Григорий Данилевский
Княжна Тараканова (сборник)
Так беседовали новые приятели, бездольные горячие головы.
Между тем затеянные меры против бродяг шли энергически своим путем. Власти хватали и разыскивали беспаспортных, а между последними в то же время являлись примеры такой прыти, какой прежде и не бывало.
– Жили смирно беглые, никто их не замал! – ворчал снова на лежанке Фендрихов, – стали тревожить их, пошли шалости! Вот так и с пчелами бывает: трудятся златые пчелки – смирны, ничего, а развороши их, и беда – озлятся.
И точно, дерзости беглых в ту весну превзошли все границы. Осада Панчуковского, небывалая покража у него громадной суммы его же беглым слугою, все это были вещи нешуточные. На берег близ Таганрога с английского судна тогда же высадили и скрыли как-то ночью баснословное количество контрабанды: чаю, сахару, шелковых и шерстяных тканей, пороху и остальных изделий на сотни тысяч рублей. У какой-то переправы высекли квартального, гнавшегося погоней за открытым беглым мясником из городка. На базаре в Керчи зарезали менялу среди бела дня и увезли в свалке его деньги. На дороге, в степи, ограбили губернаторшу. Возле Сиваша, в гнилых болотах, появился настоящий разбойник, какой-то дезертир Пеночкин. О нем и о его похождениях пошли уже настоящие сказки: что будто бы он на откуп взял все пути по Арбатской Стрелке, собирает калым с каждого проезжего и прохожего на сто верст в окружности, что его пуля не берет, что вся его шайка заговорена от смерти, что он зарекся ограбить Симферополь, Феодосию, а потом Мелитополь и завел часть летучего отряда даже на вершинах Чатырдага. Местное воображение и толки разыгрались.
– Слышали вы, какие ужасы рассказывают?
– Слыхал, но не всему верю, как другие, недавно еще, впрочем, считавшие наших беглых пуританами, по чистоте их нравов.
Это говорил Панчуковский, встретившись с колонистом Шульцвейном у мостка, у переправы через бурлившую еще Мертвую.
– Куда вы, Богдан Богданович, едете? Помните, как мы тогда-то встретились с вами, также в степи под Мелитополем? Много воды утекло с тех пор!
– А вы куда?
– На облаву хутора нашей Авдотьи Петровны.
– И я туда же по делу, кстати, разом к ней за речкой и своротим.
– Да-с; не ожидал я от нее. Какова барыня! – сказал Панчуковский.
– А что? Я все это время в отлучках был, по своим овчарням…
Дюжий колонист поправил волосы и стал пугливо ждать ответа.
– Да у нее вчера нашли шестьдесят пять беглых; так и жили у нее слободой. Сегодня продолжают обыск. Это, должно быть, последним подвигом Подкованцева будет.
– Что же, разве с этим добрым Подкованцевым опять что-нибудь случилось?
– Да, говорят, дали ему последнее испытание: коли не выкажет здесь особой бойкости в поимке беглых, его отставят.
– А ваше дело? покража этой баснословной суммы?
– Что за баснословная! еще наживем-с.
Колонист покосился на полковника.
– Что же, едем к соседке?
– А! поедем. Это любопытно!
– Не только любопытно, но и поучительно! – сказал полковник. – Да надо бы его теперь и на церковный хутор нашего отца Павладия направить. Этот священник – известный передержчик беглых; его бы рощу да байраки обшарить.
– Нехорошо, полковник, нихт гут![24] – возразил с горечью честный немец, отъезжая от моста, – вы с ним враг теперь и на него напускаете такие страсти. Вы мстите ему? вы? Фи! нехорошо!
– Так ему и надо; теперь каждый думай о себе.
– У вас же, полковник, все беглые похерены?
– Нечего делать, придется и мне с моими проститься – сам ездил в город, привел уже одну партию настоящих работников; всех переменю, ни одного теперь бродяги не стану держать, ну их к бесу! Только теперь еще молчу; разом всех прогоню…
Полковник с немцем поехали к Авдотье Петровне, над которою стряслась такая черная беда в виде наезда исправника по поручению губернатора.
Отец Павладий между тем в тот день перед вечером был изумлен появлением нежданных гостей.
Он, по обычаю, теперь сидел с утра до вечера в зале, в старом потертом кресле перед окном, читая какую-нибудь книгу, и собирался тогда переместиться на крылечко, где он на воздухе любил ужинать, как во дворе его у кухни произошла суета. Сперва вбежал было к нему, шелестя новым камлотовым подрясником, его племянник – дьячок Андрей. Но Андрей вскочил только в сени, постоял как бы в раздумье и выбежал опять на крыльцо. Слышались голоса; говорил кто-то шепотом. Заскрипели половицы под знакомыми пятками Фендрихова. Слепой друг долголетней жизни отца Павладия вошел, ведомый своим преемником, и, ощупывая стены и притолоки, остановился в зале у дверей. Лицо его изменилось и сияло необычайным чувством радости и ликования.
– Что такое с тобою, Фендрихов? ты на себя стал не похож!
Священник заложил очки на лоб и, ожидая чего-то невероятного, покраснел; руки его дрожали, косичка моталась на затылке.
– Говори же, что там такое? Ну? Что ты глядишь на меня, Андрей?
– Оксана, батюшка… она сама… пришла с Левенчуком! Идите отворяйте церковь, венчайте их скорее!
Отец Павладий встал и вышел в сени. Ему навстречу на пороге поклонились до земли Оксана и Левенчук. Он сперва было не узнал Оксаны. Измученная столькими событиями, она сильно изменилась в лице, но была так же хороша, если еще не лучше…
– Оксана, Оксаночка моя! – залепетал отец Павладий, всхлипывая, дрожа всем телом и крестя лежавшую у ног его Оксану.
– Благословите нас, батюшка, отец наш названый, меня и его благословите! – сказала Оксана, также плача и не поднимаясь.
– Благословите и венчайте; за нами скоро будет погоня! – прибавил Левенчук, – нам либо вместе жить, либо умирать!
– Погоня? Куда? Ко мне! Это еще что? Этого не будет!
– Сюда, батюшка, сюда; мы покинули барку у Лисьей Косы, а сюда приехали на неводской подводе. Нас по барке найдут; мы всю ночь ехали на чумацком возу под рогожами с мешками муки.
– Вставайте, вставайте! Бог вас благословит! Ах вы, соколики мои! Ах ты, Оксаночка моя! и ты, так вот, это как есть, на возу-то тряслась…
Священник не договорил. Он не мог без слез видеть своей нежно любимой питомицы. Она стыдилась глаза поднять.
– Нужда, батюшка, всему научит! – грустно сказала Оксана, – неволя как добьет, то и воля не всегда лихо залечит!
– Андрей! Фендрихов! живо! Ключи где? Отпирайте церковь! Огня давайте да в кадильницу ладану!
Слепой и зрячий дьячки засуетились. На дворе наступила ночь.
– Свидетели есть у вас?
– Вот их милость будет! – сказал Левенчук, указывая на молодого дьячка, – наш возница-неводчик заручится тоже, и довольно, – а тетка Горпина?.. Она еще жива? Дитя ее живо?
– Живы, живы! хорошо. Поспешайте, а я вот ризу возьму.
Левенчук пошел звать подводчика. Оксана вздыхала, крестилась, подходила к каждой вещице в комнате, трогала ее, пыль с нее обметала, целовала и слезно плакала-плакала.
– Здравствуйте и навеки прощайте! – шептала она.
– Расскажи же ты мне, Оксана, как это тебя украли? – спросил священник сквозь двери, наскоро переодеваясь в спальне.
Оксана передала все, что могла успеть.
– А он-то, антихрист, он-то? изверг-то этот? Как он-то мучил тебя?
Оксана молчала, не поднимая заплаканных глаз.
– Ну, да я не буду тебя допытывать; горе, горе такое, что и трогать-то его не следует! Смотри же только, Оксана… хоть дитя-то теперь твое незаконное будет; хоть оно прижито тобою… в неволе, насильно, а все-таки береги себя, береги и его; оно все-таки плод твой, дар бога живого! Не проклинай его, корми, люби и воспитай! Даешь слово?
Священник вышел и торжественно стоял перед Оксаной.
– Разве я уж, батюшка, нехристь какая, что ли? Что случилось, было против моей воли; я вся измучилась, изболела. За что же оно-то мучиться будет? Да и что нас еще ожидает? Ведь мы – бродяги, бродяги, батюшка! Нам места нет…
Она снова громко зарыдала и упала на стол, обливая слезами его знакомую, вылощенную столькими годами тесовую крышку.
– Господь смилуется и над вами, Оксана! Пойдем в церковь.
У паперти Фендрихов беседовал с Левенчуком. «Так ты это ее так, как есть, принимаешь, с чужою прибылью?» – «Что делать, принимаю!» – «Молодец парень! Руку!..»
Все вошли в церковь. Свечи уже горели. Слепой Фендрихов чопорно стоял в стихари на клиросе, готовясь петь. Священник возгласил молитву. Свидетели опрошены, записаны. Отец Павладий скрепил своей подписью их спрос и обыск. Молодые поставлены перед налоем. Священник взмахнул кадильницею. Запели молитвы. Надеты венцы.
– Любите ли вы друг друга, сын Харитон, и ты, дочь моя, Ксения?
– Любим.
– По своему ли согласию и по своей ли воле венчаетесь?
– По своему согласию и по своей воле.
– Бог вас благословит!
– Аминь! – пели дрожащие и вместе радостные голоса с клироса.
А солнце ярко светило в узкие окна церкви, где впервые некогда увиделись Левенчук и Оксана. Акации и сиреневые кусты, одевшись яркою кудрявою зеленью, окутывали по-прежнему церковь, и она в них тонула по крышу. Выщелкиванья соловьев мешались с возгласами отца Павладия и с клиросными перепевами. Поменяв кольца венчаемых, связав им руки и обведя их вокруг налоя, священник кончил обряд, поздравил их, заставил поцеловаться, обнял их и сам в три ручья расплакался. Плакали Фендрихов и молодой дьячок. Старая Горпина, не сберегшая год назад Оксаны, также тихо плакала в церковном углу, прижимая к груди дитя свое, некогда так лелеянное Оксаною.
– Что же у тебя есть, Горпина, молодых угостить? – спросил священник, выходя в ограду, – они теперь князь и княгиня у нас!
Темным церковным двором, со свечами, все воротились к дому.
Вошли в комнаты и там накурили ладаном. Оксана села беседовать с Фендриховым. Священник занялся с Левенчуком.
– В прошлом году я с тебя требовал выкупа; теперь я сам тебе дам на подъем. Ты, чай, без копеечки теперь обретаешься, горемыка?
– Спасибо, батюшка, за все; будет чем вспомянуть вашу милость!
Священник ушел в спальню, порылся в заветных сундучках и вынес Оксане радужную депозитку.
– Вот тебе, Оксана, мое приданое! обживетесь где, известите меня, – еще будет… Ведь я тебе отец и воспитатель! Эх, счастлив я теперь больше, чем когда был…
Оксана поклонилась ему в ноги. Священник сел опять к Левенчуку.
– Слушай сюда, слушай, Левенчук! – спросил он шепотом, – те же деньги, казна-то полковника, где? Милороденко где?
– Я, ваше преподобие, про то не мешаюсь. Товарищ мой взял их, точно; да я ему не судья. Мы его скоро бросили; мы сами себе люди, и он себе человек! Я чужого никогда не брал и брать не буду….
– Так и следует, так и следует; ну спрашивать я больше не буду… Я, брат, тебе верю во всем…
Горпина накрыла на стол, поужинали все вместе. Были вынуты три бутылки какого-то заветного вина. Призывали и молчаливого приморского возницу к угощению.
Так сидели пирующие, беседовали и попивали, мало расспрашивая и щадя друг друга. Далеко за полночь дом священника затих. Все в нем заснуло. Не успело утром солнце взойти, поднялся в доме шум.
Вбежала старая Горпина к священнику.
– Батюшка! там от немца с горы ряд каких-то людей показался! не то идут, не то едут, словно понятые с сотским!
Все выскочили за ворота. Точно: со стороны хутора Вебера двигались какие-то фигуры.
– Спасайтесь, поезжайте, бегите! это обыск, обыск! – закричал священник, и все опрометью кинулись во двор обратно. Левенчук бросился наскоро запрягать с подводчиком воз. Но выехать они не успели. Священник посоветовал волов опять распрячь, закатить воз в сарай, а всем спрятаться в байрак. Левенчук с Оксаной так и сделали, побежали туда.
Пройдя наскоро мимо церкви к пруду, они вошли в крайние кусты, и некогда дорогой им ракитник опять скрыл их в своих зеленеющих развесистых кущах.
– Как тебя звать? – спросил священник ухмылявшегося неводчика.
– Степанком.
– Ты же, Степан, поезжай сам в поле, им же навстречу, будто так муку везешь. Слышишь? А я, будто гуляючи, за тобой следом пойду…
– Извольте.
– Валяй, Степан!
Волов опять запрягли.
Воз поехал, а за ним пошел отец Павладий; в полутора версте от Святодухова Кута их встретил исправник на дрожках и за ним человек сорок понятых с сотским. С другой стороны, из-за хутора Вебера, показывалась в поле, под предводительством другого сотского, новая толпа понятых. Все действовало по заранее составленному предположению.
– Воротитесь, отец Павладий! – сказал исправник, улыбаясь, держа в руках бумагу и останавливая священника. – Я все понимаю… воротитесь!
– Как так! Я не согласен; это насилие сану! – сказал священник.
– Сотский, возьми подводу и этого батрака: извините, отец Павладий! Не угодно ли вам сесть со мною на дрожки? Волы эти краденые, а батрак ваш – известный контрабандист Савва Пузырный, – мне дали знать только что наши лазутчики, что он к вам отвез и главного из разыскиваемых нами беглых…
Священник оторопел, засуетился, потерялся.
– Пожалуйте-с и покажите нам, где у вас укрылись здесь главные бродяги, беглый чабан помещицы Венецияновой, Харитон Левенчук, и ваша бывшая воспитанница, а попросту-с его любовница, не помнящая родства-с, девка Ксения?
Отец Павладий очнулся.
– Вы забываете, милостивый государь, уважение к моему званию! у меня никого нет из беглых и не было, я ничего не знаю и прошу вас подобных обвинений мне не предъявлять всенародно!
– Полноте! – сказал, улыбаясь, Подкованцев, – исполняю свой долг; прошу вас садиться со мною. Не задерживайте нас!
Нечего делать, священник сел на дрожки.
Они подъехали к святодуховскому двору. Двор и сад наскоро были оцеплены толпой понятых. Другие понятые оцепили байрак и пруд.
Исправник распоряжался скоро и как-то беззвучно метался; везде все устроил, стал на крыльце, спросил: «Все ли на местах?» – велел вынести к крыльцу стол, разложил бумаги, достал кисет с табаком, набил трубочку, поставил свидетелей, улыбнулся и начал было допрос, но потом остановился.
– Что же вы не продолжаете? – спросил священник, вышедши к исправнику.
– Подождите, не торопитесь! Вот мы еще гостей подождем, свидетелей, чтоб протокол составить как следует! Я вам не судья – будут судить другие!
Священник сел к стороне, на особом стуле. Он думал: «Боже мой! что, как их найдут?» Подъехали старший Небольцев и с ним еще кто-то.
– Грех вам, батюшка! – сказал он, подходя, – вот-с нас всех известили, что вы главный притон нашим грабителям в своей роще устроили!
– Кто же вам это сказал? Так про меня одного и сказали?
– Все говорят.
На отце Павладии лица не было.
– Понимаю, вы меня обвиняете в покровительстве беглым, что через меня они смелы и дерзки стали. Господа! Я тридцать лет тут, в этой пустыне, прожил; при мне строились и возникали ваши села и некоторые ваши города. Недочеты, обманы, всякие притеснения возмутили ваших беглых. Они мирно доселе жили. Край здесь изменился, нравы другие пошли. Не я беглых передерживал; обыщите других.
– Вы слышите, слышите? – спрашивал исправника Небольцев.
Подъехали Шульцвейн и Шутовкин. Эти обошлись с священником мягко и вежливо.
Вставали уже, составив предварительные статьи протокола, чтобы идти, как загремели колеса и послышался знакомый звук колес и рессор полковницкого фаэтона, и Панчуковский, по-прежнему щегольски разодетый и веселый, выпрыгнул из фаэтончика, ловко снял красивую соломенную панам́а, подал дружески руку всем, кроме священника, поклонился исправнику. Священнику же он сказал, обмахивая платком пыль с лаковых полусапожек: «А мы с вами, батюшка, старинные друзья, не правда ли?» Священник кашлянул и сухо отворотился.
– Ну-с, – начал Подкованцев, – очень рад буду, господа дворяне, что при вас лично привелось мне исполнить мой долг; коли это мне не удастся – гоните и судите меня сами…
Все сошли с крыльца. Общее молчание было мрачно и торжественно.
– Сотские, начинайте. Сперва с кухни и с амбара, а потом в погреба и на чердаки! Дом я сам обыщу.
– Так она здесь? – страстным шепотом допытывал Шутовкин полковника.
– Здесь! – рассеянно ответил Панчуковский, вспоминая роковую чудную ночь, когда он похитил здесь Оксану.
– Почему вы узнали?
– Приказчик мой их обознал, у шинка Лысой Ганны, знаете?
– Знаю, знаю! Так и ее прежний жених тут?
– Здесь, должно быть.
– И она, как была, еще с овальцем? Вот полюбуюсь крошечкой! Доведется-таки и мне ее увидеть!..
Облава началась, как на охоте. Гонцы шли тихо с дубинами, а сотские по крыльям порядок держали. Они осматривали каждый хлевушек, каждую ямку и все уголки. Обыскали кухню, амбары, погреба, конюшенный сарайчик и дом. Не нашли никого, кроме забившейся под свиное корыто и перепуганной до полусмерти тетки Горпины. Обыскали церковную ограду, даже церковь, пруд и сад.
– Они в байраке! я знаю! – шепнул Панчуковский, подходя к исправнику, обыскавшему между тем дом священника.
– Соединить всех понятых вместе! – крикнул Подкованцев, – сотские! Да идти дружнее; не пропускать ни единого кустика, ни одной водомоинки.
– Послушайте! Десять тысяч целковых вам! – шептал между тем Панчуковский исправнику, – это будет не взятка, а благодарственный законный процент! Ради создателя – найдите их, через них вся моя разграбленная касса найдется!
– А я полагал, Володя, что ты и по правде более за красоточкою этою хлопочешь? – возразил, шутя, Подкованцев.
– Куда мне! Я уже о ней забыл и думать! Спросите Шутовкина; я ему ее обещал передать…
Священник сам не свой стоял поодаль от господ и сыщиков. Он силился быть спокойным, но сердце его било тяжелую тревогу. Облава пошла к байраку. Понятые стали более густою цепью с обоих краев оврага. Часть из них стала по опушкам настороже. Все же остальные пошли внутрь в ракитник и в камыши к ключам. Долго они шли, тихо шелестя между кустами и деревьями.
– Это совершенно во вкусе «Хижины дяди Тома», – заметил Митя Небольцев.
– Далась-таки опять вам эта галиматья, эта хижина! Ну послушайте, господа! – продолжал Панчуковский, – ну, есть ли хоть тень сходства между нашими беспаспортниками и американскими поэтическими неграми, или между нами, господа, и тамошними рабовладельцами? Как небо и земля!
– Как небо и земля! – сказал и Подкованцев, идя за сотскими к месту выхода гонцов, – уж там, как у нас, бювешки не дадут…
– А что? ничего нету? – спросили зрители.
– Ничего! – лениво ответили гонцы, вразброд выходя на опушку.
«Что бы это значило? – подумал Подкованцев, – куда же они делись?»
– Стой, стой! держи его! стой! – нежданно и в разлад крикнули голоса понятых в чаще байрака.
Все остальные гонцы также кинулись туда. Изумленным взорам исправника и помещиков открылась драка в гущине камыша, над ключами. Куча понятых старалась кого-то осилить. Ловимый отмахивался дубиною и кидался на всех.
– Не подступай, убью! – кричал он.
– У него и нож! – кто-то обозвался в толпе, и понятые отшатнулись.
Подбежал исправник.
– Лови его, хватай! чего вы стоите! Бери, вяжи его!
Понятые опять кинулись, навалились гурьбой на пойманного, сбили его с ног; произошла схватка на земле, и опять толпа отхлынула. Трое из нее охали, хватаясь за руки и за лица. Кровь текла по их рубахам.
– Братцы, не тронь меня: я Пеночкин; я зарученный! – бойко проговорил пойманный, выпрямляясь, – тронете меня, всем пропадать!
– Врешь! – раздался сзади голос Панчуковского, – берите его, это Милороденко; стреляй в него из ружья, сотский, только бей насмерть, коли заупрямится!
– Ружье сюда и мне! – крикнул исправник, – сдавайся, мерзавец, или я тебя положу…
Толпа зашумела. Священник глазам своим не верил. Он желал видеть Левенчука и Оксану, а прежде их увидел человека, которого назвали роковым именем Милороденко.
– Как ты попал сюда, негодяй? – спросил он его, – ты меня погубил: ты в моей роще спрятался!
– Батюшка, не бойтесь! Они тронуть вас не посмеют! Что делать! Я здесь случаем-с. Пропал теперь совсем! Так пусть их высокоблагородие вас не тронут, ослобонят далее от обыску, я их казну им укажу, она у меня далеко запрятана, да я далеко, видите, не ушел – пути мне пересек господин Подкованцев. Я тут-то, поблизостям, это, и шлялся! А не исполните просьбы моей, будете задаром срамить батюшку, – умру, а ничего не открою!
Панчуковский переговорил с исправником, понятых созвали. Священнику объявили, что так как один из главных грабителей и преступников пойман, то дальнейший обыск более не нужен.
– Это вам, однако, вперед, батюшка, наука, – сказал Небольцев, – будьте осторожнее! А то мы недаром вас подозревали.
– Мастера вы все, господа, учить; не раскаяться бы после!
Милороденко добровольно сдался. Погодя еще и как бы подумавши, он крикнул… Из байрака, как после узнали, из водомоины, полной листьев и всякого хлама, вышли Левенчук и Оксана. Изумление было общее.
– Край чудес! – шептал торжествующий Подкованцев.
Всех найденных тут же связали, осмотрели, заковали, и сам исправник с Панчуковским посадили Милороденко и Левенчука в фаэтон, повезли их в город для допроса. Оксану повезли особо в тарантасе исправника.
– Не повезете ее со мною, – сказал Левенчук, – ничего не узнаете про деньги, хоть убейте сразу нас обоих.
Делать нечего, Панчуковский уступил, даже защитил Оксану от взоров любопытных, а Шутовкину, который, млея, лез посмотреть на нее, даже погрозил поссориться.
Поехали исправник и Панчуковский, не мешкая. На половине дороги их встретил становой, с новою толпою понятых.
– Что такое?
– Настоящего Пеночкина поймали!
– Где поймали? Где он?
– В степи тут, в шинке, вот он!..
Толпа раздвинулась – у телеги, привязанный к ее колесу, стоял и посмеивался действительный Пеночкин.
– Связать его покрепче и также в город! Ай да денек! Теперь уже в отставку не выгонят; лишь бы жилось на свете…
– В город, в город!
Фаэтон полетел. Милороденко стал о законах рассуждать.
– Ты же где этим статьям про уголовные законы учился? – спросил его исправник дорогою.
– В академии художеств, в остроге-с тутошнем, где я впервые всю суть познал-с и произошел.
– Как в остроге?
– Известное дело-с; у нас там свои-с профессора и адъюнкты есть! Вот когда был женат на барышне, в Расее-с, у нее братец двоюродный в студентах был-с и жил часто с нами; так нет-с, его профессора супротив наших куда хуже, наши почище будут. Ихние только о книжках…
