Уильям Голдинг
Зримая тьма
Дщери человеческие.
Он безмолвно закричал в никуда. Тишина отозвалась тишиной.
Затем раздались отчетливые слова:
– Кто там? Что тебе надо?
Голос принадлежал помощнику викария, который наводил порядок в ризнице сообразно своему стремлению к аскетизму, о чем викарий не имел понятия. Вопрос был обращен к мальчику-хористу, который скребся в дверь ризницы в надежде войти и забрать комикс, забытый внутри. Но звук его голоса прозвучал прямо у Мэтти в голове, и он ответил на него там же. Перед весами с двумя чашами, с мужским лицом на одной и огнем предвкушения и соблазна на другой, прошел отрезок времени, состоявший из чистой, раскаленной боли. Для Мэтти это стало первой проверкой воли, не подвергавшейся до того испытанию. Он знал, что сделал выбор, – и ему никогда потом не приходилось сомневаться в своем знании или, тем более, смиряться с ним, гордиться им, – но не так, как выбирает осел из двух неравных охапок сена; это был выбор мучительного осознания. Раскаленная боль не утихала, поглощая будущее, выстроенное на искусственных цветах и темно-русых волосах, и оно погрузилось из «все еще возможно» в «могло бы быть, если…». Мэтти осознал, увидел, что его отталкивающая внешность превратила бы ухаживания за цветочницей в фарс и унижение; и он понял, что так будет с любой женщиной. Он зарыдал взрослыми слезами, пораженный в самую душу, оплакивая погибшие мечты, как оплакивал бы мертвого друга. Он плакал, пока не кончились слезы, и никогда не узнал, что утекло от него вместе со слезами. Закончив рыдать, он обнаружил, что стоит в странной позе – на коленях, прислонившись спиной к скамейке. Его руки сжимали спинку передней скамьи, а лбом он упирался в полочку для молитвенников и псалтырей. Открыв глаза и сфокусировав взгляд, он увидел прямо перед собой лужицу своих слез, упавших на камень и скопившихся в бороздках древних эпитафий. Он вернулся в унылый серый дневной свет, в легкий шепот дождя за западным окном, увидел невозможность излечиться от Педигри. А что касается волос… он понял, что должен уехать.
Глава 4
Для изломанной, страстной натуры Мэтти было естественно, что если уж он решил уехать, то уехать так далеко, как только возможно. Обстоятельства этого путешествия складывались странным образом, будто изломанность Мэтти давала ему право двигаться по самому быстрому – воздушному – маршруту, и дорога в Австралию оказалась для него короткой и легкой. Он встречал сочувствие чиновников там, где мог встретить безразличие, – хотя скорее всего те, кто содрогался при виде его изуродованного уха, просто спешили поскорее его спровадить. Всего через несколько месяцев он уже имел работу, церковь и ночлег в мельбурнском отделении Союза христианской молодежи – все в центре города на Фор-стрит рядом с отелем «Лондон». Местный магазин скобяных товаров был не таким большим, как Фрэнкли, но и там наверху оказались склады, у стены двора – ящики, а вместо кузницы – механическая мастерская. Мэтти мог бы остаться здесь на годы, на всю жизнь, если бы оправдалась его наивная вера – чем быстрее и дальше он уедет, тем скорее избавится от своих невзгод. Но, разумеется, проклятие мистера Педигри последовало за ним. Более того, то ли время, то ли Австралия, то ли и то и другое вскоре обострили в нем смутное чувство недоумения, превратившееся в неприкрытое изумление; и оно породило где-то в голове Мэтти вопрос:
«Кто я такой?»
Единственный ответ, пришедший откуда-то изнутри, гласил: ты пришел из ниоткуда и уйдешь в никуда. Ты причинил боль единственному другу; и ты должен отказаться от женитьбы, секса, любви, потому что, потому что, потому что! Если трезво взглянуть на вещи – на тебя никто не польстится, никогда. Вот кто ты такой.
Он сам не вполне понимал, насколько ему не хватает нормальной кожи. Когда Мэтти в конце концов осознал, какие огромные усилия приходится делать даже самым доброжелательным людям, чтобы скрывать свое отношение к его внешности, то постарался по возможности избегать любых контактов. Это касалось не только недосягаемых созданий (сорокапятиминутная посадка в Сингапуре, и куколка в пестрых одеждах, покорно стоявшая возле зала ожидания), но также священника с его доброй женой и прочих. Библия на тонкой рисовой бумаге и в мягкой кожаной обложке ничем не могла ему помочь, равно как и его английский выговор и происхождение из метрополии, хотя Мэтти по своей наивности надеялся на это. Убедившись, что он не считает себя чем-то исключительным, не смотрит на Австралию свысока и не ждет особого к себе отношения, его коллеги утратили всякую доброжелательность – их злило, что они с самого начала обманулись в нем и лишились удовольствия над ним поиздеваться. Кроме того, случалось и досадное недопонимание.
– Меня не волнует, как там тебя зовут. Когда я говорю «Матей», так оно и есть, чтоб я сдох! – И, обращаясь к австралийскому коллеге мистера Пэрриша: – Он еще меня учит, как по-английски говорить!
Но уволился Мэтти из магазина скобяных товаров по очень простой причине. В первый же раз относя коробки с фарфором в отдел свадебных подарков, он обнаружил, что руководит этим отделом, делая его невыразимо опасным, хорошенькая накрашенная девушка. Он тут же понял, что путешествие не решило его проблем, и хотел было сразу вернуться в Англию, но это было невозможно. Он сделал все, что было в его силах, – то есть поменял работу, как только нашлась новая, на этот раз в книжном магазине. Владелец магазина, мистер Свит, был слишком близоруким и рассеянным, чтобы догадаться, какой помехой для коммерции может стать лицо Мэтти. Зато миссис Свит, не страдавшая ни близорукостью, ни рассеянностью, увидев Мэтти, сразу же поняла, почему люди перестали заходить в их магазин. Свиты были гораздо богаче, чем английские книготорговцы, жили в загородном доме, и вскоре Мэтти перебрался туда. Его поселили в крохотном коттедже, прилепившемся к главному зданию. Он выполнял всякую случайную работу, а когда мистер Свит выучил его водить машину, стал ездить из дома в магазин. Однажды миссис Свит, отведя взгляд, заметила, что его волосы лежали бы аккуратнее, если бы он носил шляпу. Скорее какое-то глубинное самоощущение, нежели представление о собственном облике, заставило его выбрать черную шляпу с широкими полями. Она шла и к скорбной целой половине его лица, и к более светлой, но искаженной и пугающей левой половине, на которой рот и глаз были оттянуты книзу. Шляпа так хорошо закрывала багровый огрызок его уха, что люди редко замечали это уродство. Один предмет за другим – пиджак, брюки, ботинки, носки, свитер с высоким горлом, пуловер, – и Мэтти стал человеком в черном, молчаливым, отчужденным, с вечно тяготеющим над ним нерешенным вопросом:
«Кто я такой?»
Однажды, когда Мэтти привез миссис Свит в магазин и ждал ее, чтобы отвезти обратно, ему на глаза попался выставленный перед витриной лоток подержанных книг, продававшихся не дороже, чем по пятьдесят центов каждая. Одна из книг – в деревянной обложке, со стертым названием на корешке – заинтересовала его. Мэтти рассеянно взял книгу в руки – это оказалась старая Библия, из-за деревянного переплета более тяжелая, чем его собственная, в мягкой коже, но напечатанная на такой же бумаге. Он полистал знакомые страницы, внезапно остановился, перелистал назад, вперед, снова назад, наклонился над страницей, начал бормотать себе под нос, потом его голос совсем затих.
Одной из отличительных черт Мэтти была способность полностью выключать внимание. Чужие голоса могли литься сквозь него, не оставляя ни малейшего следа в его памяти. Вполне вероятно, что в австралийских церквях, которые он посещал все реже и реже, – и в английских церквях, и в далеком прошлом, на занятиях в интернате, – велась речь о трудностях перевода с одного языка на другой; но все объяснения померкли перед фактом, черным шрифтом на белой странице. В самой середине двадцатого века от несложного мира окружавших его людей Мэтти отделяло что-то вроде решетки, которая как бы сортировала и отфильтровывала девяносто девять процентов того, что полагается впитать человеку, и придавала оставшемуся одному проценту блестящую твердость камня. И сейчас Мэтти застыл с книгой в руках, подняв голову и ошеломленно уставив взор в витрину магазина.
Здесь все по-другому!
Ночью он сел за свой стол, положив перед собой обе книги, и стал сличать их слово за словом. Только глубоко за полночь он встал и вышел на улицу. Он шагал взад и вперед по прямой бесконечной дороге до утра, пока не настало время везти мистера Свита в город. Когда Мэтти вернулся и поставил машину в гараж, ему показалось, что он никогда раньше не замечал, насколько птичий щебет напоминает безумный хохот. Это так растревожило его, что он без всякой нужды начал стричь газон, чтобы спрятаться за шумом косилки. Едва ее мотор взревел, с высоких деревьев вокруг приземистого здания вспорхнула стая желтогрудых какаду и с нестройными криками понеслась над выгоревшим на солнце лугом, где паслись кони, к стоящему в миле от дома одинокому дереву, заполнив его суетой и шумом.
Вечером того же дня, выпив на кухне чаю, он достал обе Библии, открыл их титульные листы и перечитал каждый по нескольку раз. Наконец откинулся на спинку стула и закрыл ту, что в кожаном переплете. Взяв ее, Мэтти вышел из дома, пересек ближайший газон и прошел мимо грядок к изгороди между огородом и склоном, уходящим к пруду, где разводили раков. Он посмотрел на залитые лунным светом травянистые просторы, тянувшиеся до неясных очертаний холмов на горизонте.
Потом он достал Библию и начал одну за другой вырывать из нее страницы, выпуская их из рук. Ветерок подхватывал трепещущие листы и уносил, переворачивая, прочь, – они терялись в высокой траве. Мэтти вернулся в коттедж, почитал Библию в деревянном переплете, машинально произнес молитву, лег в постель и уснул.
Так начался год, оказавшийся для Мэтти вполне счастливым. В какой-то момент в деревенской лавке появилась новая продавщица, хорошенькая девушка, и для Мэтти снова начались мучения; но она оказалась слишком хорошенькой, чтобы задержаться здесь надолго, и ее сменила другая, на которую он смотрел с умиротворенным безразличием. В удивительно светлом настроении он бродил по участку или по дому, шевеля губами, и целая сторона его лица была веселой, насколько может быть веселой половина лица. Он никогда не снимал шляпу в присутствии других людей, и по деревне пошли слухи, что он так и спит в ней, что было неправдой. Он не мог спать в широкополой шляпе, и все это прекрасно понимали; но сплетня казалась правдоподобной, отлично сочетаясь с его отчужденностью. Рассветное солнце и луна всегда заставали его в постели – длинные пряди черных волос раскиданы по подушке, бледная кожа черепа и левая часть лица то возникают, то исчезают, когда он мечется во сне. Затем щебетали первые птицы, и он вскакивал, чтобы опять на несколько секунд нырнуть в постель, прежде чем встать окончательно. Умывшись, он садился и читал книгу в деревянном переплете – губы беззвучно шевелились, целая сторона лица хмурилась.
Его губы шевелились весь день: вел ли он культиватор по пыльной овощной грядке, разматывал ли шланг, стоял ли у светофора с мотором на холостом ходу, нес ли свертки, подметал ли, вытирал пыль, чистил…
Иногда миссис Свит, оказавшись рядом, слышала:
– …одно серебряное блюдо, весом в сто тридцать сиклей, одна серебряная чаша в семьдесят сиклей, по сиклю священному, наполненные пшеничною мукою, смешанною с елеем, в приношение хлебное, 56 Одна золотая кадильница в десять сиклей, наполненная курением, 57 Один телец, один овен, один однолетний агнец, во всесожжение, 58 Один козел…
Иногда она слышала его голос в доме, он звучал все громче и громче; порой его заедало, как поцарапанную пластинку:
– 21 И сказал им… сказал им… сказал им… сказал им…
Затем миссис Свит слышала торопливые шаги и понимала, что Мэтти пошел к себе – заглянуть в открытую книгу на столе. Через несколько секунд он возвращался, и сквозь писк и скрип натираемого оконного стекла снова раздавалось:
– …сказал им: для того ли приносится свеча, чтобы поставить ее под сосуд или под кровать? не для того ли, чтобы поставить ее на подсвечнике? 22 Нет ничего тайного, что не сделалось бы явным; и ничего не бывает потаенного, что не вышло бы наружу. 23 Если кто…
Счастливый год, с какой стороны ни взглянуть! Но оставалось кое-что – Мэтти сам так сказал себе в мгновение особенно яркого и четкого осознания, – шевелившееся под поверхностью. С тем, что лежит на поверхности, можно что-то сделать. Например, существовали четкие инструкции, как поступать, если человек сам себя осквернил. Но как быть, если то, что живет под поверхностью, не поддается определению, но существует там – необходимость, к которой не приложено никаких инструкций? Необходимость толкала его к тому, чего он не мог объяснить, а мог только принять с облегчением, когда бездействие становилось невыносимым. Так он выкладывал из камней узоры и совершал над ними пассы. Так он медленно высыпал пыль из горсти и выливал чистую воду в яму.
В тот год Мэтти перестал ходить в церковь, а она предприняла лишь формальные усилия, чтобы вернуть его в свое лоно. Разрыв с церковью был для него такой же необходимостью, как другие поступки, и пошел ему на пользу. Однако наступление следующего года, которое могло бы на привычный манер пройти как по маслу, не оставив следа нигде, кроме календаря, прозвучало для Мэтти скрипом несмазанной петли. Из Перта на Рождество и Новый год приехала овдовевшая сестра миссис Свит с дочерью. Вид девушки со светлыми волосами и такой же светлой кожей снова заставлял Мэтти до глубокой ночи шагать взад-вперед по дороге, обратив взор к небесам, как будто оттуда могла спуститься помощь. И вот – высоко в небе он увидел знакомое созвездие: Орион-охотник, сияющий, с воздетым пылающим мечом. Крик Мэтти разбудил птиц, те встрепенулись, решив, что уже рассвет, и в тишине, наступившей, когда они успокоились, Мэтти осознал шарообразность Земли и ужас повисших в пустоте тел, колдовской путь солнца и спешащей впереди него луны. Затем он прибавил к этому беззаботность, с которой люди живут посреди величия и ужаса, и в нем скрипнула ржавая петля, а вопрос, никогда не покидавший его, изменился и прозвучал отчетливее.
Не – «кто я такой?».
«Что я такое?»
Там, на пустынной дороге в нескольких милях от Мельбурна, в первые часы нового года, он задал вопрос вслух и стал ждать ответа. Конечно, это было глупо, как и многие из его поступков. Все на мили вокруг было погружено в сон; и когда наконец Мэтти пошел прочь от места, где прокричал свой вопрос, ответа все еще не было, хотя солнце уже осветило холмы на горизонте.
Итак, шел второй год – зима и лето, весна и осень, хотя настоящей зимы не было, да и весны тоже. А вопрос становился все горячей и горячей под поверхностью его чувств и рассудка, накалялся все сильнее и сильнее, и наконец стал сниться ему ночь за ночью. Три ночи подряд ему снилось, как мистер Педигри повторяет свои ужасные слова, а потом просит о помощи. Но Мэтти был нем три ночи подряд, он метался под одеялом и пытался выговорить: «Как я могу помочь, если не знаю, что я такое?»
Проснувшись, он понял, что не стоит больше читать вслух отрывки из Библии. Как можно говорить или слушать, когда в тебе постоянно живет вопрос? И так как Мэтти не мог ответить на вопрос или понять, что он означает и как его задать, в его мозгу начали возникать – так же мучительно, как сам вопрос когда-то, скрипнув, приобрел новую форму, – определенные выводы. Мэтти понял, что должен уехать; временами он даже задумывался, не по этой ли причине другие люди иногда срываются с места и пускаются в странствия, подобно Аврааму. Правда, до пустыни было рукой подать, но как только Мэтти решил, что должен оставить насиженное место, он полусознательно ощутил необходимость двигаться на север, туда, где огненный росчерк Меча Ориона не так сильно задран вверх. Человеку, пускающемуся в путь оттого, что он не может оставаться на одном месте, чтобы задать направление, достаточно небольшого толчка. И все-таки Мэтти надолго застрял в полной невозможности что-то понять и успел вступить в свой четвертый австралийский год, прежде чем – как он мысленно называл это – отряхнуть прах Мельбурна со своих ног. Он не мог назвать ни истинную причину своего отъезда, ни то, что надеется найти, и потому потратил много времени на незначительные приготовления, которые должны были облегчить ему жизнь. Он редко тратил деньги и смог с нескольких зарплат купить очень маленькую, очень дешевую и, значит, очень старую машину. Он взял с собой Библию в деревянном переплете, запасные штаны, запасную рубашку, бритвенный прибор для правой стороны лица, спальный мешок и один запасной носок – в рационализаторском озарении он решил менять по одному носку в день. Мистер Свит дал ему немного денег сверх заработанного и то, что называется «рекомендацией», в которой упоминались его трудолюбие, скрупулезная честность и абсолютная правдивость. Насколько эти качества непривлекательны сами по себе, не подкрепленные чем-либо другим, может свидетельствовать то, что после прощания с Мэтти миссис Свит на радостях пустилась на кухне в пляс.
Мэтти же катил прочь с чувством греховного удовольствия. Его путь проходил вначале по знакомым дорогам, по которым он возил чету Свитов на воскресные прогулки, но он знал, что наступит момент, когда колеса укатятся дальше тех мест, где могли остаться отпечатки шин хозяйского «даймлера», в новый мир. И когда это случилось, он испытал мгновение не просто удовольствия, а чистого наслаждения, тем более греховного, что оно было частью его существа.
После этого Мэтти больше года работал в компании, строившей изгороди в окрестностях Сиднея. Это позволило ему подзаработать, держась большую часть времени вдали от людей. Он бы уволился раньше, но его маленькая машина серьезно поломалась, пришлось проработать лишних шесть месяцев, чтобы оплатить ремонт и двинуться дальше. Изнутри его жег вопрос, снаружи – воздух, становившийся все жарче на пути в Квинсленд. Под Брисбеном ему пришлось остановиться и найти новую работу. Однако там он задержался меньше, чем на любом из предыдущих мест, включая магазин скобяных товаров в Мельбурне.
Он устроился грузчиком на кондитерской фабрике, слишком маленькой, чтобы ее стоило механизировать. Раздраженные жарой – стояло лето – и его обликом, женщины наседали на управляющего, требуя уволить Мэтти: он-де постоянно на них пялится. На самом деле это они на него пялились, шептали: «Неудивительно, что крем киснет» и прочее в том же духе. Мэтти, считавший себя, подобно страусу, невидимым, если сам ни на кого не смотрел, был вызван к управляющему, и как раз тогда, когда ему возвращали бумаги, отворилась дверь и вкатился хозяин фабрики. Мистер Ханрахан был вдвое ниже Мэтти и вчетверо шире. Маленькие черные глазки, бегающие на жирном лице мистера Ханрахана, постоянно искали что-то в углу или за дверью. Услышав, почему увольняют Мэтти, он бросил косой взгляд на его лицо, потом на его ухо и, наконец, смерил его взглядом с головы до ног.
– А разве мы не именно такого парня ищем?
Мэтти показалось, что сейчас он получит ответ на свои вопросы. Но мистер Ханрахан всего лишь направился к двери и велел Мэтти ехать следом за ним. Мэтти сел в свой допотопный автомобиль, мистер Ханрахан – в свой новый, завел мотор, затем выскочил из машины, устремился к двери, распахнул ее и заглянул внутрь, в контору. Потом он аккуратно закрыл дверь, продолжая глядеть сквозь щель, пока она не пропала, и медленно вернулся к машине.
Дорога от фабрики шла через леса, поля и зигзагами взбиралась на холм. Дом мистера Ханрахана лепился к склону холма среди странных, замшелых, увитых орхидеями деревьев. Мэтти остановился позади новой машины и вслед за новым нанимателем поднялся по наружной лестнице в огромную гостиную со стеклянными стенами. С одной стороны открывался вид с холма вниз, на фабрику, которая отсюда казалась макетом самой себя. Не успев войти, мистер Ханрахан схватил с большого стола бинокль и направил его на этот макет. Свирепо рявкнув, он бросился к телефону и заорал:
– Моллой! Моллой! Там на заднем дворе бездельничают две девчонки!
В это время Мэтти изумленно рассматривал три остальные стеклянные стены. Они были сверху донизу зеркальными, даже двери, и эти зеркала не просто отражали, а искажали, так что Мэтти видел себя ушестеренным, растянутым с боков и сплющенным сверху; сам мистер Ханрахан приобрел очертания дивана.
– Ха! – усмехнулся мистер Ханрахан. – Вижу, тебе нравятся мои стекляшки. Неплохой способ ежедневного умерщвления греховной гордыни, а? Миссис Ханрахан! Где вы?
Миссис Ханрахан возникла мгновенно, будто материализовалась из пустоты, – на фоне окна и зеркал открывающиеся двери казались солнечной рябью на воде. Она была тоньше Мэтти, ниже мистера Ханрахана и имела несколько потрепанный вид.
– Что, мистер Ханрахан?
– Вот он! Я нашел его!
– Бедняга! Как ему не повезло с лицом!
– Я покажу этим вертихвосткам мужчину в доме! Девочки! Идите сюда, вы все!
По стенам прошла рябь, темные пятна и светлые вспышки.
– Семь моих дочек! – возгласил мистер Ханрахан, по-хозяйски их пересчитав. – Вы хотели мужчину в доме, так? Слишком много женщин, говорите? Ни одного молодого человека на милю вокруг? Я вам покажу! Вот вам новый мужчина в доме! Взгляните на него хорошенько!
Девочки встали полукругом. Близняшки Франциска и Тереза, едва из колыбели, но такие лапочки. Мэтти инстинктивно поднял руку, чтобы они не испугались левой, обращенной к ним стороны его лица. Бриджит, повыше, симпатичная и близоруко щурившаяся, Бернадетта, еще выше и симпатичнее, вполне созревшая, Сесилия, пониже, такая же милая и еще более зрелая, Габриэль-Джейн, от которой никто на улице не мог отвести глаз, и, наконец, старшая, одетая как на пикник Мэри-Мишель: кто хоть раз ее видел, был обречен.
Сесилия хлопнула себя ладонями по щекам и слабо вскрикнула, когда ее глаза привыкли к свету. Мэри-Мишель повернула голову на лебединой шее к мистеру Ханрахану и произнесла волшебные слова:
– О, папа!
Тогда Мэтти издал дикий вопль. Распахнув дверь, он бросился вниз по лестнице. Вскочил в машину и погнал по извивам дороги вниз с холма, декламируя фальцетом:
– Откровение Святого Иоанна Богослова. Глава первая. 1 Иоанн семи церквам, находящимся в Азии, и отмеченным семью подсвечниками. 7 Се грядет Иисус Христос. 14 Его славная сила и величие. Откровение Иисуса Христа, которое дал Ему Бог, чтобы показать рабам Своим…
Мэтти декламировал все так же пронзительно; но постепенно тон снижался, и, наконец, он прочел уже обычным голосом: «19 И если кто отнимет что от слов книги пророчества сего, у того отнимет Бог участие в книге жизни и в святом граде и в том, что написано в книге сей».
На конечном «Аминь» он заметил, что кончается бензин, и подрулил к колонке; а пока ждал, его сознание посетил образ Мэри-Мишель, и он снова ринулся наугад – и по дороге, и по книге:
– «22 Кина, Димона, Адада,
23 Кедес, Асор и Ифнан,
24 Зиф, Телем и Валоф,
25 Гацор-Хадафа, Кириаф, Хецрон, иначе Гацор,
26 Амам, Шема…»
Вечером Мэтти добрался до Гладстона – это был большой город. Там он на несколько месяцев обрел покой, работая могильщиком.
Но все повторилось снова – вернулись и вопрос, и беспокойство, и необходимость ехать туда, где все станет просто и понятно. И Мэтти начал размышлять; вернее сказать, что-то внутри Мэтти начало размышлять и представило ему готовый результат. Таким образом, без участия осознанной воли он наткнулся на мысль: «Все ли люди такие?» К этой мысли прибавилась следующая: «Нет, потому что у них обе стороны лица одинаковы».
Потом: «Только ли лицом я отличаюсь от них?»
«Нет».
– Что я такое?
После этого он механически помолился. В Мэтти была одна странность. Молиться у него получалось не лучше, чем летать. Но сейчас, помолившись в конце, как обычно, за всех людей, которых знал, он добавил еще одну просьбу, в том смысле, что если можно, он рад бы был облегчению своих собственных мук, и вслед за этим в его мозгу сразу же всплыла ужасная цитата: «И есть скопцы, которые сделали сами себя скопцами для Царства Небесного». Эта мысль посетила его в самом подходящем месте – в могиле. И подняла его, как бы мгновенно воскресив, из могилы, и Мэтти смог выбросить цитату из головы только после многих миль пути вдоль побережья, в стране жестоких и злых людей. Сделать это ему помогли жестокие люди. Мэтти остановили полицейские, обыскали его и машину и предупредили: на дороге совершено убийство, причем не последнее, – но Мэтти поехал дальше, потому что не осмеливался ехать назад и ему больше некуда было ехать. На бензоколонке он взглянул на карту, но все прожитые в Австралии годы так и не научили его отличать страну от континента. Он наивно ожидал, что до Дарвина осталось несколько миль пути с бензоколонками, продуктовыми магазинами и колодцами. Житейские знания его не слишком интересовали, а в Библии, хоть там много говорится о пустынях, нет ни слова о том, насколько часто встречаются в диких краях колодцы и заправочные станции. Поэтому он свернул с шоссе, и так уже начинавшего сходить на нет, и вскоре окончательно заблудился.
Мэтти не испытывал страха. Не потому, что был храбрым. Просто он не догадывался об опасности. Он был неспособен пугаться. Машину трясло, кренило, заносило и подбрасывало, он думал, что хорошо бы попить, зная, что у него нет воды, и следил, как стрелка указателя бензина опускается все ниже и ниже, пока она не замерла на нуле, а впереди не было ничего, кроме едва заметной колеи; наконец, машина встала. В этом не было ничего драматичного, во всяком случае, происходящее не казалось трагедией. Машина остановилась среди низкорослых колючек, покрывавших песчаную почву. Над горизонтом поднимались только низкие силуэты трех далеких деревьев, раскиданные в его северной части. Мэтти долго сидел в машине. Он наблюдал, как перед ним опускается солнце, а небо было таким безоблачным, что даже на самой его кромке колючки раздирали солнечный диск, пока тот окончательно не скрылся из виду. Мэтти сидел и слушал звуки ночи, которые уже были ему вполне знакомы, и даже тяжелый топот большого животного в кустарнике ничуть его не испугал. Мэтти устроился на водительском месте, как будто оно для того и было предназначено, и заснул. Он проснулся только на рассвете, и разбудил его не свет, а жажда.
Мэтти не знал чувства страха, но мог чувствовать жажду. Он вылез из машины в зябкий рассвет и прошелся вокруг, словно мог набрести на пруд, закусочную или деревенскую лавку, а затем без всяких приготовлений и каких-либо размышлений зашагал вперед по колее. Он не оборачивался, пока не почувствовал, что почему-то стало тепло спине; он оглянулся и увидел встающее солнце. Машины под солнцем не было – только заросли. Мэтти пошел дальше. Солнце поднималось, и вместе с ним росла жажда.
Мэтти никогда не попадались книги по выживанию. Он не знал ни о растениях, хранящих влагу в утолщениях стеблей, ни о том, что можно копать ямки в песке или искать воду, наблюдая за поведением птиц; азарт любителя приключений тоже был ему чужд. Он чувствовал только жажду, обжигающее спину солнце и деревянный переплет Библии, бивший его по правому бедру. Ему, возможно, даже не приходило в голову, что можно идти и идти, а потом упасть, так и не найдя воды. И он шел вперед так же упрямо, как делал все в своей жизни, с самого ее начала.
К полудню с кустами стало происходить что-то странное. Они начали расплываться, словно мистер Ханрахан притащил их в свою диковинную гостиную. Это мешало разглядеть колею или то, что Мэтти за нее принимал, и он на минутку остановился, глядя под ноги и моргая. У его ног суетились большие черные муравьи, которых жара только бодрила и поощряла к труду, – они таскали огромные тяжести, как будто стремились к некоему свершению. Мэтти некоторое время разглядывал их, но это зрелище ничего ему не говорило о его нынешнем положении. Снова подняв глаза, он не сумел найти дорогу. Его собственные следы ничем не могли помочь – они поворачивали, теряясь из виду, а вокруг были одни кустарники. Он как мог внимательно осмотрел окружающую местность и заметил, что в одном направлении растительность будто бы гуще и выше. Он подумал, что это могут быть деревья, а где деревья – там тень, и решил идти туда, если только примерно в той стороне находится запад. Но в полдень в такой близи от экватора даже с секстантом очень трудно определить направление по солнцу, и все, что у Мэтти получилось, – поднять глаза, отступить на шаг и повалиться на спину. От удара у него перехватило дыхание, и на мгновение среди кружащихся лучей и вспышек в зените ему почудилось огромное пятно тьмы, напоминающее человеческий силуэт. Мэтти поднялся на ноги, и, конечно же, перед ним ничего не было, только солнце, посылающее вертикальные лучи: когда он снова надел шляпу, тень от ее полей легла ему на ноги. Он отыскал прежнее направление и попытался сообразить, стоит идти туда или нет, но на ум приходили лишь библейские поучения о размерах медных морей. Они вызвали видение отблесков на воде, которые слились с зеркалами в гостиной мистера Ханрахана, а его собственные губы превратились в две каменные гряды посреди пустыни. И когда он продрался через кустарник, доходивший ему до плеча, перед ним предстало высокое дерево, все в ангелах. Увидев Мэтти, они захохотали, взлетели, описали круг и умчались в небеса, и он ясно понял, что они звали его с собой и смеялись над тем, что он не умеет летать. Но он еще мог передвигать ноги и продолжал протискиваться сквозь заросли, пока не оказался под деревом, повернувшим листья ребром к солнцу и потому не дававшим тени; вокруг дерева было лишь небольшое пятно голой песчаной почвы. Мэтти прислонился спиной к дереву и поморщился от боли – солнце обожгло его сквозь куртку. Затем на краю голой песчаной почвы возник человек – это был абориген. Мэтти узнал в нем ту фигуру, которая висела в воздухе между ним и солнцем, когда он упал. Теперь Мэтти мог рассмотреть ее во всех подробностях. Абориген оказался вовсе не высоким, наоборот, довольно маленьким, но очень тощим, от этого он и казался выше. Деревянное копье с обугленным наконечником, которое абориген держал вертикально, было длиннее их обоих. Лицо аборигена, как видел его Мэтти, окутывала дымка, что было не так уж странно, ведь он материализовался под солнцем из воздуха. И был совершенно голым.