Григорий Александрович Шепелев
Холодная комната
И тут со Днепра донёсся ужасный вопль. Противницы вздрогнули, и, похолодев от страха, вскочили. Не прекращая кричать, Маришка стремительно плыла к берегу. По её лицу стекала вода. Большие глаза казались стеклянными. Там, где было уже по пояс, старшая панночка продолжала плыть и не умолкала. Лишь задев дно коленками, поднялась. Но тотчас упала, хлебнула носом воды. Ребекка и Лиза вытащили её на берег. Она была без сознания.
Глава девятая
Так затянуло Настю в коряге на глубине полторы сажени, что пятерым здоровенным хлопцам пришлось целый час работать. Старые казаки стояли на берегу, и, крутя усы, следили, как хлопцы выныривают за воздухом, а потом ныряют обратно – растаскивать да рубить коряги. Наконец, тело было извлечено. Не дав хлопцам времени натянуть штаны, притащились бабы. Плакали только две Настины подруги. Все остальные ахали и вздыхали, глядя на её тело. Пришла Ясина, изрядно пьяная. Прибежали Ивась с Грицком. Приковылял поп.
– Кто нашёл утопшую? – спросил он, обводя всех взглядом.
– Старшая панночка, – сказал кто-то.
– А где она?
– Отвели домой. Она не в себе.
– Она одна плавала?
– Нет, с сестрой. И с жидовкой.
– Ну вот, опять беда приключилась от жидовни! – сказал поп и плюнул. Старые казаки, кивнув, закурили трубки.
– Мне она сразу не по душе пришлась, – заявил Дорош, – это всем известно.
– Ах, боже ж мой, боже ж мой, – вздохнул утешитель, – видать, так Богу угодно!
Третий казак, Явтух, качнул головою и сказал:
– Да!
Четвёртый, Спирид, искоса взглянул на Ребекку. Она стояла в сторонке, опустив голову с растрепавшимися от ветра чёрными волосами, и вся была в своих мыслях.
Тело отнесли в хутор, обмыли и обрядили в белое. Но нести его в церковь поп запретил.
– Да ты что, сдурел? – насел на него Явтух, – тебе пан за это все кости переломает!
– Не пан указ мне, а Бог! – стоял на своём священник, – или ты не слыхал, что самоубивцев не отпевают?
– Она ведь панская дочка, дурень!
– А мне – хоть царская, один хрен! Да и не слыхал я, чтоб пан хоть раз назвал её своей дочерью.
– А с чего вы, дяденька поп, пришли к заключению, что она утопилась? – подала голос Ребекка, стоявшая среди женщин, которые обряжали Настю, – может, её кто-то придушил? А может, она просто поскользнулась да и упала в реку, да и не выплыла?
– Пошла прочь, отродье жидовское! – заорал священнослужитель, раскрыв рот так, как не раскрывал его и за ужином, когда девка ставила перед ним молочного поросёнка с хреном, – тебя забыли спросить о правилах христианских! Конюху скажешь, чтоб он в субботу тебя хорошенько выпорол! Яська, сука! Нашла, с кем панночек отпустить! Совсем упилась!
– Скажу, – безропотно согласилась Ребекка и отошла, ловя отовсюду мрачные взгляды. Вернувшись в хату, она застала панночек за столом. Маришка рыдала, опустив голову. Лиза ела холодец с кашей. Ей также было невесело. Конопатая девка, которая утирала Маришке глаза и нос, по знаку Ребекки вышла. Её за дверью ждал парубок.
– Поп не хочет отпевать Настеньку, – сообщила Ребекка, сев. Лиза удивилась.
– Совсем дурак! Ну, и ладно.
– Меня велел наказать в субботу.
– Тебя бы надо убить за то, что ты сделала!
Тут пришла и Ясина, которая очень долго о чём-то переговаривалась с Ивасем возле конюшни.
– Скажи спасибо, что я сейчас хочу спать, но когда проснусь – берегись, – сказала она, обращаясь к Лизе, после чего прошла в спальню сотника и закрыла за собой дверь.
– Тебя бы надо убить, – повторила Лиза.
– За что меня убивать? – вспылила Ребекка, – сами вы обе как будто не хороши! Уже не девчонки малые, а девицы!
– А вот я всё расскажу отцу, как приедет! Пусть он рассудит, кто из нас виноватее.
– А тебе разве есть что рассказывать? – вдруг со злобой спросила старшая панночка, вскинув голову и взглянув на сестру сквозь слёзы на вспыхнувших, как у дикой кошки перед прыжком, глазах, – неужто бычок на рог тебя насадил, когда ты к Грицку подбежала голая? Я боюсь, отец не поверит и самого Грицка насадит на свою саблю!
– Нет, про себя мне рассказать нечего, – отвечала Лиза, до крайней степени удивлённая такой речью, а также тем, что сестре известно про её встречу с Грицком.
– Ну а про себя сама расскажу! Язык, поди, есть. Не веришь – спроси её!
Кивнув на Ребекку, Маришка встала и вышла. Лиза была ошеломлена.
– Хватит уже жрать, давай заниматься музыкой, – предложила Ребекка, взяв с лавки скрипку. Панночка согласилась. Занятие шло до вечера, к недовольству Ясины, которой начала сниться несмазанная телега. Долго смотреть такой скверный сон было невозможно, и молодая вдова проснулась с тяжёлой головной болью. Не испытала радости от знакомства Лизы со скрипкою и Маришка, к вечеру возвратившаяся с довольной рожей и таким запахом изо рта, что даже Ясина, пившая за столом горилку, сморщила нос.
Ужинать Ребекка пошла в людскую. Это название получила большая хата, принадлежавшая прежде пасечнику, который пьянствовал так, что пчёлы решили избавить от него мир, что благополучно и сделали. Никакой родни у мертвеца не было, и его просторную хату, сломав в ней перегородки, стали использовать для застолий. В тот вечер там собрались детишки, старые казаки и бабы. Одна из них, которую называли Шепчиха, вынула из печи огромный горшок с галушками, а другая, Гапка, перемешала их со сметаною. На столе стояла горилка в огромном штофе, в трёх мисках лежало сало. Взяв ложки, начали есть. Горилку пили из одного ковша, по очереди.
– А вот я женюсь на тебе, жидовка! – опять пристал к Ребекке Дорош, отдав ковш соседу и закрутив усы, – ей-богу, женюсь! И поп обвенчает нас, никуда не денется. Я ж ему помогал поросёнка резать! Правда, давно, когда он ещё держал поросят. Теперь-то он сам уже стал как боров!
Все засмеялись.
– И вовсе ты, чёрт рябой, очумел! – начала ругаться жена Дороша – толстая баба в платке, завязанном спереди, – на жидовке жениться! Вы поглядите-ка, люди добрые! Совсем дурень!
– А что ж, возьму и женюсь, – гнул своё Дорош, подмигнув всем прочим, – а почему не женюсь? Жиды что, не люди?
– Я не пойду за тебя, – сказала Ребекка, жуя галушку.
– Как не пойдёшь? Что же мне, с этакой коровой до смерти маяться? Мне нужна молодая жинка, весёлая. Не дури! У меня и хата побольше этой, и огород, и хлев со скотиною!
– Повторяю, что не пойду. Ты – старый. И злой. Лупить меня будешь.
– Конечно, буду! А как же ваше чёртово племя бабское не лупить? Тем более, ты – жидовка! Тебя лупить Бог велел.
– Ох, дурак, дурак, – вздохнула жена.
– А вот это верно, – мрачно полез в разговор Спирид, – тут ты прав, Дорош. Не успели мы её привезти – посыпались беды! Настя утопла, курица у Солохи сдохла сегодня поутру, святой Власий захаживать перестал.
– Ты всё перепутал, дядька Спирид, – вмешалась другая баба, ещё красивая, – святой Власий уже неделю не ходит к нам. При чём тут жидовка?
Тут все заспорили, сколько дней не ходит к ним святой Власий. Один кричал, что видел его десять дней назад, другой утверждал, что третьего дня, но, возможно, то был Явтух, тащившийся от Шепчихи. Шепчиха, молодой муж которой уехал с паном, стала ругаться на шутника. Явтух улыбался. Все остальные смеялись громко.
– А кто это – святой Власий? – осведомилась Ребекка, как только шум немного утих. Но тут все опять стали хохотать, теперь уж над нею. Впрочем, Дорош почти сразу установил тишину, сказав, что жидовка – дура, но обижать её нечего, так как завтра ему идти с нею под венец.
– А я расскажу про святого Власия, – тотчас вызвался молодой овчар, которого трубка висела на длинной перевязи, обшитой медными бляшками. Но едва он вновь открыл рот, чтоб начать рассказывать, поднялся галдёж всеобщего возмущения. Каждый сам хотел рассказать про святого Власия. Наконец, пришли к соглашению, чтоб Дорош о нём рассказал.
– Был такой святой, – произнёс Дорош среди тишины, достав свою трубку величиною с добрый черпак, – он скот сберегает. Икона с ликом его висит в нашей церкви. Пан привёз её. Уж не помню даже, откуда. Едва она появилась, сам святой Власий стал к нам захаживать.
У Ребекки, перед глазами которой уж всё двоилось, вырвался смех.
– Да полно брехать-то, дяденька!
– Сбреши ты своим помелом жидовским, – всерьёз обиделся запорожец, – я никогда не вру! Это знают все. И все, кто сидит за этим столом, не по одному разу святого Власия видели. Крепкий дед с седой бородой! Коровы пасутся – он к ним подходит, трогает, гладит, говорит с ними. Потом, к примеру, моргнёшь или отвернёшься – так сразу и нет его! Да, как будто и вовсе не было. И с тех пор, как пан привёз этот образ, у нас ни разу не было падежа. Коровы, овцы и свиньи давали такой приплод, что все девяностолетние старики дивились по всей округе! Никто из них такого не помнил.
– Ты хорошо рассказываешь, Дорош, – закивал Явтух, – рассказывай дальше!
– Ты расскажи про икону, – прошамкал древний старик – видимо, из тех, о которых Дорош только что сказал. Дорош оглядел его так, как будто впервые видел, и усмехнулся. Потом неспешно раскурил трубку.
– Да что рассказывать! Когда Власия живьём видели – на иконе не было никого. Одна пустая доска!
– Как так? – вскричала Ребекка и обвела всех взглядом. Все закивали – дескать, да, правда! Дорош продолжил, пуская к потолку тучи едкого дыма:
– А вот с неделю назад икона переменилась. Вроде и тот на ней святой Власий, а вроде бы и не тот! Борода белее, глаза темнее, и смотрит как-то иначе. И с того дня никто уж его живьём не видал.
– Никто, – подтвердил Явтух.
– И курица сдохла, – прибавила молодая баба, – да и Микитка проколол ногу щепкой! Кровищи вытекло с два ушата!
Пили ещё. Потом Ребекке велели играть на скрипке. За скрипкой сбегал мальчишка. Играла Ребекка плохо, так как едва на ногах держалась. Но всем понравилось. Все плясали. Под каблуком Дороша треснула половица. Спирид упал, опрокинув стол.
Было уже за полночь, когда шла Ребекка домой. На небе сияли звёзды и багровела луна. Скулили собаки. Из дальней рощи слышался крик совы. Ребекка, размахивая смычком и скрипкою, пела песню. Её качало взад и вперёд. Она не заметила, как прошла дом сотника, прошла церковь, кладбище, поле. Только ступив босыми ногами в усыпанный голубыми звёздами Днепр, остановилась. И удивлённо раскрыла рот. Потом засмеялась. Швырнув на землю скрипку, смычок и стянутое через голову платье, бросилась в воду, и – поплыла сажёнками к середине огромной, чёрной реки.
Течение было страшным. Холод воды слегка отрезвил Ребекку, и она вскоре сообразила, что надо ей плыть назад – иначе её оттащит к обрыву, а там не вылезти. Поплыла назад. Её отнесло на четверть версты. Берег, перед которым она нащупала дно, сплошь зарос кустами. Пришлось идти туда, где она оставила вещи, почти по пояс в воде. Прибрежное дно было каменистым, и потому Ребекка шла еле-еле, кусая губы от боли. Она ещё не привыкла везде ходить босиком. Поверхность Днепра, мерцавшая справа, казалась зеркалом, распростёртым до горизонта. Всё словно умерло. Только мелкие рыбки шныряли около ног Ребекки и щекотали их. Но внезапно на середине реки бултыхнулся сом, весивший, должно быть, не менее двадцати пудов. На берег пошла волна. Она обдала Ребекку до пояса. И опять стало тихо. Такой звенящей, сладкой, насквозь пронизанной взором Господа тишины Ребекка ещё никогда не слышала.
Луна скрылась за большим облаком. Добредя, наконец, до своих вещей, Ребекка увидела возле них какую-то женщину в сарафане. Выйдя на берег, узнала Лизу. Младшая панночка, обхватив коленки руками, сидела около скрипки и с бесконечной тоской смотрела на звёздный, подёрнутый сединой тумана простор Днепра.
– Что, не спится, панночка? – усмехнулась Ребекка, натягивая на мокрое тело платье. Ответа не было. Луна вышла. Намеревалась Ребекка что-то ещё спросить, но, взглянув при свете луны на панночку, с диким ужасом поняла, что это – не панночка. Не зелёные были глаза у неё, а синие, и не рыжие волосы – белокурые. Утонувшая Настя сидела на берегу Днепра, своего убийцы, и пожирала его глазами.
Тихонько взяв свою скрипку, Ребекка с визгом бросилась бежать к хутору.
Глава десятая
На другой день хоронили Настю. Могилу вырыли в стороне от кладбища, у дороги, под одинокой сосной. Гроб заколотили заранее, потому что смотреть на труп, пробывший сутки в воде и сутки – на воздухе, невозможно было. Поп не пришёл. Пришли лишь Ребекка со своей скрипкой, Грицко, три дивчины и два хлопца, друживших с Настенькой. Прочие хуторяне, даже и те, которые хорошо относились к ней, рассудили, что мёртвой уже ничем не поможешь, а панночек гневить незачем. Когда хлопцы, опустив гроб, принялись закапывать яму, Ребекка вскинула скрипку и заиграла минорный этюд Вивальди. Девки заплакали. У Грицка глаза были сухи, однако не составляло труда заметить, что он проплакал всю ночь. До утра ворочалась и Ребекка. Мчась после встречи с Настей домой, она в кровь разбила палец ноги о камень. Но не спала она, разумеется, по другой причине. Когда она в поздний час прибежала в хату вся взмыленная, две панночки за столом готовились к драке. Им не спалось. Увидев Ребекку и кровь на её ноге, они разом смолкли, а затем кликнули девку, чтоб та промыла и обмотала чем-нибудь палец. Девка всё сделала. Пока длилась её работа, Ребекка думала, нужно ли говорить госпожам, кого она встретила у Днепра. Решила не говорить, тем более что у панночек никаких вопросов к ней не было. Им достаточно было знать, где она поужинала и с кем. После перевязки они сказали скрипачке, что для неё поставлена небольшая кровать в их общей опочивальне, так что теперь там аж три кровати, и хватит места ещё для трёх или четырёх. Ребекка ответила, что отлично, и предложила лечь спать. Маришка и Лиза не возражали. Такая вот получилась вторая ночь у Ребекки на новом месте.
Засыпав яму, вкопали перед ней крест, сколоченный из досок. Несколько минут простояли молча, слушая грай ворон на ветках сосны и глядя на холмик. Небо над хутором затянуло. Как ранняя поломойщица, начинающая работу свою на цыпочках, затаив дыхание, стал накрапывать дождик.
– Пусть примет её Господь со всей своей добротою, – сказал Грицко, надевая шапку, – может быть, перед ним она и виновна, но никому из людей ничего дурного не делала никогда.
Все перекрестились, побрели к хутору. Но на полдороге Ребекка взяла Грицка за рукав.
– Спросить тебя надо.
Они отстали от остальных. Свернули к конюшне. Там были одни лишь лошади. Ивась спал у своей подружки на сеновале. К задней стене конюшни был приколочен широкий, длинный навес. Под ним стояли возы с телегами и лежала всякая упряжь. Расположившись на самом узком возу, Грицко и Ребекка стали болтать ногами, как будто было им весело. На коленях Ребекки лежала скрипка.
– Чего ты хочешь? – проговорил Грицко, глядя на забор, под которым целая десятина земли заросла крапивой и лопухами, – всё выведать про икону?
Уголок рта Ребекки, её не спрашивая, задёргался. Представляя, как это выглядит, она стала тереть и мять его всей ладонью.
– Ты ночью видел её?
– Да, видел.
– Где именно?
– Прямо здесь. Я всю ночь сидел на этом возу. Она прошла мимо.
Рот успокоился.
– А зачем ты стал её рисовать, Грицко? Ведь я точно знаю, что ты её рисовал, не Лизу!
– Я понимал, что Ясинка с Лизой ей не дадут на свете зажиться. Я не любил её, но жалел. Мне очень хотелось, чтобы она пришла к ним после того, как они погубят её. Так всё и исполнилось.
– А откуда ты знал, что если нарисовать её на доске, где был святой Власий изображён, то она придёт?
Грицко промолчал. Дождь начал усиливаться и вскоре полил такой, что сникла крапива возле забора.
– Где добыл сотник эту икону? – с жаром допытывалась Ребекка, – скажи, Грицко! Ведь ты должен знать!
– На Дунае. В каком-то монастыре. Ты ведь сама знаешь, что в тех краях, у всяких там венгров, болгар да сербов, хватает всяких чудес, и все эти чудеса очень нехорошие. Злые люди возле Дуная живут, и злые у них творятся дела! Про эту икону рассказывали такую историю. Один из учеников Иисуса в Капернауме нарисовал его на доске. Иисус сказал, взглянув на свой образ: «Изображённый на сей доске умрёт лютой смертью, потом воскреснет и будет среди живых до тех пор, покуда его с неё не сотрут!» Он это сказал потому, что знал, что на сороковой день после его казни изображение попадёт к фарисеям, и те сотрут его. А ему как раз в этот день предстояло быть вознесённым. Но эти его слова, как и остальные, простёрлись на веки вечные, и не он один был изображён на этой доске, потом с неё стёрт. Когда она оказалась в монастыре болгарском, на ней был Власий – святой угодник и покровитель скота. Услышав эту историю, пан, с которым было сто казаков, икону забрал и привёз сюда. С того дня…
– А ты это точно знаешь? – прервала хлопца Ребекка, сжав кулаки от волнения, – ты готов поручиться за достоверность?
– Да. Мой отец был в числе тех ста казаков. Он собственными ушами слышал, как настоятель, напившись с паном вина, всё это ему рассказывал. Пан не стал разорять этот монастырь, хоть сперва хотел это сделать. Икону только забрал.
– А что, разве монастырь тот не православный был?
– Православный. Но пан не любит болгар. Да и сербов тоже.
Ребекка тихо вздохнула, взглянув на серые небеса.
– Грицко, я не понимаю! Дорош сказал, что если изображённый где-то гуляет – доска пуста. Иисус вознёсся на глазах у апостолов, перед этим говорил с ними. Как фарисеи могли стереть с доски его образ, когда его на ней не было?
– Иисус Христос – Бог. А Бог, как написано, вездесущ. Он может быть всюду, сразу.
– А как ты смог подменить икону?
– Да очень просто. Я взял у плотника самую широкую доску, отпилил от неё кусок нужного размера, нарисовал на нём Власия и на Троицу, когда поп напился, стащил у него ключи от церкви. Ночью одного Власия подменил на другого, а утром ключи подбросил к порогу поповской хаты, чтоб попадья нашла. Вот и всё.
– Дорош говорит, что Власий стал не таким, каким прежде был!
– Так ведь я его по памяти рисовал. Не в церкви же было мне это делать!
Долго молчали. Ребекка с бешеной быстротою дёргала пальцами струны скрипки, подыгрывая дождю. Вдруг она сказала, отложив скрипку:
– Я хочу видеть её, Грицко.
– Икону? Зачем?
– Хочу. Где она?
– Здесь.
Они соскочили с воза, и, обежав конюшню, вошли. Ивась только что вернулся. Он спал на лавке, свесив с неё длинный чуб и руку, приоткрыв рот. Холёные кони уставились на вошедших с голодной грустью. Доска, обёрнутая холстиной, стояла на сундуке. Самый тёмный угол конюшни, к которому прислонили изображение Насти, был в паутине, плесени и пыли. Грицко снял холстину.
– Приоткрой дверь, – сказала Ребекка, – слишком темно.
Грицко приоткрыл, впуская полосу света. Ребекка вздрогнула. Невозможно было оторвать взгляда от глаз умершей. Они кричали, звали на помощь. Они молили о снисхождении. Но при этом её уста чуть-чуть улыбались. Сказать точнее – были готовы к слабой, вымученной улыбке. Грицко не вполне закончил детали гребня и сарафана. Всё остальное было закончено.
– Из геенны огненной смотрит, – пробормотала Ребекка, не отрывая глаз от лица несчастной красавицы. Грицко молча пожал плечами. Он наблюдал за Ребеккой. Её глаза, сосавшие мученический взгляд Настеньки, наполнялись безумием. А глаза утопленницы вопили громче и громче. С большим усилием оторвав от них взор, скрипачка остановила его на верхнем правом углу иконы.
– А для чего ты церковь изобразил над нею?
– Ну, чтобы всем было ясно, что это за рисунок. Мне не хотелось делать ей нимб вокруг головы. Она должна быть живая.
– Не за что Богу её наказывать, – глухо вымолвила Ребекка, вдруг повернувшись к иконописцу, – больно ей оттого, что ты её держишь тут!
– Нет, этого быть не может, – проговорил Грицко.
– Это так. И никак иначе. Она тут мучилась, хоть была красива. Её любили только собаки, ласкал её только Днепр. Теперь она и для них – чужая. Я близко видела её очи, когда она смотрела на Днепр, не отражавший её. Это было страшно!
Грицко смешался.
– Но у меня рука не поднимется!
– Тогда – я.
С этими словами Ребекка порывисто огляделась, ища скребок или нож. Грицко крикнул:
– Нет! Нет, Не надо! Я обещал сделать из неё Лизу, так вот и сделаю.
– Когда?
– Завтра.
– А почему не сейчас? Ведь нужно всего лишь нарисовать другие глаза и вихры, да родинку на щеке! Если тебе Лиза нужна для этого – позову. Она придёт с радостью!
– Я хочу попрощаться с нею, – сказал Грицко, и, схватив холстину, стал оборачивать ею доску. Руки его тряслись. Ребекка молчала, следя за ним. Когда он, завернув икону, спрятал её в сундук и сел на него, спросила:
– Ты хочешь проститься с Настенькой?
– Да.
– Но она слепа и глуха от боли! Не мучь её! Отпусти!
– Что ж, если она не увидит и не услышит меня, мне – смерть.
Ребекка ушла. Грицко посидел, поднялся, и, приблизившись к лавке, с силой тряхнул Ивася за плечи. Но Ивась даже не перестал храпеть. Тогда старший брат столкнул его с лавки. Тут уж пришлось Ивасю проснуться.
– Я тебе потолкаюсь! – заорал он, поднимаясь на ноги, – так толкну – устанешь ползти обратно!
– Иди возьми харчей у Шепчихи, – сказал Грицко, – я пока возьмусь за работу.
Конюха сразу как ветром сдуло. Грицко стал сыпать коням овёс, о чём-то тяжело думая. Ему нужно было хоть час побыть одному. Он отправил брата к Шепчихе, хорошо зная, что тот проведёт у неё даже и не час, чтобы он, Грицко, успел тут и корма дать лошадям, и воды налить, и отскрести пол. Но цель, преследуемая Грицком, не была достигнута. Не успел Ивась выйти, как появилась Маришка – увенчанная кокошником, разодетая, нарумяненная, весёлая. Подплыв к лавке, панская дочь поставила на неё красивую ножку, обутую в башмачок из зелёной замши, и растянула рот до ушей. Сахарно и ровно сверкнули белые зубки.
– Здравствуй, Грицко!
Грицко отбросил пустой мешок. Взял другой, развязал его.
– Здравствуй, панночка.
– Где Ивась?
– Пошёл за харчами.
– Так ты – один, стало быть? Очень хорошо.
Грицко промолчал. Маришка зорко следила, как он ковшом насыпает в ясли овёс, как кони едят, раздувая ноздри.
– А отчего ты, Гришенька, такой кислый? Бондарева племянница ночью в дом тебя не пустила? Или ещё что-нибудь стряслось?
– Госпожа Маришка! Странно мне было бы веселиться. Настя утопла.
Старшая панночка усмехнулась.
– Можно подумать, что ты, дружок, всё-таки её рисовал!
Ответа вновь не было. Кони громко храпели, засунувшись в ясли мордами.
– А меня нарисуешь?
Едва не выронив ковш, Грицко быстро выпрямился.
– Тебя?
– Да, меня, меня! Разве я плоха?
– Хороша.
– Так вот и рисуй! А я тебя награжу не хуже, чем Лиза.
Грицко, опять промолчав, вернулся к работе. Панночка посуровела.
– Что молчишь? Ведь ты меня знаешь! Я – не из терпеливых. Могу и выпороть, если что!
– Да делай со мной, что хочешь!
Отшвырнув ковш, Грицко приблизился к сундуку и сел на него, низко свесив голову с длинным чубом. Маришка позеленела. Сняв с лавки ногу, топнула ею. Взвизгнула:
– Ах ты, грязная тварь!
И выбежала так быстро, что по конюшне прошуршал ветер. Грицко лёг спать на сундук. Ивась, вернувшийся с холодцом, окрошкой и хлебом, не стал будить его – всю оставшуюся работу проделал сам, да сам всё и съел.
Грицко спал без снов. Глубокою ночью ему тревожно и ласково прошептали в самое ухо: «Грицко, Грицко! Просыпайся!»
Если бы на художника выплеснули ушат кипятку – он бы не проснулся быстрее и не вскочил с большей резвостью. Дверь была распахнута настежь. По всей конюшне стелился дымчатый саван месяца. Неподвижно, как мраморные, белели спящие кони. Спал и Ивась на широкой лавке, укрывшись свиткой. Тоскливо, жалобно, будто с кем-то прощаясь на веки вечные, шелестели за окнами тополя. Дождя совсем не было. Дрожь ползла по спине художника, словно некое существо с мохнатыми лапками. Несомненно, Настя его звала! Но как же к ней выйти, да и зачем? Нетрудно быть храбрым при свете дня, а в полночной мгле попробуй найди её, свою смелость! Гривенник, оброненный в большом поле, гораздо легче найти. Эх, правильные слова сказала ему Ребекка! Но разве баба он, не казак? Грицко постоял лицом к свету месяца, вспоминая отца, который своим геройством изумлял сотника, и, тряхнув головой, решительно вышел.
Месяц и звёзды лили на хутор и на всю степь такой дивный свет, какого Грицко ни разу ещё не видел, хоть он любил гулять по ночам. Река просматривалась на всю свою ширину, гора возвышалась огромным, чёрным чудовищем. До зари оставалось не больше часа, и тишина, как это обычно бывает перед зарёй, стояла почти могильная. Ветер лишь иногда нарушал её.
Грицко сразу увидел Настю. Она стояла среди берёзок, почти такая же белая, как они. Лишь глаза синели. Всё её тело чудно светилось сквозь сарафан. Грицко пошёл к ней. Она повернулась, и, поманив его за собой, направилась к кладбищу. Он послушно двинулся вслед за нею, хоть его сердце стучало, как все четыре конских копыта во время скачки за зайцами. Он пытался собраться с мыслями, чтоб сказать ей самое главное, но проклятые мысли путались. А она уже говорила с ним. Говорила, не оборачиваясь и даже не подавая голоса. Но её слова ложились ему на сердце, и оно билось всё медленней, всё ровней.
– Зачем ты, Грицко, мне столько всего сказал, когда рисовал меня на доске?
– Я думал, тебе от этого будет лучше!
– Мне было лучше. Я была счастлива и тогда, когда ты признался, что обманул меня.
– Но я не тебя обманул, а Лизу! Я обманул её, чтоб спасти тебя и себя!
– Я знаю, Грицко.
– Тогда почему ты бросилась в воду?
– Я не хотела ждать, когда ты меня разлюбишь. Тогда мне смерть была бы страшнее, хоть и желаннее.
– Настя, Настя! Прости меня!
– Перестань! Ты сделал меня счастливой.
– Но почему ты не можешь всегда быть тут? Почему должна туда возвращаться?
– Так там ведь – мой господин. Я должна быть с ним и служить ему.
– Настя, Настя! Как можешь ты говорить такое? Ты – дитя Бога!
– Я отреклась от Бога ради тебя. И ты навсегда останешься в моём сердце. Но я служу господину. Да вот и он, ждёт меня!
Они подходили к кладбищу. Тонкий месяц стоял над ним, ярко золотя кресты и ограды. Невдалеке белела громада церкви. Кто-то стоял около неё, в тени тополей.
– Прощай, мой любимый, – сказала Настенька, повернувшись к Грицку лицом. Из глаз её текли слёзы, – мы не должны с тобой больше видеться.
– Хорошо, Прощай, – ответил Грицко. Он понял, что ему больше быть тут не нужно, и, задыхаясь, пошёл обратно. За мельницами пропел петух.
Вернувшись в конюшню, Грицко умылся и походил взад-вперёд. Потом он достал из сундука доску, зажёг лучину и развёл краски. В окна уже светила заря.
