Грэхам Аллисон
Обречены воевать

Что ж, коринфянин лишь слегка преувеличивал. Афины стремились распространить свое влияние на все стороны жизни. Афиняне считали, что они раздвигают границы человеческих достижений. Их нисколько не смущало то, что они вмешиваются в дела других полисов, помогают свергать олигархические правительства на греческих островах и устанавливают вместо них демократические режимы. Они неоднократно пытались убедить нейтральные города (к примеру, Керкиру) присоединиться к своему альянсу. Сильнее всего Спарту тревожило то обстоятельство, что амбиции Афин как будто не ведали пределов. Афинский посланник прямо заявил спартанцам незадолго до войны: «…искони уже так повелось на свете, что более слабый должен подчиняться сильнейшему»^[113].

Вскоре после изгнания персов спартанцы, желая напомнить греческому миру о том, кто господствует в Элладе, потребовали, чтобы афиняне не восстанавливали свои городские стены. Это означало, что Афины должны оставаться уязвимыми перед нападением с суши, и таким образом Спарта намеревалась их наказать, если они осмелятся проявить неповиновение. Но Афины отнюдь не собирались возвращаться к былому статус-кво. Афиняне считали, что многочисленные жертвы ради победы над персами обеспечивают им определенную степень автономии. Однако спартанские правители увидели в их отказе неуважение к себе, а другие полисы усмотрели еще более зловещие признаки имперских амбиций, угрожающих установленному порядку.

На текущий момент возрастание военной мощи Афин не сулило весомой угрозы для Спарты. Вместе с союзными силами спартанцы превосходили афинское войско более чем в два раза. Большинство спартанцев не сомневалось в том, что их конфедерация является бесспорным политическим гегемоном в Греции. Тем не менее, с учетом роста могущества Афин, кое-кто стал настаивать на упреждающем нападении, дабы напомнить всему греческому миру, кто именно в Элладе номер один. Эти спартанцы утверждали, что, если позволить Афинам и далее беспрепятственно развиваться, это в конечном счете поставит под угрозу спартанскую гегемонию. Народное собрание отвергло эти ранние призывы к войне, но с ростом могущества Афин все громче звучали и голоса спартанских «ястребов».

Некоторое время спартанцы продолжали считать, что дипломатия поможет остановить возвышение Афин. После едва не случившегося сползания в общий конфликт в середине столетия – эта череда стычек известна как Первая Пелопоннесская война ^[114] – противники закрепили сложившиеся отношения мирным договором 446 года до нашей эры. Знаменитый тридцатилетний мир заложил основу комплексного регионального порядка. Членам одного альянса запрещалось вступать в другие союзы, также устанавливались правила и процедуры обязательного третейского суда и невмешательства в чужие дела, фиксировались прецеденты, которые до сих пор используются для разрешения споров между странами. В последующий период Афины и Спарта договорились разрешать споры через двусторонние переговоры, а в случае провала последних прибегать к содействию нейтральной стороны, скажем, дельфийского оракула ^[115]. Пускай формально договор признавал Афины равноправной стороной, спартанцы могли утешаться тем, что их верные союзники – Коринф, Фивы и Мегара, ключевые члены Пелопоннесского союза, подвластного Спарте, – все расположены, так сказать, на пороге Афин.

Для обоих полисов плоды мира были столь же сладкими, сколь горькими казались плоды войны. Договор позволил Спарте и Афинам сосредоточиться на собственном развитии. Спарта укрепляла давние союзы со своими соседями. Афины продолжали использовать флот для доминирования на море и извлекали выгоду из торговли по всему бассейну Эгейского моря. Они накопили стратегический резерв невиданных прежде размеров – 6000 талантов золотом ^[116], и каждый год к этой сумме добавлялись еще 1000 талантов. А Спарта, где продолжало существовать стоическое и консервативное общество, пережила свое, пусть и меньших масштабов, культурное возрождение.

Эта схема отношений обеспечила период беспрецедентной гармонии в пределах обширного эллинского мира, простиравшегося от Лазурного Берега до Черного моря. Но тридцатилетний мир не ликвидировал основополагающие причины напряженности. Он просто временно их замаскировал. В таких условиях, как писал Фукидид, было достаточно одной искры, чтобы пламя войны вспыхнуло.

Искра

Искра вспыхнула в 435 году до нашей эры. Изначально конфликт выглядел локальным и как будто не сильно затрагивал интересы афинян. Коринф, важный союзник Спарты, спровоцировал стычку с нейтральным островом Керкира за Эпидамн, отдаленное поселение (на территории современной Албании)^[117][118]. Поначалу казалось, что Керкира берет верх: ее флот из 120 военных кораблей одолел Коринф в первом противостоянии. Но потерпевшие поражение коринфяне немедленно приступили к новым приготовлениям. Они быстро увеличили собственный флот, навербовали моряков со всей Греции и вскоре собрали союзный отряд из 150 кораблей. Пускай они по-прежнему уступали Афинам, коринфяне теперь владели вторым по величине флотом в Элладе. Напуганная нейтральная Керкира обратилась за помощью к Афинам.

Действия Коринфа в далеком Эпидамне заставили греков усомниться в чистоте помыслов Спарты, союзника коринфян, а перед Афинами встала стратегическая дилемма. У афинян было два варианта действий, причем одинаково плохих. Прямая помощь Керкире сулила напряженность в отношениях с Коринфом и была чревата нарушением тридцатилетнего мира. Бездействие же грозило тем, что Коринф разгромит флот Керкиры и баланс сил на море опасно склонится в пользу Спарты.

Афинское народное собрание пребывало в нерешительности. Афиняне внимательно выслушали посланников Коринфа и Керкиры, которые каждый отстаивали свою правоту. Обсуждение затянулось на два дня, и наконец Перикл, которого Фукидид именует «самым влиятельным человеком» в Афинах, предложил компромиссное решение: Афины отправляют в Керкиру малый флот в качестве символического жеста, с приказом не ввязываться в бой, если на корабли не нападут. К сожалению, эта попытка сдерживания оказалась слишком слабой, чтобы кого-либо сдержать, но была воспринята как провокация. Обуянные гневом коринфяне решили, что афиняне выступили против них.

Спарта между тем тоже медлила по стратегическим соображениям. Поддержи она действия Коринфа против Керкиры, Афины вполне обоснованно могли бы заключить, что Спарта желает добиться паритета сил на море и, возможно, готовится нанести превентивный удар. С другой стороны, сохраняй Спарта нейтралитет, тем самым она позволила бы Афинам сыграть ключевую роль в конфликте и подорвать доверие к Спарте со стороны других участников Пелопоннесского союза. Последнее для Спарты было неприемлемо, поскольку поддержание стабильности в ближайшем окружении являлось необходимым условием реализации стратегии по предотвращению восстаний илотов.

Кроме того, у Спарты и Афин имелся еще один источник разногласий, а именно – другой спартанский союзник, полис Мегара. В 432 году Перикл издал постановление о мегарянах, этакий ранний образчик экономической войны, налагавшее санкции на Мегару в наказание за поругание афинских храмов ^[119] и укрывательство беглых афинских рабов. Технически афиняне были в своем праве, и постановление вовсе не нарушало условия договора Афин и Спарты, однако спартанцы предпочли истолковать этот документ как очередное свидетельство неуважения афинян к порядку, в котором главенствовала Спарта. Когда Спарта потребовала от Афин отменить постановление о мегарянах, Перикл счел это требование дерзким вызовом. Уступить означало поощрить Спарту в ее стремлении помешать возвышению Афин в греческом мире. Вдобавок такой шаг вызвал бы недовольство многих афинских граждан, которые искренне верили, что взаимоотношения с Мегарой касаются только самих Афин.

Спартанский царь Архидам II дружил с Периклом. Он сумел прислушаться к голосам афинян и осознал, что его подданные в этом противостоянии руководствуются больше эмоциями, чем рассудком. Взывая к легендарной спартанской умеренности, Архидам призывал народное собрание Спарты не демонизировать афинян и не упрекать лидеров Спарты в малодушии: «…мы считаем, что вражеские планы так же разумны, как и наши, и что не речами надо отвечать на превратности судьбы. При наших военных приготовлениях и планах всегда нужно исходить из того, что перед нами враг, хорошо понимающий дело».

Но спартанские «ястребы» не согласились с царем. Они утверждали, что Афины сделались чрезвычайно высокомерными и потому олицетворяют собой ныне очевидную угрозу безопасности Спарты. Они напомнили собранию о частом вмешательстве Афин в дела других греческих полисов, от Наксоса и Потидеи до текущих событий в Мегаре и Керкире, и умело подогрели страхи по поводу распада давних союзов Спарты с соседними городами-государствами. А в завершение потребовали «достойного» ответа на брошенный вызов: мол, Афины «теперь ведут себя с нами как враги… [и] вдвойне заслуживают кары за то, что из доблестных людей стали злыми»^[120][121].

Сторонники войны в Спарте имели преимущество, а их доводы подкрепил своими речами посланник коринфян. Обращаясь к спартанскому народному собранию, он обвинил Спарту в бездеятельности, которая способствовала «бесчинному» возвышению Афин: «И виноваты в этом вы, так как это вы… позволили афинянам укрепить свой город… Вы, лакедемоняне, одни из эллинов бездействуете, обороняясь не силой, а медлительностью; только вы одни стараетесь подавить вражескую мощь не в ее зачатке, а когда она вдвое возрастет»^[122]. Когда коринфяне пригрозили разорвать союз, если Спарта продолжит бездействовать, каждый спартанец в собрании наверняка был шокирован и не поверил своим ушам. Но суть сказанного была ясна: возвышение Афин сулит гибель тому самому альянсу, который на протяжении столетий помогал обеспечивать безопасность Спарты.

После жарких споров спартанское народное собрание проголосовало за войну. Как объясняет Фукидид, «нарушить мир и начать войну лакедемоняне решили вовсе не в угоду союзникам и не под влиянием их убеждений, а скорее из страха перед растущим могуществом афинян, которые уже тогда, как видели лакедемоняне, подчинили себе большую часть Эллады»^[123]. Обоснованность таких опасений уже к тому времени не имела значения. Большая часть лидеров Спарты не сомневалась в том, что возвышение Афин угрожает их могуществу и безопасности, и мало кто, даже царь ^[124], мог переубедить этих людей.

Почему афиняне не предвидели подобной реакции спартанцев? Сам Фукидид не в состоянии объяснить, почему Перикл не смог отыскать способ предотвращения конфликтов из-за Мегары и Керкиры и не допустить войны Афин со Спартой. Впрочем, история международных отношений в последующие годы предлагает кое-какие подсказки. Когда государства регулярно упускают возможность защитить свои жизненно важные, как представляется, интересы, это зачастую связано с тем, что в их политике отражаются неизбежные компромиссы между партиями внутри правительств, – то есть у страны отсутствует единое согласованное видение. Пускай Перикла переизбирали неоднократно, фактических полномочий у него было мало. Афинская правовая система сознательно разрабатывалась так, чтобы ограничить власть отдельного человека и снизить до минимума риск установления тирании. Потому Периклу приходилось быть одновременно политиком и государственным деятелем. Его влияние ограничивалось способностью убеждать сограждан.

Постановление о мегарянах явно обострило отношения со Спартой до предела, однако Перикл рассматривал эти санкции не как провокацию, а как необходимый компромисс^[125][126]. Уступка не пошла бы на пользу городу. Поскольку население Афин не желало поддаваться требованиям Спарты, Перикл разумно заключил, что отмена постановления может оказаться опаснее, чем его принятие. Если постановление будет отменено, а Спарта все равно объявит войну, то Афины не просто лишатся преимущества, но и будут опозорены. Поэтому Перикл подчинился давлению народа и, вопреки собственному желанию, стал готовиться к войне.

Ни одна из сторон не имела явного военного преимущества, но обе нисколько не сомневались в собственных возможностях. Спартанцы, давно забывшие о сокрушительных поражениях, не смогли верно оценить масштабы военно-морского могущества Афин. Позднее в спартанском народном собрании было сказано, что, дескать, не составит труда победить афинян, сжигая их поля и зернохранилища; при этом как-то забылось, что афинский флот наверняка обеспечит доставку припасов морем. Между тем афинское правительство, которое десятилетиями копило золото, пребывало в убеждении, будто победа гарантирована заранее. Перикл подсчитал, что Афины способны продержаться в осаде три года, если понадобится; этого времени было более чем достаточно, как он полагал, чтобы разгромить Спарту, – возможно, подстрекнув к восстанию илотов. Среди всех участников событий лишь спартанский царь Архидам проявил истинную мудрость, предсказав, что ни одна из сторон не имеет решающего преимущества и что война между ними затянется на срок жизни целого поколения.

Война оказалась именно такой губительной, как и предвидел Архидам. Три десятка лет кровопролития между Афинами и Спартой покончили с золотым веком древнегреческой культуры. Порядок, сложившийся после персидских войн, основанный на согласованных ограничениях и подкрепленный балансом сил, рухнул, ввергнув греческие города-государства в хаос насилия, вообразить который не могли даже драматурги, охотно живописавшие всевозможные ужасы. Например, после захвата Мелоса афиняне перебили всех взрослых мужчин, а женщин и детей обратили в рабство, нарушив тем самым неписаные правила боевых действий, соблюдавшиеся на протяжении столетий. Этот эпизод войны увековечен в так называемом «мелосском диалоге» в труде Фукидида. Афинский посол так передает суть realpolitik: «…мы не оправдываем и не делаем ничего противоречащего человеческой вере в божество или в то, что люди между собой признают справедливым. Ведь о богах мы предполагаем, о людях же из опыта знаем, что они по природной необходимости властвуют там, где имеют для этого силу. Этот закон не нами установлен, и не мы первыми его применили. Мы лишь его унаследовали и сохраним на все времена. Мы уверены также, что и вы (как и весь род людской), будь вы столь же сильны, как и мы, несомненно, стали бы так же действовать»^[127].

Главный итог войны таков: она принесла гибель афинской империи. Спарта вышла из войны победительницей, но подорвала свои силы, ее союзы начали распадаться, а богатство сильно истощилось. На добрых две тысячи лет греки утратили способность к добровольному объединению. Пелопоннесская война и исходный образчик «ловушки Фукидида» оказались, если угодно, водоразделом, причем не только греческой истории, но и истории западной цивилизации.

Была ли война неизбежной?

Почему соперничество между двумя великими державами Греции в конечном счете привело к войне, которая уничтожила все то, что было значимо и дорого для каждой из них? Согласно Фукидиду, фундаментальное объяснение заключается в глубине структурного напряжения между крепнущей и господствующей силами. Поскольку это соперничество вело Афины и Спарту к непрерывному противостоянию, в обеих политических системах громче всего звучали националистические призывы, гордыня росла, рассуждения об угрозе со стороны противника становились все актуальнее, а те лидеры, которые стремились сохранить мир, постепенно оказывались в изоляции. Фукидид выявляет три основных стимула этой предвоенной динамики: национальные интересы, страх и честь.

С национальными интересами все достаточно просто. Выживание государства и его суверенитет в принятии решений относительно собственных дел суть общепринятые условия стратегии национальной безопасности. Поскольку беспрерывное возвышение Афин стало угрожать союзникам Спарты, как объясняет Фукидид, Спарта сочла, что текущая ситуация перестала быть приемлемой и что у нее нет иной альтернативы, кроме войны. Одним словом («страх») Фукидид напоминает нам о том, что описание структуры реальности не отражает историю целиком. Объективные условия следует соотносить с действиями людей, а люди, как известно, во многом подвластны эмоциям. В особенности страхи нередко внушают заблуждения доминирующей силе и преувеличивают опасности, тогда как самоуверенность крепнущей силы порождает малореалистичные ожидания и побуждает рисковать.

Но примем во внимание третий, помимо национальных интересов и страха, элемент этой схемы. Фукидид говорит о «чести»^[128]. Для многих современных людей это слово звучит претенциозно. Но понятие Фукидида охватывает также самовосприятие государства, его убеждения относительно признания и уважения, которых оно заслуживает, и чувство гордости. По мере укрепления могущества Афин в пятом столетии до нашей эры крепло и ощущение собственной значимости. Во взаимоотношениях Афин с малыми греческими полисами вроде Мегары и Коринфа тот факт, что они являлись союзниками Спарты, не оправдывал проявлений неуважения с их стороны. По словам великого историка, все три перечисленных фактора в совокупности порождали многочисленные противостояния, которых Афины и Спарта попросту не могли избежать.

Несмотря на все стремление предотвратить конфликт, лидеры двух государств не смогли добиться того, чтобы постоянная перегруппировка сил не скатилась к кровопролитию. Они, так сказать, играли друг с другом в политические шахматы и одновременно были вынуждены бороться с политическими противниками на внутренней арене (а те верили, что нежелание соперничать бесчестно и чревато катастрофой). В конечном счете лидеры Афин и Спарты пали жертвами собственной внутренней политики. Перикл и Архидам прекрасно понимали те обстоятельства, которые отлично резюмировал ведущий американский исследователь института президентства Ричард Нойштадт: «Слабость остается тем словом, с которого следует начинать»^[129].

Прав ли Фукидид, прямо заявляя, что именно возвышение Афин сделало войну неизбежной? Разумеется, нельзя воспринимать это утверждение буквально. По Фукидиду, Афины становились все сильнее, Спарту это тревожило и заботило, и два полиса выбрали путь, на котором не допустить войны оказалось непросто. Когда ставки выросли, афиняне преисполнились гордыни, а спартанская озабоченность превратилась в паранойю. Запретив вмешательство в пределы влияния другого полиса, мирный договор непреднамеренно усугубил соперничество Афин и Спарты за контроль над нейтральными городами-государствами. Кризисы управления в Керкире и Мегаре обернулись поводами для «выпуска пара», копившегося на протяжении десятилетий.

Так ловушка Фукидида получила первых жертв. Несмотря на наличие мудрых государственных деятелей у власти и вопреки тем, кто предупреждал Афины и Спарту, что война равнозначна катастрофе, смещение баланса сил привело обе стороны к выводу о том, что насилие – далеко не худший вариант. И война началась.

Глава 3. Пятьсот лет

Действительно, во время мира и процветания как государство, так и частные лица в своих поступках руководятся лучшими мотивами, потому что не связаны условиями, лишающими их свободы действий. Напротив, война, учитель насилия, лишив людей привычного жизненного уклада, соответственным образом настраивает помыслы и устремления большинства людей и в повседневной жизни.

Фукидид, «История Пелопоннесской войны»

Все, что случилось с нами, лишь пролог… ^[130]

Уильям Шекспир

История никогда не повторяется, но иногда рифмуется.

Марк Твен

Только мертвые видели конец войны.

Джордж Сантаяна

Война между Афинами и Спартой является классическим примером ловушки Фукидида. Но в последующие столетия было много случаев, когда преемники этих полисов оказывались в западне противостояния крепнущих и доминирующих держав, приводившего к войне. Изучив последние пятьсот лет, гарвардский исследовательский проект обнаружил шестнадцать случаев, когда крепнущая сила оспаривала позиции гегемона. (Полный отчет из исследования Белферского центра при Гарвардском университете см. в Приложении 1.) Двенадцать из этих соперничеств закончились войной.

Таблица 2

В данной главе мы попытаемся очертить траектории, что привели к пяти из этих войн. В обратном хронологическом порядке мы начнем с нападения Японии на Пёрл-Харбор в декабре 1941 года, прежде чем рассмотреть «приквел» девятнадцатого столетия, когда возвышение Японии побудило Страну восходящего солнца затеять войну сначала с Китаем, а затем с Россией. Далее мы проанализируем стремление Отто фон Бисмарка спровоцировать Францию на военные действия во имя будущего объединения Германии, изучим реакцию доминировавшей на море Голландской республики семнадцатого столетия на морские притязания Англии и оценим вызов, брошенный Габсбургами Франции веком ранее.

Читатели, которые задаются вопросом, может ли торговый конфликт перерасти в ядерную войну, должны обратить пристальное внимание на любопытный путь, приведший Японию и Соединенные Штаты Америки к Пёрл-Харбору. Если кажется немыслимым, что государство способно спровоцировать своего противника на войну ради достижения собственных внутриполитических целей, стоит вспомнить Бисмарка. А для понимания того, как морское соперничество может побуждать национальные правительства к кровопролитной войне, нет примера лучше и поучительнее, чем конкуренция Англии с Голландской республикой.

Очевидно, что между этими случаями наблюдаются существенные различия. Где-то правили монархи, где-то уже установились демократии. Где-то обмен дипломатическими сообщениями занимал недели и месяцы, а где-то связь осуществлялась в режиме реального времени. Но везде мы увидим, что главы государств сталкивались со стратегическими дилеммами применительно к мотивам и действиям соперников в условиях неопределенности и хронического стресса. При взгляде в прошлое у некоторых читателей может возникнуть соблазн оценить сделанный выбор как иррациональный или поспешный. Впрочем, по зрелом размышлении он становится понятным, и мы даже начинаем сочувствовать тем надеждам и страхам, которые обуревали этих людей и определяли их выбор.

Ни один из конфликтов не был неизбежным. Но совокупность факторов в пользу войны порой затрудняет понимание того, каким образом было возможно добиться иного результата. Намного проще вообразить, как мы проголосовали бы в афинском народном собрании после выступления Перикла, призывавшего к войне, или какой совет могли бы подать императору Священной Римской империи Карлу V Габсбургу.

Основные контуры динамики, выявленной Фукидидом, очевидны в каждом случае. Мы отчетливо наблюдаем, как принято выражаться в гарвардском исследовательском проекте, «синдром крепнущей силы» и «синдром правящей силы». Прежде всего бросается в глаза обостренное ощущение собственной значимости, свойственное крепнущей силе, ее притязания на признание и уважение. Что касается правящей силы, тут налицо зеркальное отражение ситуации с крепнущей: она демонстрирует признаки страха и уязвимости, опасаясь грядущего «упадка». Как и в соперничестве родственников, дипломатия обнаруживает предсказуемую прогрессию, которая проявляется как за обеденным столом, так и на международных конференциях. Растущее осознание собственной значимости («мой голос считается») ведет к ожиданию признания и уважения («слушайте меня, когда я говорю») и к требованию считаться с мнением («я настаиваю»). Вполне естественно, что доминирующая сила воспринимает устремления «выскочек» как неуважение, неблагодарность, даже как провокацию и явную угрозу. По-гречески преувеличенная самооценка – это гюбрис ^[131][132], а необоснованные страхи – паранойя.

Япония против США

Середина двадцатого столетия

Седьмого декабря 1941 года японская авиация совершила налет на базу Тихоокеанского флота США в Пёрл-Харборе, Гавайи, затопив большинство стоявших на рейде кораблей. Тогда казалось поистине невероятным, что небольшая островная страна с экономикой и флотом, сильно уступавшими американским, отважится напасть на самое могущественное государство мира. Но с точки зрения Японии альтернатива выглядела еще хуже.

Вашингтон пытался использовать экономические инструменты, в частности финансовые и торговые санкции, дабы заставить Японию прекратить региональную агрессию, в том числе против Китая. Японское правительство трактовало эти ограничения как попытку удушения, как угрозу выживанию страны. Несмотря на протесты Японии, США отказывались видеть последствия своих санкций и предугадать японскую реакцию. За пять дней до «внезапного» нападения на Пёрл-Харбор посол Японии в США дал американцам недвусмысленное предупреждение. Его правительство пришло к выводу, что Япония «находится под сильным давлением со стороны США, которые требуют серьезных уступок, и что предпочтительнее сражаться, чем поддаваться давлению». Вашингтон проигнорировал это предупреждение, пребывая в уверенности, что Япония не осмелится начать войну против заведомо превосходящей силы.

Дорога в Пёрл-Харбор фактически началась полувеком ранее, когда Америка впервые «повернулась лицом» к Азии. По итогам испано-американской войны 1898 года США приобрели свою первую колонию, Филиппины, а также остров Гуам. В следующем году государственный секретарь Джон Хэй объявил об установлении, по его словам, «порядка открытых дверей», подчеркнув, что Америка не позволит какой-либо иностранной державе колонизировать Китай или монополизировать торговлю с Китаем. Вместо этого Китай признается «открытым» для любых коммерческих инициатив (прежде всего американских) на равноправной основе.

Для индустриализировавшейся и быстро развивавшейся Японии такие заявления далеких великих держав, которые опекали собственные колонии, но запрещали Стране восходящего солнца расширять свои пределы, выглядели крайне несправедливыми. Великобритания владела Индией, а также большей частью остального мира. Голландцы присвоили Индонезию. Россия поглотила Сибирь и захватила остров Сахалин ^[133][134], тем самым выйдя непосредственно к берегам Японских островов. Европейские державы также вынудили Японию оставить территории, которые та покорила, победив Китай в войне 1894–1895 годов. Получалось, что американцы предлагают признать окончательное поражение. На это Япония была категорически не согласна.

После тщательной подготовки Япония вступила в войну с Россией в 1904 году, уверенно взяла верх и захватила полуостров Ляодун, Порт-Артур, Южную Маньчжурию и половину Сахалина. К тому времени она уже успела прогнать китайцев с острова Тайвань и оккупировать Корею. В 1931 году японцы вторглись в материковый Китай, углубились на пятьсот миль от побережья и стали контролировать более половины территории страны. (Символом вторжения стала Нанкинская резня ^[135], кровопролитная кампания 1937 года, которой до сих пор отводится заметное место в китайских школьных учебниках.)

Призывая создать «Азию для азиатов», в 1933 году Токио объявил о «японской доктрине Монро». Из этой доктрины следовало, что впредь именно «Япония отвечает за поддержание мира и порядка на Дальнем Востоке», то есть на пространстве, позднее получившем наименование Священной восточноазиатской сферы процветания. Стратегия Японии отражала бескомпромиссный подход по принципу «все или ничего» – «если солнце не восходит, оно нисходит».

Самопровозглашенный опекун «открытых дверей» ^[136][137] счел амбиции и действия Японии неприемлемыми. По утверждению историка Пола Кеннеди, у США не было иного выбора, кроме как ответить на агрессию Японии, в которой «видели угрозу для порядка открытых дверей, тогда как от сохранения этого порядка теоретически целиком зависел американский образ жизни». Реакция началась с применения экономических, а не военных инструментов. Сначала было введено эмбарго на экспорт высококачественного металлолома и авиационного топлива в Японию. Далее Вашингтон усилил санкции, распространив их на основные сырьевые материалы, такие как железо, латунь и медь, а потом и нефть.

Введенное Франклином Д. Рузвельтом в августе 1941 года эмбарго оказалось той самой соломинкой, что сломала спину быку. Как поясняет опытный аналитик, «хотя нефть не была единственной причиной ухудшения отношений, ее использование в качестве дипломатического оружия неизбежно вело к военным действиям»^[138][139]. Находясь в отчаянии, японские руководители одобрили план превентивного «нокаутирующего» удара по Пёрл-Харбору. Разработавший план нападения адмирал Исороку Ямамото сказал японскому правительству: «В начале войны против США и Англии, от полугода до года, я буду волен творить что угодно и предоставлю вам непрерывную череду побед». Но он также предостерегал: «Если война затянется на два-три года, я не уверен в нашей окончательной победе»^[140].

Американские политики были попросту шокированы неспровоцированной, по их заверениям, атакой Японии. Впрочем, за то, что их застигли врасплох, винить оставалось только себя^[141]. Потрать они хотя бы день на чтение Фукидида и осмысли последствия постановления о мегарянах – или припомни попытки Великобритании сдержать возвышение Германии в десятилетие накануне 1914 года (этот эпизод будет подробно рассмотрен в следующей главе), – им, не исключено, удалось бы предугадать действия японцев. Стоит отметить, что некоторые политики в частном порядке рассуждали о возможности нападения. После ужесточения санкций в 1941 году американский посол в Токио Джозеф Грю проницательно записал в своем дневнике: «Порочный круг репрессий и встречных репрессий не разорвать… Очевидным выходом кажется возможная война»^[142].

Соперничество между крепнущей и правящей силами нередко усугубляется притязаниями на ограниченные ресурсы. Когда растущая экономика побуждает крепнущую силу заглядывать дальше в поисках необходимых ресурсов, включая те, что находятся под контролем или защитой правящей силы, конкуренция может превратиться в сырьевой конфликт. Попытки лишить государство ресурсов, которые оно само считает ключевыми для собственного выживания, чреваты войной.

Япония против России и Китая

Конец девятнадцатого – начало двадцатого столетия

Противоборство Японии с Китаем и Россией в конце XIX и начале XX века стало, по существу, «приквелом» к Пёрл-Харбору. Все началось в 1853 году, когда американский коммодор Мэтью Перри и его «Черный флот» ^[143] покончили с двухсотлетней изоляцией Японии и подавили сопротивление упорным попыткам европейцев проникнуть на Японские острова. Перри поставил императора перед простым выбором: либо открыть японские порты для американских кораблей, либо пасть жертвой современных орудий войны, устройство которых японцы едва понимали. Япония выбрала первый вариант и вскоре не на шутку увлеклась модернизацией.