Грета Гарбо
Грета Гарбо. Жизнь, рассказанная ею самой
– Теперь имя. Густафсон не годится, это по-деревенски. – Мориц задумался, глядя на рекламу школы Жака-Далькроза в газете. – Ты знаешь, что у него настоящая фамилия Жак, а Далькроз он добавил, чтобы отличаться от другого Эмиля Жака? Далькроз – измененная фамилия его друга…
Я слушала мэтра затаив дыхание. Какая разница, что за фамилия у Эмиля Жака-Далькроза, мне его замечательная система все равно не помогла, чтобы быть пластичной и ритмичной, одного желания и системы упражнений мало, нужны способности.
А Мориц рассуждал:
– Далькроз… Галькроз… было «Г», стало «Д»…. какая разница? В данном случае никакой… Грета…
На глаза попалась другая страница, на которой объявление о выступлении известнейшей норвежской певицы Дарбо.
– Дарбо… Гарбо… Грета Гарбо!
Мерседес утверждала, что я выдумала всю эту историю с подбором нового имени, как и с подбором нового лица. Может быть, какая разница?
Но Гретой Гарбо я стала пока только на словах, нужно было еще измениться самой. Кстати, мама даже обиделась за фамилию Густафсон:
– Могла бы взять мою, я Карлсон.
Но Стиллер был категорически против:
– Фамилия должна быть международной. Дарбо тоже была Микельссон. Никаких «сонов»!
Конечно, я послушала мэтра.
Фильм приняли хорошо, мою игру не слишком. «Бледно… скучновато…». Мне было всего семнадцать, и играть взрослую графиню едва ли стоило, но у Стиллера была совсем иная задумка, кажется, он уже тогда понимал, что делать ставку на мою игру пока не стоит, лучше показать товар лицом в буквальном смысле.
Но и мое лицо его пока не слишком устраивало. А зрителям понравилось.
Ничего о своем лице тогда я не поняла, считая его просто симпатичным. Ледяная холодность и величавость была не по мне. Задумчивость – да, но не больше. Я любила и люблю одиночество, люблю думать о своем, но люблю и любила смеяться и, несмотря на застенчивость, даже строить глазки, во всяком случае, перед зеркалом или перед камерой.
Стиллер категорически требовал об этом забыть.
А еще он решил, что учебы для меня достаточно:
– Чему ты там научилась, запрокидывать голову или таращить глаза? Достаточно, отныне я буду учить тебя сам.
Мы отправились в Германию на премьеру «Саги…». Во времена немого кино все было проще, никакого дубляжа, новые субтитры и опытный тапер – и все. Там произошло то, чего ждал Стиллер. Божественное лицо… дар редкостной красоты… Я стояла перед зеркалом, пытаясь найти эту редкостную красоту.
– Чем любуешься, собой?
Я все еще страшно стеснялась Морица, потому сконфузилась от его вопроса:
– Нет…
– А зря. Помнишь, о чем я тебе говорил? Твой дар – это твое лицо. Береги его и не порть гримасами. Мне предложили снять тебя в главной роли русской дворянки, попавшей в турецкий гарем. «Одалиска из Смольного»… Сомневаюсь, что из этого что-то выйдет, потому что одалиски двигались изящней, но попробую сделать ставку на лицо. Ты рада?
Я просто взвизгнула:
– Конечно!
Главная роль русской дворянки в османском гареме не состоялась, много позже я таковую сыграла, но в лучшем варианте – дважды играла Анну Каренину, в немом и звуковом варианте. Нет, в роли не отказали, просто на фильм не нашлось денег.
Зато пригласили в UFA у Георга Пабста в «Безрадостном переулке». Мориц согласился отпустить меня на эти съемки и даже помогал. Но великому Пабсту, классику немецкого немого кино, не стоило подсказывать, он и без Морица знал, что делать. И все-таки Стиллер помогал, но мне лично. Он не вмешивался в съемки, в мою игру, хотя далеко не всем бывал доволен. Мориц делал другое: он показывал мне меня.
После стольких лет знакомства с камерой я могу утверждать (и все, кто знаком, со мной согласятся), что человек в жизни и на экране далеко не одно и то же. Есть такое чудо: чудо пленки. Лучшая театральная актриса может оказаться на пленке совсем не видной и никого не впечатлить. Даже те, кто фотогеничен и на снимках получается прекрасно, на кинопленке часто «проседают».
Этого не объяснить, это как природное изящество, пластика, красота, в конце концов, либо есть, либо нет. Такой эффект часто зовут «романом с камерой», можно всю жизнь учиться и все равно на экране не выглядеть, как нужно. Конечно, поможет оператор, осветители, разные хитрости, но бывает, когда помощь не нужна.
У меня именно такое и случилось. Да, я научилась выгодно поворачиваться к камере, научилась играть, одним взглядом, легким поворотом головы передавать бушующие внутри эмоции, всегда точно знала, что и как делать перед камерой, но сначала все же случился тот самый роман, «чудо целлулоида». И заметил этот дар именно Мориц Стиллер.
Моша показал мне достоинства моего лица, научил демонстрировать их перед камерой. Господь подарил мне лицо Греты, Мориц заставил меня это осознать и сделал его лицом Гарбо. Просто ставил перед зеркалом и приказывал одним взглядом выражать эмоции, требовал:
– Смотри на себя, видишь, можно всего лишь глазами передать тысячи чувств, а ты гримасничаешь!
Это было непривычно для немого кино, для тех экзальтированных лент, которые тысячами снимались на разных студиях Европы и Америки. Публика не привыкла к выражению эмоций одним взглядом, ей подавай заломленных рук и надрыва во всей фигуре. Рядом с такой игрой остальных актеров моя собственная казалась серой, слабой и неинтересной. Ее так и характеризовали, правда, обязательно упоминая изумительной красоты лицо.
Я часто думаю, насколько гениален был Стиллер, опередив свое время требованием играть глазами. Фактически он подготовил меня к будущим ролям не только немого, но и звукового кино.
Считается, что когда в кино появился звук, это стало крахом карьеры многих звезд только потому, что их голоса не подходили для экрана. Ничего подобного, для звуковых фильмов не подходила их манера игры. Не понимаю, почему этого не замечают критики или режиссеры. Когда все приходится выражать только движением, только гримасами, они должны быть экзальтированны, по крайней мере, слегка. Как иначе зритель поймет, что беззвучный монолог произносится с отчаяньем? Именно поэтому моя игра признавалась пресной и бесцветной – Стиллер запрещал мне гримасничать.
А еще в немом кино крупные планы несколько иные, чем в звуковом, закатывание глаз обязательно. И техника съемки такова, что на экране лица в большой степени выглядят масками. Позже в Голливуде я столкнулась с более совершенным освещением и чувствительной пленкой, ведь прогресс не стоит на месте. Это позволило снимать крупные планы почти нежно. Вот когда пригодились навыки, приобретенные благодаря Стиллеру!
Мориц воспитывал и воспитывал меня, обучал, наставлял, однако не требуя, чтобы мои действия шли в разрез с требованиями Пабста. Это тем более удивительно, что Стиллер ни уживчивостью, ни особой тактичностью не отличался. Но он позволил мне стать звездой немого кино Европы, снявшись в «Безрадостном переулке». Роль порядочной, но очень бедной девушки, едва не скатившейся до торговли собой, могла бы стать звездной, умей я играть настоящие трагедии, но тогда я еще не умела. Моя игра снова никого не впечатлила, а лицо запомнилось.
Но у нас со Стиллером уже были другие интересы. «Сагу о Йосте Берлинге» увидел путешествующий по Европе в поисках дарований Луис Барт Майер, всесильная глава восходящей МГМ. Мое лицо не произвело на него особого впечатления, во всяком случае, не настолько, чтобы заинтересовать, а вот режиссерская работа Морица понравилась. Майер предложил Стиллеру контракт.
Для меня это могло быть крахом, тогда без Стиллера я еще была ничем, даже съемки у Пабста дальнейшей карьеры не гарантировали. Но я понимала, что отказаться от контракта с «Метро-Голдвин-Майер» Мориц тоже не может, это мечта – снимать фильмы в Голливуде. Европа Европой, но уже было ясно, что будущее кино там – за океаном.
Стиллер согласился на контракт при условии, что одновременно будет заключен второй… со мной! Майеру неуклюжая, все еще полноватая красотка с блеклой игрой была ни к чему, но он скрепя сердце согласился, предложив Морицу тысячу долларов в неделю, а мне сто.
– Грета, там ты будешь со мной! И сниматься будешь у меня. Не вздумай отказаться.
Мне и в голову такое не приходило. Сниматься в Голливуде у обожаемого Морица, учиться у него, слушаться во всем… Я согласна!
О Морице ходило и ходит такое множество слухов один другого гадостней и глупей, что даже опровергать или объяснять не хочется. Кому есть дело до того, любил ли Стиллер женщин или мужчин, был ли геем или ловеласом? Он был гениальным режиссером, умеющим не только разглядеть талант (в том числе и меня, я этим горжусь), но и преподнести его. У Стиллера я научилась играть, не просто двигаться, заламывать руки и изображать надрывные томные вздохи, а проживать своих героинь перед камерой.
Ненавижу разные техники, я актриса по наитию, лучше всего играю в первом дубле, для меня многочисленные повторения губительны. Это создавало сложности для партнеров, которым бывало трудно сделать все сразу в первых дублях, к тому же я не любила репетиций, считая, что они гасят эмоции. Я и сейчас так считаю, много раз проигранные эмоции непременно потеряют свою остроту. Разве можно сотню раз подряд по-настоящему испугаться?
Наверное, из меня никогда не получилась бы театральная актриса, к тому же я вообще актриса крупного плана, для меня кино спасение.
Вот это когда-то и уловил гениальный Стиллер. У неуклюжей семнадцатилетней девчонки он увидел не просто длинные ресницы, а умение жить взглядом. Мориц предупреждал, что мне будет очень трудно играть откровенные сцены при большом стечении народа. Так и получилось: став звездой, я требовала во время самых напряженных сцен присутствия на съемочной площадке только оператора. Мне шли навстречу.
Но тогда до этого было немыслимо далеко…
Мы со Стиллером плыли в Нью-Йорк (пока не в Голливуд).
Я не понимала, что Мориц просто сделал на меня ставку, нашел ту самую «свою» актрису, которую намерен сделать мировой звездой и снимать сам. Мне было достаточно его уверенности в прекрасном будущем (или он просто делал вид, что уверен?), его заботы и его наставлений. Я была очень послушной ученицей Стиллера, послушной во всем.
На корабле я клялась Стиллеру никогда не забыть того, что он для меня сделал. Тот смеялся:
– Грета, я просто рассчитываю на то, что ты будешь моей актрисой.
Мориц откровенно признавался, что ему, как и мне, в Голливуде придется начинать все заново, даже самые маститые и известные актеры и режиссеры для Голливуда не указ. Но мне шел двадцатый год, с момента встречи со Стиллером удавалось все, я легко и быстро стала европейской звездой, самому Морицу верила безгранично, потому будущее казалось радужным.
Думаю, многим знакомо потрясение от неоправдавшихся надежд.
На причале оркестра ради нас не было, не было вообще никого из встречавших, Майера отвлекли другие более важные в тот момент дела, и он просто забыл о Стиллере и его протеже. Тогда я мало что поняла, просто видела, что Мориц растерян таким приемом, вернее, его отсутствием. Но Стиллер старательно играл воодушевление, я подыгрывала.
Голливуду мы оказались не нужны. В Нью-Йорке устраивались, как могли, сами.
Обратного пути не было, потому Морицу пришлось переступить через свою гордость и напомнить о себе. Он начал с Майером переговоры, а вернее, споры по поводу контракта. Сейчас я понимаю, каково признанному режиссеру, звезде киноиндустрии Европы, человеку, у которого больше сорока фильмов, причем много известных, вдруг понять, что он низведен в ранг начинающих, поставлен в один ряд с теми, кто только пытает счастья в Голливуде.
Интересно, что такое мог наобещать Майер Стиллеру в Германии, что тот решил так рискнуть? Риск вообще-то не в стиле Морица. Нужно помнить о том, кем он был до отплытия в Нью-Йорк. Франтоватый любитель золотых безделушек, уверенный в себе, мэтр, которому почти поклонялись, чье слово стоило дорого… чего стоила расцветка его ярко-желтой машины! Подозреваю, что, не привези он меня с собой, плюнул бы на Голливуд, как только обнаружил отсутствие встречающих, и вернулся в Европу. И другим наказал в Голливуд не ездить.
Но рядом блестела глазами на небоскребы Нью-Йорка я, обмануть мои ожидания Стиллер не мог, а потому ввязался в борьбу с Майером, который, судя по всему, с трудом вспомнил о своем приглашении поработать (такое бывало, и нередко) и уж тем более не желал принимать навязываемую Морицем протеже.
Стиллер сделал все, чтобы я ничего не заметила, правда, это не всегда удавалось, но я приписывала срывы его настроения затягиванию начала работы. Мне уже надоело болтаться без дела, а уж каково ему, привыкшему снимать несколько фильмов в год!..
Ничего я тогда не понимала. Да и потом поняла не сразу, к сожалению, только когда Стиллера уже не было в живых.
Но он боролся, а я, как могла, утешала, не сознавая, что временами своим утешением раню еще сильней.
Это было ужасное время, журналисты выдумали мою черную тоску по родным, без которых я не могла обходиться и дня, совершенно забыв, что перед отправлением в Нью-Йорк я довольно много времени провела в Германии и даже Константинополе, где проходили показы «Саги…». Нет, я понимала, что сидеть подле мамы не получится, и мучило меня не это, а понимание, что не все складывается, как мы мечтали, а еще больше мое незнание языка. Это ужасно – быть в чужой стране, не понимая, о чем говорят вокруг. В Нью-Йорке никому не нужен мой шведский и даже немецкий. И не нужна я сама.
Казалось, так хорошо начавшийся взлет карьеры вдруг оборвался.
Стиллер все спорил и спорил, и неизвестно, к чему бы это привело (подозреваю, что просто к возвращению обратно уже без денег и надежд), если бы ему не удалось устроить мне несколько фотосессий у Гента и публикацию фотографий в нью-йоркской «Вэнити Фаер». На снимках я получалась всегда гораздо лучше, чем в жизни. Сессия удалась, мало того, номер газеты попал на глаза Майеру.
Я не знаю, что там увидел всесильный босс МГМ, но нас со Стиллером все же пригласили в Голливуд и даже устроили встречу с цветами.
Однако за триумфом (пусть и столь скромным) последовало разочарование. Во-первых, «живьем» я Майеру не понравилась совсем, он обозвал меня толстой и неуклюжей. Не в глаза, конечно, но высказался достаточно откровенно, а его помощники это учли.
Во-вторых, Стиллеру навязали съемки фильма с уже утвержденными актерами на главные роли. Никакой речи о том, чтобы заменить звезду Полу Негри на шведскую крестьянку, не могло идти, Мориц был вынужден согласиться.
Ситуация ужасная, потому что он при деле, я без, к тому же без знания языка, одна-одинешенька и предоставлена самой себе. Мне было трудно все: общаться, чувствовать себя свободной, жить на гроши. Стиллер мог бы поддержать меня, но он работал, и я чувствовала себя такой ненужной и одинокой, что невольно замкнулась куда сильней, чем раньше в Стокгольме.
Наверное, я отправилась бы домой пешком по дну океана, не случись болезни одной из актрис в проходном фильме «Поток» по роману Ибаньеса. Обязанный куда-нибудь меня пристроить, Майер согласился сделать полноватую шведскую крестьянку испанской красавицей. Интересно, что вместе со мной в фильме играл Риккардо Кортес, настоящая звезда немого кино. Он такой же «испанец», как и я, потому что родился в Вене и его настоящее имя Иаков Кранц. А еще интересно, что наши дни рождения совпадали, только Риккардо на шесть лет старше.
От меня потребовали еще похудеть, выщипать брови, выпрямить не совсем ровные зубы, удалив задние, чтобы лицо казалось уже, ну и… Ладно, не буду разочаровывать тех, кто верил, что идеальные пропорции моего лица от рождения. Египетского Сфинкса тоже создала рука человека.
Я уже говорила и могу повторить, что быть звездой очень нелегкое дело, требующее больших усилий и много времени. Соответствовать образу иногда очень трудно, тем более Голливуд требовал соответствия буквального и ежеминутного, даже в собственной ванной.
Мориц был рад, что мне нашлось дело, он явно надеялся, что я сумею показать себя, пока он сам снимет положенное, а потом мы вместе будем делать следующий фильм.
Пытаться говорить без акцента на языке, которого почти не понимаешь, если ты к тому же патологически застенчива… Я много плакала в одиночестве, но не сдавалась. Тогда родилась та самая стена, которой я отгородила себя от мира. Никто не понимал, что одинока я поневоле, как, скажите, шутить вместе со всеми в перерыве между съемками, если мало что понимаешь? Как быть уверенной в себе, когда сознаешь, что тебя взяли на роль просто по обязанности, чтобы заменить другую, что никакого светлого будущего не предвидится, ты одна, всегда, во всем?
Это были очень трудные месяцы. Я старалась не жаловаться в письмах домой, но и восторгов не выказывала. Завоевывать Голливуд без знания языка и будучи стеснительной не советую никому. Чудо, что фабрика звезд меня не перемолола, как многих до того и после, и не выплюнула на обочину, как ненужный хлам. Мне повезло в кино, сначала повезло встретить Морица Стиллера, а потом все же вписаться в систему Голливуда.
Никто не понял почему, но я очень понравилась зрителям. Сказка об испанской Золушке, которой вопреки сказочным законам не удается воссоединиться с любимым, пришлась по вкусу. Наверное, помогло то, что кино немое, публика не слышала моего немилосердного акцента, а камера сумела скрыть неуклюжесть и зажатость. Войдя в образ по-настоящему, я о себе всегда забывала, это тоже помогло, как и то, что Риккардо вроде меня был «ненастоящим испанцем».
Говорят, у Майера приподнялась бровь, когда он узнал об успехе «шведской крестьянки», которой, по его словам, никогда не стать второй Нормой Ширрер. Я вовсе не желала становиться ни второй, ни третьей Ширрер, для меня вполне достаточно быть первой Гарбо.
Моша очень радовался моему успеху, но опасался, как бы машина Голливуда меня не испортила.
Меня нет, а вот жизнь самому Стиллеру испортили основательно и бесповоротно.
У Майера были права на экранизацию двух романов Ибаньеса, потому он долго не думал, решив снять меня и во втором – «Соблазнительница», причем на волне успеха «Потока» даже согласился сделать режиссером Стиллера. Моша был счастлив не меньше меня, казалось, светлое будущее уже в шаге, случилось то, ради чего мы пересекли океан, – я восходящая звезда, а Стиллер мой режиссер.
Это было то, о чем мы мечтали еще на корабле по пути в Нью-Йорк. Вечерами и даже ночами мы обсуждали роль, то, как играть, как поворачиваться к свету, к камере, как подать себя в наиболее выигрышном виде… Стиллер просто забывал о себе, он делал фильм для меня, старался, чтобы именно я показала себя с наилучшей стороны и как актриса, и как обладательница красивого лица.
Позже я думала, может, это его и сгубило? Он так ревностно относился к моему успеху, так старался ради него, что о себе забывал. А Майеру вовсе не был нужен строптивый режиссер, горой стоявший на страже интересов начинающей актрисы, причем актрисы, все еще плохо знавшей английский, которой можно бы диктовать свои условия. Майер считал, что без Стиллера я буду безвольна и послушна.
Но он ошибся, это по отношению к самому Морицу Стиллеру я была такой – безвольной и послушной, оставшись одна и немного придя в себя, я быстро показала, чего стою.
Съемки фильма шли напряженно. Мориц не привык к диктату на площадке кого-то, кроме себя самого. Я к его диктату относилась не просто с пониманием, но и с удовольствием, потому что верила: Стиллер сделает все, чтобы я имела успех. А вот остальные этому не радовались, особенно продюсер, который предпочитал диктат собственный.
У продюсеров студии было иное, чем у Стиллера, мнение по поводу каждой сцены, расходов на съемки и моего амплуа.
Моша твердил мне, что я способна на большее, чем роль несчастной влюбленной в аристократа крестьянки, могу по-настоящему играть, и многим опытным и обученным актрисам до меня далеко. Оставайся он рядом со мной, наверняка были бы очень серьезные роли, но Стиллер не вписался в Голливуд (или просто Голливуд не дорос до тогдашнего Стиллера).
Закончилось все печально – его просто отстранили от съемок, и контракт был расторгнут.
Я рыдала безутешно, это означало и мое отстранение, продолжать карьеру в МГМ без Морица казалось немыслимым. Что делать дальше? Если самого Стиллера тут же пригласила к себе конкурирующая студия, то что будет со мной?
Мориц заявил твердо:
– Ты должна продолжить играть как ни в чем не бывало. Только старайся соблюсти ту концепцию роли, которую мы разработали.
Никакой особой концепции, как и самой роли, не было, обо всем сказано в названии фильма. Роковая соблазнительница, получившая в конце концов по заслугам. Но я довела роль до конца. Никому не было дела до того, что я истинная ни в малейшей степени не соответствую экранному образу, этот образ очаровал всех, фильм имел большой успех, а Майер радовался, что, согласившись на приезд Гарбо вместе со Стиллером, обрел новую звезду, а от моего опекуна сумел избавиться.
Кстати, Мориц официальным опекуном не был, а потому мой первый контракт с МГМ пришлось отправлять маме в Стокгольм на подпись. Контракт унизительный, почти рабский, с ничтожной оплатой и безумными требованиями. Но такова практика всех студий по отношению к начинающим актрисам.
Моша снял еще три фильма, но настоящий европейский режиссер, идущий впереди времени, желавший снимать глубокие серьезные картины вместо эксцентричных поделок, был Голливуду не нужен. Не только Майер, но и другие студии предпочли лучше не иметь Стиллера в числе своих режиссеров, чем выполнять его разумные требования, казавшиеся акулам Голливуда капризами. Мориц был категорически против диктата продюсеров на площадке, он всегда твердил, что работа продюсера заканчивается, как только звучит команда «Мотор!». Это дело режиссера – как снимать, как монтировать, как репетировать с актерами, как строить мизансцены… Голливуд желал диктовать.
У Стиллера отношения и на другой студии становились все более напряженными, а мне предложили новую роль в фильме «Плоть и дьявол» в паре с настоящей звездой того времени Джоном Гилбертом.
О Джоне обязательно нужно рассказать отдельно, я едва не стала его женой.
О нас с Мошей ходило такое количество разных слухов, что, чтобы их опровергнуть, пришлось писать десятки страниц.
Стиллер гей? Бисексуал? Какие у нас были отношения кроме отношений наставника и ученицы? Делал ли он на меня ставку только как на начинающую актрису с большим будущим или хотел чего-то большего? Как относился к моим романам на стороне, если таковые бывали? Что испытывал, видя мои экранные поцелуи?
Очень хочется ответить вопросом: «Какое кому до этого дело?!» Но все-таки кое-что расскажу.
В одном из первых интервью в Голливуде на вопрос, была ли я замужем, я честно ответила:
– Не была, но я живу с Морицем.
Последовавшая оторопь репортера объяснила мне, что сказано что-то не то. Нужно знать Голливуд тех лет с его ханжескими пуританскими законами. Все деятели киноискусства, а актеры и режиссеры особенно, должны быть образцами высокой морали. Ну, если не быть, то хотя бы так выглядеть. Обязательно наличие семьи, разумеется, тоже образцовой, никакого вольного поведения у репортеров на виду… О любовной связи чтоб никто не слышал, разводы не для звезд Голливуда, а уж о словах «гей», «лесбиянка» или «бисексуал» вообще следовало забыть!
И вдруг на фоне этих строжайших законов морали какая-то европейская пигалица, ничего собой не представляющая, заявляет, что, будучи несовершеннолетней, живет со своим наставником, который старше на тринадцать лет!
Скандала не случилось только потому, что я еще не была никем. Как, впрочем, и Мориц. Репортеры пожали плечами, решив, что то ли я не поняла вопроса, заданного по-английски, то ли переводчик не силен в шведском. А может, это такая шутка по-шведски? Знаете, в этой Швеции все такие шутники… тупые шутники…
Заявление сошло с рук, но вызвало шок у Стиллера, который куда лучше меня понимал истинное положение дел с моралью в Голливуде. Эта мораль двойная, репортеры, прекрасно знающие о грешках и грехах актеров и режиссеров, получали деньги за свое молчание и молчали, а образцовые голливудские звезды за закрытыми дверями вели тот образ жизни, который предпочитали. Все довольны и счастливы – внешние атрибуты морали соблюдены, репортеры не слишком настойчивы, потому что им хорошо платят как за жареные факты, так и за их сокрытие, а публика ни о чем не подозревает.
Стиллер предусмотрел возможные ляпы с моей стороны и попросту запретил давать какие бы то ни было интервью. Позже к этому требованию присоединились и на студии:
– Сфинкс должен молчать. Чем меньше будет сказано, тем лучше, образ холодной, загадочной скандинавки Гарбо больше к лицу, чем глупая болтовня с опасностью выдать какой-нибудь нелицеприятный секрет.
Я подчинилась по нескольким причинам сразу: все еще плохо знала английский и боялась выглядеть нелепо из-за акцента и ошибок, все же не была столь образованна, чтобы отвечать красиво на чужом языке, боялась вообще обнаружить свое ущербное образование, к тому же я патологически застенчива и предпочитаю одиночество. В данном случае интересы студии совпали с моими собственными.
В Голливуде Стиллер никак не мог вести привычный и желанный ему образ жизни, никаких молодых людей рядом с ним быть не могло, поскольку студия была рада любой возможности раскопать на Морица компромат. К тому же быстро выяснилось, что относится он ко мне несколько теплее, чем просто к своей протеже.
Это обнаружилось, когда мне предложили роль в третьем фильме «Плоть и дьявол», но речи о Стиллере в качестве режиссера идти не могло, он уже работал на конкурентов. Но куда больше нашей раздельной работы Моше волновало то, что я буду играть с Джоном Гилбертом и жить от Стиллера отдельно.
Сейчас мне кажется, что он просто предчувствовал, что произойдет, тогда я не понимала беспокойства наставника. Не принимать такое предложение нельзя, это равносильно актерскому самоубийству, студия просто больше ничего не предложит. К тому же отказываться было бы нелепо, материал для актерской игры куда больший, чем в «Потоке» и «Соблазнительнице», хотя снова несчастная любовь и женщина-вамп. Тогда я еще была согласна играть однообразные роли.
Скрепя сердце Стиллер согласился, хотя его никто и не спрашивал, у меня обязательство перед МГМ, любое невыполнение условий грозило разрывом контракта и просто депортацией из страны. Я не Стиллер, которого тут же взяли конкуренты, меня просто посадили бы на ближайший пароход в Европу.
Да мне самой хотелось сыграть с Джоном Гилбертом.
Фильм получился, после него я стала настоящей звездой.
Но этот же фильм просто рассорил нас с Морицем. Стиллер… приревновал. Не без оснований, но совершенно безобразно. Он, всегда внушавший мне, что просто изображать любовь перед камерой грешно, нужно хотя бы в минуты съемки искренне любить партнера, что отношения мужчины и женщины вообще трудно поддаются как описанию, так и осуждению, что ревность одно из самых нелогичных и глупых чувств, ревновал.
И вот это было особенно тяжело. Стиллер никогда не предлагал мне выйти за него замуж, это даже не приходило нам обоим в голову, мы не говорили слов «люблю» или «ты моя», «ты мой». Почему же, когда я влюбилась хотя бы на время съемок, реакция Стиллера была ужасной? Теперь я понимаю, что не говорить, что любишь, и не любить в действительности не одно и то же. Наверное, он меня любил, причем сам того не сознавая. Так бывает, человек понимает, что любит, только когда появляется угроза потерять любимого человека.
И все же, признайся Моша в своих чувствах, я бросила бы Голливуд и умчалась с ним обратно в Европу. Но он предпочел выговаривать мне, обвинять, даже оскорблять. Потом я поняла, что это и было объяснение в любви, но тогда, молодая и глупая, я увидела другое: он переживает из-за своих неудач, своей болезни, не может принять то, что у меня все складывается удачно на фоне его проблем.
Стиллер действительно был болен, очень болен. Он где-то заразился чахоткой, в калифорнийском климате она расцвела, и на Морица было трудно смотреть, он кашлял, чахнул на глазах и сильно переживал из-за этого. Я хорошела, он бледнел, моя карьера была на взлете, его рушилась на глазах…
Позже меня не раз обвиняли в том, что я предала Стиллера. Но в чем? В том, что не отправилась с ним обратно в Европу? Но он не звал. Скажите, как можно навязываться человеку, который этого не желает? Может, и желал, но никогда не говорил об этом. Сейчас я понимаю, почему не говорил. Он был смертельно болен, оказался неудачником на фоне моего успеха, он мог стать мне обузой во всех отношениях. И не желал этого. Мориц, как жаль, что я все это поняла слишком поздно, а твое благородство не позволило тебе сказать о своих чувствах откровенно!
Конечно, меня назвали бессердечной, ведь я не бросилась вплавь за своим наставником, не разрушила свою карьеру, забыла все свои обещания. Но я ничего не забывала, никакой карьерой не занималась, а в Гилберта влюбилась не на шутку.
А еще Стиллер не мог простить мне вмешательства Гилберта в мои финансовые дела. Дело в том, что по контракту, заключенному по настоянию Морица при нашем прибытии в Голливуд, мне полагались сущие гроши – сто долларов в неделю, при том что студия собирала за фильмы уже миллионы. Во время съемок «Плоти и дьявола» мой гонорар несколько подрос – до 600 долларов, но у Гилберта, игравшего со мной в паре, он составлял 10 000 долларов!