как любит говорить Вордсворт, когда я отрабатывала свои несколько часов позади «Мессаджеро», в зал вошел – кто бы ты думал? – мистер Висконти. Чистая случайность. Он не ожидал меня увидеть. Но как же мы обрадовались друг другу. Так обрадовались! Встретиться снова! Девушки с удивлением смотрели, как мы взялись за руки и начали танцевать прямо между диванами. Был час ночи. Мы не поднялись наверх, а сразу вышли на улицу. Там был фонтанчик для питья в форме звериной морды, и мистер Висконти обрызгал мне лицо водой и потом поцеловал меня.
Тут уж я не утерпел и спросил:
– Что это был за неполный рабочий день? Откуда эти девушки? И почему диваны?
– Какое сейчас это имеет значение? – спросила тетушка. – И имело разве тогда? Мы были снова вместе, и он брызгал и брызгал в меня водой, а потом целовал, и так без конца.
– Неужели у вас не было презрения к человеку, который так с вами поступил?
Мы пересекали длинный акведук, ведущий через лагуны к Венеции-Местр, но самого города пока не было видно, только высокие трубы и газовое пламя над ними, еле различимое в предвечерних лучах солнца. Я не был подготовлен к взрыву со стороны тетушки.
Она накинулась на меня с такой яростью, будто я был неловким ребенком, разбившим вазу, которую она в течение многих лет берегла за красоту и связанные с ней воспоминания.
– Я не позволяю себе никого презирать, – сказала она, – ни единого человека. Можешь сожалеть о своих поступках, если тебе нравится упиваться жалостью к себе, но только не смей никого презирать. Никогда не считай, что ты лучше других. Как ты думаешь, что я делала в доме за «Мессаджеро»? Надувала людей, разве не так? Так почему бы мистеру Висконти не надуть меня? Ты-то, конечно, не надул ни одного человека за всю свою жизнь, жизнь мелкого провинциального банковского служащего, потому что тебе никогда ничего сильно и не хотелось: ни денег, ни даже женщины. Ты смотрел за чужими деньгами, как нянька, которая смотрит за чужими детьми. Я так и вижу тебя в твоей клетке, аккуратно складывающего пачки пятифунтовых банкнот, прежде чем выдать их владельцу. Анжелика, безусловно, воспитала тебя в своем вкусе. Твоему бедному отцу не было дано возможности заняться твоим воспитанием. А он тоже был обманщик, и мне хотелось, чтобы ты был таким же. Тогда, может, у нас и было бы что-то общее.
Я был потрясен и не нашелся что ответить. Мне захотелось сойти с поезда в Венеции, но оставалась Тули, и я чувствовал себя ответственным за нее. Облезлая станция со всей ее грязью и шумом надвинулась на нас со всех сторон.
– Пойду поищу Тули, – сказал я и вышел, оставив разгневанную старую даму одну – она сидела на диване, сердито глядя перед собой. Но когда я закрывал дверь купе, мне показалось, что я слышу смех.
Глава 14
Хорошо, что я сдержался и не вышел из себя, но я был так ошарашен, что почувствовал необходимость побыть одному, чтобы собраться с мыслями. Поэтому я спустился на перрон и стал оглядываться в поисках съестного. Это была последняя возможность запастись едой до Белграда, куда поезд должен был прибыть утром. Я увидел тележку и купил шесть булочек с ветчиной, бутылку кьянти и несколько пирожных – все это не идет ни в какое сравнение с «Петушком», подумал я с грустью, да и сама станция уж больно унылая. Путешествие, выходит, просто пустая трата времени. Наступил тот предвечерний час, когда солнце уже не палит и тени ложатся на маленькую лужайку в моем саду, тот час, когда я обычно беру желтую лейку и наливаю в нее воду из садового крана… Послышался голос Тули:
– Если можно, возьмите для меня еще кока-колы.
– Но ведь ее негде охладить в поезде.
– Ничего, я могу пить и теплую.
Ну и безумный же мир, чуть не заорал я во весь голос, потому что продавец не пожелал взять бумажный фунт и я был вынужден дать ему два доллара, из тех, что хранил в бумажнике на всякий случай, после чего он отказался дать сдачу, хотя я прекрасно знал курс и сказал ему, что он должен мне еще лиру.
– Джулиан как-то нарисовал обалденную картину – бутылку кока-колы, – сказала Тули.
– Кто такой Джулиан? – спросил я рассеянно.
– Мой друг. Я ведь уже вам говорила. Он сделал кока-колу ярко-желтой. Фовизм, – добавила она с вызовом.
– Он художник, если я правильно понял?
– Вот почему для него так важен Восток. Примерно как Таити для Гогена. Ему хочется пропустить через себя Восток, прежде чем приступить к осуществлению своего главного замысла. Давайте-ка я возьму кока-колу.
Мы стояли в Венеции меньше часа, но, когда поезд тронулся, уже совсем стемнело и ничего не было видно – поезд мог с успехом отходить из Клапама в Лондон. Тули сидела у меня в купе и пила свою кока-колу. Я спросил ее, в чем состоит замысел ее друга.
– Он хочет сделать серию огромных полотен супов «Хайнца» в обалденном цвете, так чтобы какой-нибудь богатый человек в каждой комнате своего дома мог повесить их, как раньше вешали семейные портреты – ну, допустим, рыбный в спальне, картофельный в столовой, луковый в гостиной… И все в обалденном цвете, сплошной фовизм. Консервные банки объединяют все это как бы воедино – понятно, о чем говорю? Это создаст, ну, как бы цельность: не надо каждый раз менять настрой при переходе из одной комнаты в другую. Как бывает, если у вас в одной комнате висит де Сталь, а в другой – Руо.
Я вдруг вспомнил заметку, которую как-то видел в воскресном приложении. Я сказал:
– По-моему, кто-то уже рисовал банки с супами «Хайнца».
– Не «Хайнца», «Кемпбелла», – ответила Тули. – Энди Уорхол. Я сразу сказала Джулиану, как только ему пришла эта идея: «Конечно, «Хайнц» и «Кемпбелл» совсем разные, – сказала я. – Банки «Хайнца» приземистые, а кемпбелловские супы высокие и узкие, как английские почтовые ящики». Мне ужасно нравятся ваши ящики. Они обалденные. Но Джулиан сказал, что не в том суть. Он сказал, что существуют определенные сюжеты, принадлежащие какой-то определенной эпохе и культуре. Как, например, Благовещение. Боттичелли не был отвергнут из-за того, что Пьеро делла Франческа уже написал этот сюжет. Он не был подражателем. Ну а нативисты? Джулиан говорит, мы вроде как принадлежим веку консервированных супов – только он так это не называет. Он говорит, что это искусство техноструктуры. Видите ли, в каком-то смысле чем больше людей рисуют супы, тем лучше. Это и создает культуру. Одна картина, изображающая рождение Христа, не делает погоды. Ее бы никто и не заметил.
Все представления и разговоры Тули о культуре, об опыте, накопленном человечеством, были выше моего понимания. Она была ближе к моей тетушке, чем ко мне. Она никогда не осудила бы мистера Висконти, в этом не было сомнения, – она приняла бы его, как приняла замыслы Джулиана, путешествие в Стамбул, мое общество, ребенка.
– Где живет ваша мать?
– В данный момент, наверное, в Бонне. Она вышла замуж за журналиста из «Тайм-Лайф», он ведет разделы «Западная Германия» и «Восточная Европа», и они все время ездят, как отец. Хотите сигарету?
– Нет, спасибо, это не для меня. Да и на вашем месте я бы подождал до границы.
На часах было почти половина десятого вечера, когда мы прибыли в Сезану. Угрюмый полицейский чин, проверяющий паспорта, взирал на нас, будто мы империалистические шпионы. Старухи, нагруженные бесконечными пакетами, прошли прямо по рельсам, направляясь в третий класс. Они возникали непонятно откуда, как стая перелетных птиц, выпархивая даже из-за товарных платформ, стоявших в отцепленном виде на рельсах – казалось, их уже никогда не соединят друг с другом. Больше никто не сел в поезд, никто не сошел. Не было никаких огней, не светился зал ожидания, было холодно, но отопление не включили. На дороге, за окном, – если там вообще была дорога – не слышно было машин, ни одна привокзальная гостиница не приглашала пассажиров.
– Я замерзла, – сказала Тули. – Пойду лягу.
Она предложила мне оставить сигарету, но я отказался. Мне не хотелось попасть в историю на этой холодной границе. Еще один какой-то человек в униформе заглянул в купе и с ненавистью поглядел на мой новенький чемодан, стоящий на полке.
Ночью время от времени я просыпался – в Любляне, в Загребе, но смотреть было не на что, разве на стоящие по всей линии подвижные составы, которые выглядели заброшенными, словно и нечем было уже их загрузить, ничего не осталось, ни у кого больше не хватало энергии сдвинуть их с места, и только наш поезд пыхтел себе, приводимый в движение глупым машинистом, которому было неведомо, что мир остановился и ехать больше некуда.
В Белграде мы с Тули позавтракали в привокзальной гостинице – нам принесли черствый хлеб с джемом и ужасающий кофе. Мы купили бутылку сладкого белого вина на второй завтрак, но бутербродов не было. Я дал тетушке выспаться – ради такой еды будить ее не стоило.
– Для чего вы с вашей тетей едете в Стамбул? – спросила Тули, запустив ложку в джем – от попытки отломить кусочек хлеба ей пришлось отказаться.
– Она любит путешествовать.
– Но почему Стамбул?
– Я не спрашивал.
В полях лошади медленно тащили борону. Мы вернулись обратно в доиндустриальную эпоху. Оба мы были в подавленном настроении, но наш душевный мрак еще не достиг своего апогея. Беспросветная тоска охватила нас вечером в Софии, где мы пытались купить что-нибудь на ужин, но с нас повсюду требовали только болгарские деньги либо заламывали за все непомерные цены. Я пошел и на это, однако в продаже мы ничего не нашли, кроме холодных сосисок из какого-то грубого, немыслимого мяса, шоколадного торта из эрзаца и розового шипучего вина. Тетушку я не видел весь день, не считая одного раза, когда она, заглянув к нам на минутку, отказалась от предложенной Тули плитки шоколада и неожиданно грустным тоном проговорила:
– Когда-то я очень любила шоколад, а нынче, видно, старею.
– Теперь я знаю, что такое знаменитый «Восточный экспресс», – сказала Тули.
– Вернее, то, что от него осталось.
– Вряд ли Стамбул намного хуже, как вам кажется?
– Никогда там не был, но трудно себе представить, что бывает что-то хуже.
– Сейчас вы мне, наверное, скажете, что я не должна курить, так как скоро еще одна граница.
– Три границы, – сказал я, глядя в расписание, – меньше чем через четыре часа: болгарская, греко-македонская и потом турецкая.
– Наверное, это роскошное путешествие для людей, которым не надо спешить, – сказала Тули. – Как вы думаете, есть в поезде акушер? Мне еще повезло, что у меня не девять месяцев, а не то быть бы моему младенцу болгарином, или турком, или как вы сказали?..
– Греко-македонцем.
– Это звучит немного непривычно, но мне это больше нравится, чем, например, болгарин: если был бы мальчик, это вызвало бы грязные намеки[38].
– Но у вас не было бы выбора.
– Я бы стойко держалась, и, когда сказали бы «тужься», я бы не тужилась. Дотерпела бы до греко-македонской границы. Сколько времени мы едем по территории Греко-Македонии?
– Всего сорок минут.
– Так мало! Это плохо. Пришлось бы провернуть все очень быстро. Ничего смешного, – добавила она, – я боюсь. Что скажет Джулиан, когда узнает, что месячные так и не пришли? Я и правда думала, поезд поможет, ну вроде как вытряхнет все из меня.
– Джулиан виноват ничуть не меньше, чем вы.
– Теперь, когда существуют таблетки, все не так. Теперь во всем виновата девушка. Я и правда забыла. Когда я принимаю снотворное, я просыпаюсь с дурной головой и ничего не помню, а если потом еще глотаю метедрин, чтобы не хотеть спать, то обычно прихожу в такое возбуждение, что начисто забываю о повседневных вещах – о том, что надо принять таблетку или вымыть посуду. Но Джулиан, я думаю, всему этому не поверит. У него будет чувство, будто его заманили в ловушку. У него часто такое ощущение. Сначала, он говорит, его заманила в ловушку семья, а потом едва не захлопнулась ловушка, когда он был в Оксфорде – еле успел уйти до того, как получил степень. Потом ему чуть не подстроили ловушку троцкисты, но он вовремя догадался. Он заранее видит все ловушки. Но, Генри, я-то не хочу быть для него ловушкой. Правда не хочу. Я почему-то не могу называть вас Генри. Какое-то ненастоящее имя. Можно, я буду звать вас Клякса?
