Гордей Дмитриевич Кузьмин
Оковы небесного сияния
– Я умоляю… Я никогда больше не хочу! Честно! Мне больше ничего не нужно, только дай! Дай мне увидеть её хотя бы раз! Хотя бы почувствовать так, как хочу, как чувствовал тогда! О, Боже, Смерть, молю тебя, покажи её глаза! – кричал он в небеса, и вдруг почувствовал её руку на своих худых скулах.
И она сказала, она встала пред ним, словно живая, словно реальная: – Я очень люблю тебя… – и обняла его. Так крепко, что согрелось всё, что желание найти её… лишь запылало с новой силою. Что желание никогда не отпускать её, загорелось, словно пламя синее внутри. Разрушила тем самым отчаяние. И он восстал с колен. Он взглянул свежими очами вдаль, увидев цветущий цветами выход. Наконец–то, сквозь эти страдания, его очи отыскали выход. Наверняка, он остался бы здесь навечно, но… явно ему помогла Она, та девочка из ожерелья, та, что охраняет его душу. Он восстал и следовать стал свету.
VI. В погоне за светлячком.
– Вот есть слово, да, Виктор. Но смысл в нем какой? Смысл в нем, ежели пусто, как сердце, как пуста тьма? – молвил ветер, в красотах и обитель мира завывая, связывая горло ледью, плетью, что так душило, хребет ломало, что миром стало, колыхая воду в темном непроглядном кофе, что так крепко, так черно, что в нем смерть разовьется, что полезут из стакана ночью чернью скелет, что свяжет горло, как свяжет тьма его душу, что без оболочки точно симулякр, точно пустота, вселенная в абсолюте. И это тьма, что в кофе непроглядном, проникает внутрь, убивает, порождая дитя изнутри. Дитя, что мертво, что кончено, как кончен мир живых во тьме, ведь жизнь – отрезок, он конец имеет, а тьма бесконечна, в ней рождает слово, в ней рождается вечность, в ней жизнь теряем, обретая бесконечность. Всё в кофе происходит, что ветер колыхает, что связью, нитью вяжет наши лики, зашивая рот.
– Слово… оно велико! Слово есть мир этот! Мир тот, что созидается не руками, созидается душою, что строчит бессвязные сей строки, что стреляет в сердце ужасом сравнений, что бросает в душу камень, что скоро пролетает, унося за собою кусок невидимой души. Молвить, что пусто что–то – удел пустых, а ты, ветер, как уверен я, вовсе не пустой, ты лишь убедиться во мне хотел, ты словно ждал, что я отвечу: “Нет”, а ныне ты приятно удивлен. – молвил Виктор, лежа на земле, изучая небосвод. – Красивое сейчас небо… Гладь такая… умом не вообразить, и хочется здесь лежать с одной, что ждет меня. Я точно знаю! Ждет! Скажи мне, ветер, в силах ли твоих обратиться к ней, спросить её, ждет ли меня? Может ли жить без меня?
И ответа не было, лишь тихий шепот листвы, что говорил: – Не в силах я жить без тебя, Гордей…
И подлетит к нему светлячок лесной, молву свою неслышную начнет: – Следи за мной, иди за мною, я приведу тебя…
И восстанет он из объятий трав, что так стала жива, что стала так прекрасна, хоть и был он в мире мертвецов, всё цвело здесь бесконечной, вокруг него, красотой, ведь душа его было чиста, была как самое лучшее удобрение для этих трав…
И шел он, не думая, не чувствуя земли под ногами, не чувствовал он и холода, лишь это безукоризненное желание следовать за светом, что ведет его по тьме, что пылает вокруг него, по тьме, что освещается звездами, что освещается этим светлячком. И этот свет стал спутником его ныне, изредка прятавшись в душу, согревая её. Этот светлячок исчезал, когда открывалось ожерелье, но был виден свет в голубых очах девы, был он там, этот свет, согревающий душу.
Шепотом скользили слова по его рукам, приближаясь к ушам, проникая в голову. И они твердили, что нет уж там ничего, что не ждет его, что мертва она, она в раю, где нет ему места. И ветер путника обвивал, изгоняя голоса, пока на небесах светили звезды эскадрой. И чему тут нынче верить? Шепоту, что идет из убитой старостью травы? А может на веру и стоит брать заботу ветра, а может взор небес, что, ангелом спускаясь, обвивают шею цепями незримыми, нащупывают нить, что тонким граалем пробивает сердце, оставляя внутри пылающую кровь. Где сила, где жажда и любовь кипят, создавая рвение, а от него горение пламени великого, что до небес вздымается, руки черных ангелов обжигает, но, а затем касается вечности, что едино только в абсолюте, а абсолют – не мир мертвецов, не мир любви, даже не жизнь, это другое, это, ни рай, ни ад, это что–то смежное, что–то такое, где поглощается наше тело в омут тьмы, это тень от жизни, смерти и луча, что в отличие от жизни, вечен, но от смерти он тоже отличен – он имеет начало, смерть вечна, словно прямая в бесконечной плоскости альфа, где нет бета и других, иных плоскостей… Но шепот продолжает песнь свою гнилую изливать, шепот, что берется из тлена всех мертвяков и крови под ногами, во тьму заводит тело, оставляя вокруг лишь густую, непроглядную тьму, но в ней… В ней! Виден лишь он! Светлячок, что освещается эту тьму, безмолвную, тихую, словно в толще болота ночью, вот что за тина окружает тело, а голос мертвяков, что своей кожей, слезающей с тела, касаются его… живой! Ещё живой кожи! Она дышит, но дышит этим проклятым воздухам, наполненным запахом гнилого, кислого и протухшего мяса, человеческого трупного мяса.
– Ты же понимаешь, что она уже не ждет тебя? Ты же понимаешь, что она уж встретила там кого–нибудь? Ей незачем было ждать тебя, ведь она даже не знала, пойдешь ли ты искать её. Она уже забыла про тебя. Ты не нужен ей. Она не думает о тебе. Ты даже не знаешь, где она, но идешь, как сумасшедший, как идиот, как пес, оставленный и брошенный хозяевами, который все–равно идет за ними. Ты жалок! Ты ничтожество! Не смог отпустить! Её не существует, Виктор! Твоя избранница! Её нет нигде! Это всё иллюзия! ОСТАНОВИСЬ! ВЕРНИСЬ К ЖИЗНИ! Не отпускай всего, что у тебя было! Ты можешь жить, но ты до сих пор здесь, хоть и не мертвец! Почему? ПОЧЕМУ ТЫ ОТПУСКАЕШЬ СВОЮ ЖИЗНИ РАДИ НЕЁ! ПОСМОТРИ, ВЕДЬ ПОВСЮДУ ТАК МНОГО МЛАДЫХ КРАСИВЫХ ТЕЛ! ОЧНИСЬ, ИДИОТ! – твердили голоса хором. Их было так в голове много, они твердили и вторили, пока переставлял путник ногу, затем вторую, но он шел, ему плевать на голоса было, ему плевать было, не слышал он их, он шел слепо следуя светлячку, что такой прелестью сияет в этой ледяной и мертвой тьме, что так противно скапливается вокруг головы, погружает её в омут мертвых устоев и правил, лишая жизни и права говорить, права думать, ведь думы все здесь сводятся к кончине, все думы здесь сводятся к печали, а не хотел этого, он жаждал лишь счастья, он жаждал лишь любви, что разыграется в его глазах, как фортепиано, как оркестр на концерте, что будет так созвучно сопряжен с другими, как счастье сопряжено с её глазами, волосами и той прекрасной улыбки, что видит он лишь когда взирает на ожерелье, что прекрасно, как мгла, проводит ему понятие любви и чести, и он следует им, наплевав на голоса дьявольских отродий в голове. И молвил хор ему напоследок грубые слова: – Ты мог прожить счастливо ту жизнь, но ты избрал смерть. Ты идиот, но в этом видно красоту.
– Красота видна лишь там, где нет уродства. Я выбрал смерть, ведь она получше пройденной непрожитой жизни, что сполна окатила бы меня, лишь остался бы тогда. – молвил Виктор, выходя из пелены. – Всё в мире этом – тьма, но вижу я и красоту, пылающею в сих небесных красотах мироздания. Хоть смерть сей миром благоволит, она прекрасна в пепле и огне. Поэтому я здесь, а ты, что сердце искусить решил, пожалуйста, уйди. Ты не мешаешь, нет, просто время попусту ныне тратишь. Тут ведь много неопределенных господинов, так ты им прелести людской, но настолько мертвой и гнилой, жизни просвещай. Меня оставь, утомишься быстро. – и голос мигом испарился, оставив путника тропой идти куда–то, куда, – то в горизонт, где пылает ныне свет от светлячка, что стал сей черным солнцем, что, вздымаясь над планетой, освещает всех своею тьмой, лишая силы мысли думать.
И светлячок ему на небо показал, что гладью морской, теперь такой красивой, озарила небеса необъятной силой. Виднелись ангелы, сидящие в небесах, они черны все, они смеялись. А путник шел, смеясь им всем ответ: – Вы думали я сгинул, но я здесь. Иду за той, что всех вас посильнее будет, что любовь в себе таит, что силою меня питает и боготворит. Я подобен Богу, а вы, архангелы из ада, что так смешно витаете под небесами, мне вовсе не совращаете, лишь только смеюсь над вами я, когда от мечт я отрываюсь. Вы противны мне, как ни противна кость иных, ведь вы велики, но так низко вы пали ныне, что улыбки моей, кроме как презрительной, вам не видать. Взирайте лишь на меня, когда любуюсь ожерельем, пока я счастьем душу напитаю. Тогда увидите, что значит счастья улыбка, ведь вам боли не познать, а значит счастья не увидеть.
Прошли недели одиночества в полях бескрайних, без души, что изредка поливает дождь кровью девственниц ещё не тронутых, но мертвых… О, Боже, как же это страшно… И, кажется, что хуже мира сей быть и не может, но не стоит забывать, что всё меж собою связь незримую имеет. И в том, что, казалось, её нет, чрез миг наполнится великим смыслом, что нам, жертвам мира людского, скорее всего, просто не понять, но мы ведь так активно истину во всём искать желаем… быть может, и когда-нибудь дойдет до наших светлых, но темных, голов.
И рассудок начал Виктор мимолетом отпускать, не заметив для себя, но чувствовал он это, хоть до конца не понимал. Но, по чести, сердце было чистым. Хоть немного грязным, но лучистым, словно звезда на засеянном млечном поле.
Был вечер, о нем сейчас поговорим, увидел странника живого… Ну вернее, что был живее мертвеца, но оставался им навеки ныне. И он шел, оставшись человеком. Юнец совсем ещё. И Виктор, очам не веря, подходил, болтал о всяком. Тому юнцу всё было дико, всё было страшно, Виктор чувств его никогда не разделял, ведь жизнь ему казалась в разы страшней.
– Как ты попал сюда? – спросил Виктор юнца, – И как зовут тебя?
Юноша провел взглядом броско, немного презрительно, но со своей искрой, что пылало в нем, ибо чувствовал он живость в душе того, кто говорит. Он ему ответил, ответил коротко, но так, что хотелось говорить и дале: – Звать меня Николаем.
Виктор прошел к нему, к улыбающемуся юнцу, посмотрел в его голубые глаза и улыбнулся, – Красиво имя, да только напоминает мне другое. Но суть не в этом, как ты оказался здесь? Неужто умер?
– Я не умирал телесно, я погиб душой.
– Но что–ж приключилось с тобой, Николай? Кем был ты в мире живых? – вопросил Виктор, отходя несколько назад.
Никола, сверкнув своими голубыми очами, поправил волнистые светло-русые волосы, немного усмехнулся: – Творцом я был некогда. А здесь лишь потому, что полюбил не ту. И стал я хладен, как черный монолит. Я утерял прелести любви, ведь жив лишь тот, кто в сердце своём скрывает от чужих любовь. Я был творцом, творцом остался, убив любовь, но попал сюда, оставшись в живых и наверху.
– Неужто ты утерял любовь? Как ты посметь мог? В ней же таится сама жизнь, но жизнь такая, что созидает целый мир, новый, другой мир.
– Я не Бог, не знал всё наперед. Я полюбил её, да, безумно полюбил. Но я был глуп порою, порой она била по живому. Так и расстались, но искра продолжила мелькать в душе. Пытались всё восстановить, да в пепел обратилось: мои попытки брошены в лету были, а её, что позже были, я не принял, не захотел счастливым быть. Не хотел ответственности на плечах нести, груз духовный я лечить тоже не желал. А позже… я наконец убил в себе любовь. Я понял, что мой мир – это мой мир, в нем нет места другим. Я перестал видеть в ликах других своих друзей, я перестал улыбаться честно ликам другим. Душу сковал осознанности холод, ведь я отказ принял от чувств. Мне без надобности стали они, ведь я хотел лишь творить. Но по чужому чертежу. И каким–то чудом, я оказался здесь, в переплете. Что ж, скажу честно, это место вдохновляет. Тут нет ничего лишнего, тут нет обилия людей, нет красоты бесконечной, что была средь живых. Тут правит ветер, что омывает волнами пустынные, кровью залитые поля. – молвил он, внимая запах сажи и горечи мирской, – Я б лучше выбрал жизнь средь этих мертвецов, ведь более похожи на людей, но это уж не жизнь. Телом я ещё живой, душа здесь… в краю великом, наполненной пустынной, но такой честной и правдивой красотой, что так легко понять умом, разглядеть глазами и не надо чувствовать пытаться, ведь это только душу отравит.
– Неужто мир живых стал для тебя миром мертвецов, Николь? – вдруг спросил его Виктор.
– Пожалуй, что это так. – он мило улыбнулся, пока где–то вдалеке слышался вой собак. Говорили вороны, что этот крик доносится часто из преисподнии, но на деле это был лишь очередной скотобойный завод, где производили вкуснейшее мясо. Порою там обедал сам Люцифер, отмечая изысканность и неподдельный вкус жесткой и вкусной колбасы, а как же он радовался каждому попавшемуся хрящу, что впивался меж его зубов. Хрящи те были черны, что удивляло ещё больше. А какой восторг был от вкуса… это не описать словами, как и то, что это происходило в такой близости… но никто особо не ценил этой своеобразной красоты.
– Да уж. Красота жизни быстро начинает утомлять. А вот красота смерти… Тоже, если честно. Усталость чувствую я от этого вкусного запаха гнили, человеческих тел, что постоянно тут превращаются в хороший вид минерального удобрения. К слову, из, наверное, получилось бы интересное топливо, которым заправляли машины, самолеты. Или продавали куда–нибудь. Это всё, конечно, безумно интересно, прекрасно, но… здесь теряется прелесть самого сокровенного – конечности бесконечности. Тут нет, как такового, страха смерти, потому что ты уже привыкаешь к ней, ибо вокруг тебя всегда мертвецы, а когда они становятся прекрасным удобрение для пышных роз, которые продают цветущие жизнь бабки на базаре, по которым прекрасно видно, что за ними чудесно ухаживали, любили, которые оторвать от сердца, то становится тепло самому сердцу, ведь они словно освобождаются от смерти, как таковой, но и от жизни тогда… Странно это, очень странно.
– Ты безумен? – спросил Николь, оглядев страшными глазами Виктора с ног до головы, – Неужто ты потерял здесь рассудок?..
Виктор осмотрелся, пригляделся и задумался, как думали великие философы античности, размышляя над мирозданием великим, посвящали этому всю жизнь, и эта искра, что исходит из глаз, что выходила и из глаз Ницше, Достоевского, промелькнула мглою, словно молния на плачущем небосводе, из которого вырвется она, попав в зеленую иву, что загорится, превратится в пепел, оставив мир и людей вокруг без своей великой красоты, но знаете, ежели молния будет подобна Богу, милосердна, то пожар слез небесных потушит пожар горящей ивы, оставив на ней небольшой лишь шрам от утраченного некогда смысла бытия, а именно дара всему своей неподдельной величины и безумной красоты, также промелькнула молния во взгляде Виктора, который на деле Виктором и не являлся, он был единицей такой, что постоянно маски примерял, не желая демонстрировать своей подлинной красоты окружающим, но и сам порою терялся, но он потерялся, как еж в тумане, гораздо сильнее в ней, уже не в силах вспомнить своего имени, как и имени своей возлюбленной. На деле то он помнил, только вот мысли утекали, словно бурная река из его головы, оставляя в ней выжженное поле, на котором бы с радостью отведал мертвечины Витольд. – О нет, друг мой. Я в полной осознанности. И не безумен я, дорогой Николь. Безумен ты, ежели не ценил того, что даровано было тебе всё это время, пока не попал ты сюда. Есть мир, в котором, ежели жив, рано или поздно ты умрешь, оставшись пеплом на краю мира бездыханного, что дышать то рад, но он уже не может, его легкие пробила коса, их пробил жестокий мир безумств, что играют вокруг, как играть будут мертвецы на твоём гробу. И ты выбрал мир, где нет начал, нет и концов, тут только черни исповедь, глоток чертога смерти, но это не он, это не смерть, это лишь отражение жизни, иллюзия, а смерть поистине страшна, ведь полностью пуста.
Безмолвный ответ очами демонстрировал Никола. Он был оскорблён подобным выкидом Виктора. Но не стал уж слишком долго обиду таить, ведь дунул ветер переменчивый, завыл он волком в скелетах, обглоданных давно, завыл он, кости насквозь проходя. Ветер тот словно витражом, что ребенок разрисовывает окна, разрисовал и лики серьезных мужей, заставив одного слово проронить: – Прости… Этот мир сделал меня озлобленным. Не хочешь пойти со мной? – спросил Виктор руку протянув.
Николь улыбку свою дьявольскую расчертил, промолвив: – Ежели вкушать я буду запах гнили твой.
– Прости, друг мой, но я пахну свежими цветами. Гнилью пахнет под ногами, оглянись. – Виктор опустил глаза, указав на труп под ногами Николя.
