bannerbannerbanner
Обманный лес

Кристофер Голден
Обманный лес

Полная версия

Сначала он позвонил Рэйчел Моррисси, которая занималась Натаном, когда они развелись. Доктор Моррисси была детским врачом, но хорошо помнила и Натана, и его родителей. Когда Томас начал объяснять ей природу своего беспокойства, доктор Моррисси фактически организовала ему встречу с доктором Мицелл в тот же самый день. Из уважения к Моррисси Мицелл даже пропустила обед.

Томас опасался, как бы она не выкатила ему счет в двойном размере.

Однако доктор Мицелл оказалась совсем не такой, какой он себе ее представлял. Она была молодой и очень красивой, но совершенно не в духе всех стереотипов модных журналов. Ее черные волосы были коротко подстрижены, а оливковую кожу усеивала россыпь мелких веснушек, которые показались ему очаровательными. У нее был заразительный смех, который ложился ему на душу как бальзам, и через несколько минут после того, как он устроился в кресле напротив Ли Мицелл, Томас проникся к ней полным доверием.

– Кроме вас и Натана кто-нибудь был свидетелем тех странных событий, которые предшествовали его кататонии? – спросила она его.

Томас предугадывал следующий вопрос.

– Нет, – признался он. – И Натан тоже никому о них не рассказывал, насколько мне известно. Но они произошли, доктор.

Мицелл спокойно кивнула, ее карие глаза горели пониманием. На ней было бордовое платье, в котором не было ни намека на легкомыслие, и все же Томас не мог не любоваться ею. Писатель в его душе не преминул заметить, что старая поговорка относительно того, как легко влюбиться в своего врача или психолога, весьма верна.

Ей по долгу службы положено проявлять сочувствие. И беспокоиться о его благополучии тоже.

Это очень обнадеживало.

После долгого молчания она сказала:

– И все же все остальные случаи, которые, по вашему утверждению, являются галлюцинациями, были столь же реальны, как и те, свидетелями которых, как вы говорите, был Натан.

Томас опешил.

– К чему вы клоните? – спросил он ее почти сердито. – Выходки какого-нибудь шутника или даже преследователя, который перемазал арахисовым маслом мою лужайку и мое окно, это одно дело, а слышать, как с тобой говорят птицы, или видеть наяву героев своих книг – совсем другое.

– Ну разумеется, – согласилась доктор Мицелл. – Я просто привожу пример того, как трудно провести грань между реальностью и фантазией, когда эта грань начинает стираться. У меня как-то была одна пациентка, которая считала, что ее преследуют призраки. Они мерещились ей повсюду. В конце концов ей начал мерещиться призрак ее матери, бодрой пожилой дамы восьмидесяти трех лет от роду, которая была вполне жива и здорова. Несколько недель спустя, когда мать этой пациентки умерла, бедная женщина обвинила себя в том, что это явление к ней призрака как-то повлекло за собой кончину ее матери.

Томас нахмурился.

– И что с ней случилось?

Доктор Мицелл вскинула брови и чуть склонила голову набок, как будто предпочла бы не слышать этого вопроса. В конце концов она ответила:

– Она покончила с собой.

Чувствуя себя последним мерзавцем, но не в силах удержаться, Томас рассмеялся.

– Ну, – сказал он, – по крайней мере, меня не тянет на самоубийство. И то ладно.

Мицелл с улыбкой согласилась.

– Мистер Рэнделл, люди с развитым воображением нередко под давлением стресса теряют связь с реальностью и ищут какого-то утешения в мирах, которые кажутся им более надежными. У вас немного иная, немного более агрессивная ситуация, но в сложившихся обстоятельствах просматривается определенный принцип. Вы чувствуете себя неспособным вылечить вашего сына, и образы, порожденные вашим воображением, снова и снова появляются, мучая вас предположением, что только вы можете «спасти» его. Весьма вероятно, это результат вашего неуместного чувства вины. Если мы сможем попытаться поработать с этим и, возможно, обсудить вашу привязанность к этим персонажам, скорее всего, нам удастся добиться полного прекращения приступов.

– Что-то многовато «если», – заметил Томас.

– Вы предпочли бы, чтобы я объявила вас буйнопомешанным и упекла в «Бельвю»[11]? – невинно осведомилась доктор Мицелл.

После этого все прошло довольно гладко.

Скоро Томасу придется позвонить Эмили и сказать ей, что он подменит ее на эту ночь. После такого денька посидеть с Натаном будет почти отдыхом. Ему нужно побыть с сыном, присмотреть за ним. Что бы ни сказала доктор Мицелл, он все еще отец Натана и ощущает необходимость защищать своего малыша. Может, и не в его силах приблизить выздоровление Натана, но ему под силу посидеть с ним, поговорить – а вдруг он услышит?

Он споет, подумалось ему вдруг. Точно так же, как в младенчестве пел Натану на ночь. Джеймса Тэйлора, Бонни Райт и «Иглз». Тогда он помнил их песни наизусть. Он найдет что спеть.

Несмотря на тревогу за Натана и на боль, которую вызывало у него состояние сына, на сердце у Томаса было легче, чем вот уже много дней. Он купил у торговца в парке копченую колбаску и, потея, зашагал дальше по широкой вымощенной дорожке под палящим солнцем. Стало жарковато, но он был не против. Истекая потом, он словно очищался. Когда с колбаской было покончено, он купил еще у одного торговца лимонаду и свернул на узенькую тропинку, которая, как он считал, должна была вывести его обратно на Пятую авеню, где он рассчитывал без особых затруднений поймать такси.

Дорожка петляла среди густых куп деревьев и зарослей кустарника, где мог скрываться потенциальный грабитель. Томасу стало немного не по себе. Хотя в дневное время в Центральном парке обычно было безопасно, Томас ускорил шаг. В зарослях послышался шепот. Вместо того чтобы остановиться, Томас прибавил шагу. Кто бы там ни скрывался, он не хотел, чтобы они думали, будто он обращает внимание на то, что они затевают. Может, это влюбленная парочка, или наркоманы, да кто угодно, но, так или иначе, он не хотел их видеть.

Казалось, шепот преследует его, похожий на шелест ветра в листве. Но это был голос. Томас слышал его. Звуки, которые не имели совершенно ничего общего с ветром. Несколько секунд спустя он различил одно слово, которое повторялось вновь и вновь. Его собственное имя.

– Томас, – прошелестел парк.

– Оставьте меня в покое! – крикнул он, заткнув ладонями уши и зажмуриваясь так крепко, как только мог, чтобы полностью не лишить себя обзора.

Он подавил желание броситься бежать, повторяя про себя слова доктора Мицелл почти как мантру.

«Тревога, чувство вины и стресс. В определенных обстоятельствах любая из этих причин может вызвать галлюцинации. Ваши видения очень яркие, но, возможно, эта яркость – всего лишь игра вашего собственного воображения. А с галлюцинациями – как с обмороками; если это случается с вами однажды, химические процессы в вашем мозгу идут по определенному пути, и это может повториться вновь уже с большей вероятностью».

Томас замедлил шаг, стараясь не бежать. Огромным усилием воли он отрешился от этого шепота и перестал его слышать. Совсем.

Глубоко вздохнув, он огляделся по сторонам и зашагал по тропке дальше, надеясь, что она вот-вот выведет его на одну из главных аллей, а там и до Пятой авеню недалеко.

– Томас!

Он остановился как вкопанный, закусил губу и закрыл глаза. По его левой щеке скатилась слезинка. Он сходит с ума. Вот так. Он понимал, что совершенно теряет разум.

Томас Рэнделл медленно обернулся. Посреди дорожки, где он только что прошел, стояло дерево. Нет, не дерево. Не такое дерево, как все остальные в этом парке. Во-первых, оно не росло из земли, а стояло на мощных корнях. Дерево слегка склонилось, так что глазки в его коре уставились на Томаса, а ветви и листья заслонили солнце. Это был Толстосук, командир лесных стражей.

– Наш Мальчик, – возвестил он торжественно, – ты должен вернуться в Обманный лес. Если ты не вернешься, твой сын неминуемо погибнет.

Вскрикнув, Томас ничком бросился на дорожку и лежал, всхлипывая, до тех пор, пока не появилась парочка молодых бегунов. Мужчина остался с ним, а женщина побежала за помощью. Некоторое время спустя мужчине удалось поднять его на ноги, и они вдвоем пошли по тропинке. Но он был вынужден вести Томаса под локоть, пока они не очутились на волнистой лужайке Центрального парка.

Томас не раскрывал глаз, пока деревья не остались далеко позади.

ГЛАВА 10

В больничном кафетерии было сравнительно безлюдно, когда Эмили опустилась на стул рядом с окнами у дальней стены. Она бросила сумочку на соседний стул и поставила на стол картонный стаканчик с куриным бульоном, который, купила в автомате, – он разливал бульон в точности так же, как кофе или какао. Бульон оказался пересоленным и обжег ей язык, но Эмили было приятно, потому что он напомнил ей о детстве.

В этом было что-то извращенное. Пятнадцать лет назад ее дед умер в больнице от рака – ужасное, убийственное воспоминание для всех, кто его любил. И тем не менее она сохранила приятные воспоминания о бульоне, который купила тогда в автомате за четвертак. Этот был не совсем такой, но вкус оказался довольно похожим. Пожалуй, этот даже был солонее.

Ее захлестнуло желание вернуться в палату к Натану, и она немедленно задавила его. Если не давать себе коротких передышек, тесная палата очень скоро станет невыносимой, поэтому она заставляла себя сидеть здесь, прихлебывать бульон и смотреть из окна на лужайку, исчерченную длинными вечерними тенями дубов. Кто-то засмеялся, Эмили обернулась и увидела пару медсестер, пробиравшихся к столу с подносами, на которых не было почти ничего, кроме салата и кофе. Одну сестру она знала – вроде бы ее звали Нэнси – и вежливо кивнула женщине. Та ласково улыбнулась в ответ, и Эмили задалась вопросом, что она думает. «Ах, это та бедняжка, у которой сын впал в кому, ушел в себя… Я бы умерла, если бы такое случилось со мной…»

 

Эмили поморщилась, отвернулась и взглянула в окно на медленно догорающий день. Не желает она идти по этой дорожке. Для начала, она даже не знает, есть ли у сестры Нэнси дети. И, если уж говорить о сочувствии, она предпочла бы реальные действия. А несчастной она вполне может себя чувствовать и без посторонней помощи.

Негромкая трель прервала ее размышления, и Эмили обрадовалась. Ей не нравилось направление собственных мыслей. Разговорчивые сестрички посмотрели на нее, и она вытащила свой сотовый телефон из сумочки, раскрыла его и сказала:

– Томас?

– К сожалению, это не Томас, – сказал женский голос.

Сначала Эмили не поняла, кто это. Ведь она не слышала этот голос уже почти год. Потом до нее дошло.

– Франческа, – сказала она. – Спасибо, что перезвонила.

– Я немного удивилась твоему звонку, Эмми, – сказала агент Томаса. – Но и обрадовалась тоже. Меня немного тревожит Томас. Но сначала, в общем… как Натан?

Эмили нахмурилась.

– Все так же. А что с Томасом? Ты говорила с ним? Он уже почти два часа как должен быть здесь.

Я оставила ему с полдюжины сообщений, но… в общем, потому я тебе и позвонила.

– Я видела его сегодня утром. Он выглядел совершенно разбитым.

– Сегодня он должен был идти к психиатру, – сказала Эмили и спохватилась, что сболтнула лишнего.

– Я рада, – ответила Франческа. – Не хочу показаться бесчувственной, Эм, но ему стоит немного задуматься о перспективе. Он может сорвать всю сделку с «Фокс», если не соберется. Я понимаю, это сейчас не первоочередное дело, но мы ведь говорим о вложении в будущее, понимаешь?

Эмили вскинула бровь.

– Сделка с «Фокс»?

Молчание. Потом вздох.

– Вот черт. Не следует мне с тобой это обсуждать. Вы сейчас на пару занимаетесь Натаном, но это не значит, что вы больше не разведены. А я выношу сор из избы.

– Вовсе нет, Франческа, – возразила Эмили. – Нам с Томасом очень неплохо удается не опуститься до игры, которую затевают многие пары, когда расходятся. А теперь, когда еще и…

Ей не хотелось об этом говорить.

– Послушай, если будешь с ним говорить, скажи ему, пусть сразу позвонит мне. Сегодня моя очередь ночевать у Натана, так что если сегодня вечером он не появится, ничего страшного. Но я беспокоюсь за него. Он… немного перенервничал в последнее время.

– Если он позвонит, я передам.

Разговор продлился еще секунд от силы тридцать, и Эмили захлопнула телефон. Она положила его на пластиковый стол и взялась за быстро остывающий бульон. То, что добавили в воду, чтобы получилось это варево, начало хлопьями оседать на дне стаканчика, К горлу подступила тошнота, и Эмили поставила бульон обратно на стол.

Какое-то время она покусывала губу. Ее пальцы лениво выстукивали какой-то мотивчик – что-то похожее на мелодию из фильма «Одинокий рейнджер», – и некоторое время спустя она снова взяла телефон, раскрыла его и набрала домашний номер Томаса.

Трубку снял автоответчик.

– «Привет. Это Томас. А теперь давайте вы». Она насчитала девять сигналов – выходит, ему оставили еще по меньшей мере три сообщения помимо шести ее собственных. Эмили чуть было не повесила трубку; что толку? Но вместо этого она дождалась конца и попыталась не пустить в голос тревогу, которую чувствовала.

– Томас, это снова я. Слушай, я просто хотела узнать, как ты сходил к врачу. Я буду в больнице всю ночь, можешь звонить мне на сотовый, если не застанешь в палате. Я… – Эмили вздохнула и уже почти удержалась от этих слов: – Я беспокоюсь за тебя.

Томас Рэнделл лежал на диване в большой комнате своего дома в Ардсли, подоткнув под голову пару зеленых подушек. Громкость автоответчика была убавлена ровно до такого уровня, что он едва различал слова Эмили. Он не шевелился. Не шевельнулся вообще ни разу почти за полчаса. Он просто лежал с пультом от телевизора в руке и бездумно перескакивал с одного кабельного канала на другой.

В конце концов он наткнулся на старую серию «Сумеречной зоны»[12] и на миг заинтересовался. Он вспомнил ее мгновенно – это была одна из его любимых. «Остановка в Уиллоуби», вот как она называлась.

Рядом с ним на кофейном столике валялся пустой флакончик из-под фенобарбитала. Томас взглянул на него, рука его соскользнула с груди и повисла, как тряпочная, едва касаясь ковра. Миг спустя пульт вывалился из его пальцев, но Томас этого даже не заметил.

Глаза его медленно сомкнулись.

Река Вверх выровнялась и прямой линией текла через высочайший пик Плешивых гор. На такой высоте не росли деревья, не было вообще никакой растительности. Лишь скалы да вода, которая пробила себе сквозь них дорогу многие века назад, когда еще не было никаких книжек. Река Вверх текла по горной вершине, пока не достигала отвесного утеса, который уходил вниз, в Туманное ничто. Неподалеку из самой земли била вода. То был исток реки Вверх. Отсюда она начинала свой долгий кружной путь, который в конце концов приводил ее обратно на пик. Ибо поток этот обвивал мир подобно великому змею, сыну Локи[13].

Несмотря на яркое палящее солнце, скалы продувал холодный ветер, который безжалостно стегал воду. На берегу стоял сердитый пони, шкурка у него была в грязи, озноб пробирал до костей. Хохолок из зеленых перьев, который рос у него из головы, пластался на ветру, и он нетерпеливо цокал копытцами.

– Чертов гном, – пробормотал пони, и мягкие губы обнажили крупные зубы. Он снова зацокал копытцами, хлеща себя по заду темно-зеленым хвостом.

Пони звали Султанчик. Его имя было одним из предметов его глубочайшего беспокойства и одной из причин, по которой в теперешнем кризисе он оказался в стане шакала Фонаря. Потому что Султанчик знал: у него не всегда было такое имя. Даже у пони хватит ума понять, что кобыла просто так не бросит жеребенка и не назовет его Султанчиком. Вряд ли эти перья были у него с самого рождения, и его мать в любом случае должна была хотеть чего-то иного.

Нет, кто-то же назвал его Султанчиком, и это определенно была не его мать. Но если не она, то кто?

От этого вопроса в голове у него засела колючка боли, и он бил копытами и фыркал, а потом издал ржание, которое перекрыло даже свист ветра в скалах и журчание реки. Думать об этом было больно. Султанчик вовсе не был уверен, что ему хочется получить ответ на этот вопрос. По правде говоря, он был совершенно уверен, что ему этого не хочется.

Но этот вопрос никогда не приходил ему в голову до тех пор, пока Мальчик не перестал приходить. Не перестал любить их. И он, как и шакал Фонарь, полагал, что Мальчика надо вернуть в Обманный лес – любой ценой. Хотя бы ради того, чтобы отвязаться от этого вопроса.

Чтобы унять боль.

Его пухлые ноздри раздулись, и Султанчик вскинул голову. Он что-то учуял, какой-то запах, который принес ветер. Запах Мальчика и не Мальчика. Не совсем Мальчика. С ним переплетался мерзкий душок лучшего друга Султанчика, временами также известного под именем «чертов гном» или другими, существенно более цветистыми прозвищами.

Прищурившись, Султанчик разглядел, как на гребне горы показался небольшой ялик и поплыл по реке туда, где она низвергалась в Туманное ничто. Когда лодка приблизилась и Ворчун принялся лихорадочно работать веслами, чтобы добраться до ленивого омута у самого берега, Султанчик немедленно заметил отсутствие на голове его друга любимой фетровой шляпы.

Ему пришло в голову, что сейчас, наверное, не время упрекать Ворчуна за задержку. Если, конечно, он не хочет получить весьма крупнокалиберную пулю прямо в свой конский лоб.

Однако он так же мгновенно заметил и еще кое-что. Нечто такое, удержаться от вопросов о чем он ну никак не мог. Ворчун выпрыгнул из лодки на прибрежное мелководье и подтащил лодку к берегу, и Султанчик с беспокойством воззрился на него.

– Мальчишка у меня, – сказал Ворчун, тяжело отдуваясь, когда корма лодки очутилась на каменистом берегу.

И Султанчик увидел мальчика. Это была замечательная новость. Ребенок спал, но это, вне всякого сомнения, был Натан Рэнделл. Шакал Фонарь будет доволен. И все-таки…

– А где Тыкван? – спросил Султанчик, взглянув на Ворчуна, потом окинув мимолетным взглядом лодку и ее пленника, прежде чем отвернуться в другую сторону.

Ворчун фыркнул и налег на лодку.

– Он не сдержался. Пришлось пристрелить.

Султанчик негромко заржал.

– У него на плечах была не самая здравомыслящая тыква, правда?

Ворчун впился в него взглядом, глаза его сердито сузились. Правая рука пошарила под пиджаком, кончики пальцев погладили рукоять одного из его кольтов.

– Я не хотел этого, ты, дурья башка, – рявкнул Ворчун.

Однако с этими словами гном только покачал головой и, развернувшись к пони спиной, перегнулся через борт ялика и подхватил спящего мальчика на руки.

– Клянусь богом, малыш пони, в последнее время ты меня удивляешь. Иногда мне кажется, что твои крошечные мозги прогнили ничуть не меньше, чем тыква Горлянкина. Смотри, как бы мне не пришлось разнести башку и тебе.

Ворчун почти с любовью взглянул на личико спящего мальчика и зашагал по холодной площадке горной вершины; солнце палило его непокрытую голову, ветер трепал волосы. Султанчик смотрел, как он идет с сыном Мальчика на руках.

Вдали, на другом конце скалистого плато, вздымалась сооруженная из камня и дерева крепость шакала Фонаря. В самом начале времен на вершине Плешивых гор была земля, и из нее росли деревья. Во всяком случае, так гласили легенды. Все эти деревья пошли на строительство крепости.

Султанчик поежился, и на этот раз не ветер, но самое зрелище этого сооружения вызвало у него дрожь. Каждый бастион, каждые ворота, каждая стена, каждая башня – каждый треклятый камень крепости источал ненависть. Как дьявольский огонь, пылающий внутри непропорционально большой головы шакала Фонаря, за зубчатыми стенами этой крепости теплилось зло.

Пони всегда боялся старины Шака, но теперь уж ничего не поделаешь. Зло – единственное, на что Мальчик может клюнуть, единственное, что может вернуть его. Добро и зло, теперь вопрос жизни и смерти для всех них.

Ведя машину по Бродвею через Тарритаун и Ирвингтон к дому своего бывшего мужа в Ардсли, Эмили волновалась все сильнее и сильнее. По радио передавали безвредные и бездушные романтические песни, и они действовали ей на нервы. Еще задолго до поворота, ведущего в ухоженный тихий район, куда переехал Томас после их развода, Эмили выключила радио.

Ночь сломила последнее сопротивление дня, мир Эмили залила темнота, и в тишине машины в голове у нее снова и снова крутилось все то, что сказал ей Томас. Все то, что привиделось ему в его галлюцинациях.

Ее фары рассекали темноту. Фонарь на подъезде к дому Томаса перегорел или еще только должен был вспыхнуть в своей заранее заданной покорности. Еще через три дома Эмили ощутила боль в пальцах и, опустив взгляд, увидела, как побелели костяшки и с какой силой она сжимала руль.

Она вскинула глаза.

Черная бесформенная тень неслась ей в лобовое стекло.

Эмили закричала, вывернула руль, ударила по тормозам, но было слишком поздно. Тварь врезалась в стекло с влажным шлепком и хрустом – возможно, хрустнули кости, но скорее всего, это было стекло. Взвизгнули шины.

С мучительно колотящимся сердцем Эмили попыталась перевести дух, коснулась лица и, к собственному изумлению, обнаружила, что плачет. Истерика почти накатила на нее, но Эмили задавила ее. Грудь у нее болела, и она спросила себя, с какой силой ее бросило на руль. Теперь она припоминала, как взревел клаксон, и удивилась, что сначала это не отложилось у нее в памяти.

По правому краю стекла расползались трещинки. От их вида Эмили почувствовала себя страшно уязвимой и отвела глаза. Глубоко вздохнув, она открыла дверцу и вышла из машины, потом принялась оглядываться по сторонам, чтобы посмотреть, что это в нее врезалось.

 

Под «дворником» застряло одинокое черное перышко.

Прямо перед машиной на земле в луже крови лежало смятое в лепешку тело огромного черного ворона.

Эмили ни с того ни с сего вспомнила слова Томаса о вороне, который, по его твердому убеждению, заговорил с ним. Ей даже подумалось, что это Дэйв, один из воронов-близнецов из «Приключений в Обманном лесу». На миг ее мысли приняли оборот, который не сулил им обоим ничего хорошего. В этом не было ничего необычного. Любому, кому доводилось пройтись ночью по кладбищу или в глухой предутренний час услышать, как древесные ветви стучат о стену дома, могли припомниться подобные суеверия. Эмили была женщиной трезвомыслящей. Она отделалась от этих мыслей, улыбнулась про себя и с презрением посмотрела на треснувшее стекло.

– Надеюсь, с тобой ничего не случилось, Томас, – сказала она в темноту. – Потому что я-то уж точно не собираюсь за это расплачиваться.

Мотор все еще работал, и в тот миг, когда Эмили распахнула дверцу, сверху донеслось карканье. Она запрокинула голову и увидела черную тень, заслонившую луну. Ее можно было бы принять за летучую мышь, если бы не карканье. Но это была не мышь. Это был еще один ворон, точь-в-точь такой же, как тот, который разбил ей стекло и поплатился за это жизнью.

Его близнец.

Ворон Барри парил над домом Мальчика, и на сердце у него лежал камень мучительной вины и горя. Дэйв был его братом, его близнецом. Все воспоминания Барри о жизни были неразрывно связаны с Дэйвом.

Но Дэйв попытался достучаться до женщины. Он хотел поговорить с ней. Ибо те, кто встал под знамена генерала, поняли, что она – якорь, который удерживает Мальчика в этом мире. Если бы она поверила ему и уцепилась за него, он смог бы вернуться в Обманный лес вместе с Натаном. Этого ни в коем случае нельзя было допускать. План шакала Фонаря не учитывал ее. Ей не было места в истории, которую он плел, поэтому она не должна была поверить.

Если бы Дэйв заговорил с ней, не исключено, что она вообще бы его не услышала. Обманный лес никогда не соприкасался с ней по-настоящему, так что она, возможно, не смогла бы понять, о чем ее просят. Но они не могли рисковать. Вмешивать женщину было нельзя.

Она не должна была поверить.

Барри каркнул, из него выпало перышко и спорхнуло на землю – как будто его крыло уронило слезу.

Он лишил жизни своего брата, чтобы мог жить Обманный лес.

Эмили постучала раз десять, прежде чем решилась открыть дверь Томаса своим ключом. Она переступила через порог и позвала его по имени. Звуки вернулись к ней, словно эхо с другого конца каньона, словно грохот прибоя в пустой раковине.

Дом был безжизнен.

Но не безлюден.

Она обнаружила Томаса на ковре в гостиной – в луже его собственной засохшей рвоты. Глаза у него закатились, виднелись только белки, дыхание было поверхностным, со слишком долгими перерывами между вдохами. Седая прядь, которая змеилась в его волосах над левым ухом, слиплась от крови, и Эмили сообразила, что он, должно быть, обо что-то ударился головой.

Если только на него не напали.

Ахнув, она отступила назад и оглядела комнату. Томас считал, что кто-то его преследует. Теперь Эмили вынуждена была задуматься, не было ли это правдой. На мгновение она застыла над его неподвижным телом, колеблясь между страхом за себя и тревогой за этого мужчину, вместе с которым они произвели на свет Натана.

Потом она сдвинулась с места. Неважно, напали на него или нет. Важно лишь то, что ему нужна помощь. Она подошла к телефону, увидела мигающий красный огонек и маленькие цифры «10» на индикаторе – число сообщений на автоответчике, которые он получил и то ли не стал прослушивать, то ли так и не узнал о том, что они получены.

Едва Эмили сняла трубку переносного телефона, как поняла, что ей не хватает воздуха. У нее было такое ощущение, будто земля ушла у нее из-под ног и она кувырком летит в бездну забвения.

Сначала Натан, а теперь еще и Томас.

Несколько минут спустя она обнаружила, что сидит на холодном кафельном полу в кухне с трубкой в руках. Она не помнила, чтобы куда-то звонила, но поняла, что, наверное, все-таки звонила, потому что с улицы несся вой сирен приближающейся «скорой».

Ее вдруг захлестнула внезапная волна гнева, и она сердито взглянула на Томаса, который лежал на полу гостиной, возможно при смерти.

– Нет, – произнесла она негромко, яростно. Потом закричала: – Нет!

И запустила в него телефонной трубкой. Она пролетела над кухней и шлепнулась на ковер в гостиной в нескольких футах от тела. Красные огни ударили в окна и обратили дом в адский калейдоскоп.

Эмили уткнулась лицом в руки и прошептала имя бывшего мужа, а потом имя своего единственного сына.

Натан медленно очнулся ото сна. Сначала его ощущения не простирались за пределы собственного тела; язык, упирающийся в зубы, легкое дыхание, от которого трепетали ноздри, солнышко на веках. Зевок застал его врасплох, и Натан потянулся всем телом, открыв рот, чтобы выпустить зевок наружу.

Постельное белье под ним в том месте, где он только что вытер слюну, которая натекла изо рта, пока он спал, было мягким, но чуточку зернистым на ощупь. Он перевернулся с боку на бок. Его сознание еще не проснулось до конца, введенное в заблуждение негой, принесшей ощущение дома, пока не вспомнило о том, что занесло его сюда.

В открытое окно ворвался ветер, растрепал газовые занавески, превратил их в шаловливых призраков. Натан разглядел их сквозь крохотные щелочки глаз, веки лениво грозили сомкнуться снова, не вполне уверенные, что покончили со сном.

Ветер был холодный.

Не просто прохладный, как иногда бывает летним утром, а очень-очень холодный.

Это было неправильно.

Натан открыл глаза, быстро уселся и обвел взглядом лес и каменный мешок каморки вокруг него. Она была определенно чистой. Как будто накануне кто-то расстарался и вылизал ее до блеска. Но постельное белье было грязным.

Дверь была массивная, деревянная с металлическими скобами и железной ручкой над старомодной замочной скважиной. Если бы не окно, комната могла бы сойти за темницу.

Логово шакала Фонаря. Натан сразу понял, где находится. Где же ему еще быть? Что-то внутри нашептывало: ему нечего бояться; если бы шакал Фонарь хотел его смерти, какой-нибудь из приспешников Фонаря давным-давно убил бы его. Но настоящий Натан, мальчишеский голос в его мозгу, твердил ему, что шакал Фонарь, вполне возможно, пожелает съесть его на обед. Буквально. Обглодать мясо с косточек.

Генерал Арахисовое Масло пообещал, что ему ничего не сделают, но Боб Долгозуб больно поцарапал ему спину. И потом, он больше не с генералом. Ворчун тоже уверял, что с ним не случится ничего страшного, но Ворчун вроде бы папин друг, а оказался на стороне шакала Фонаря, так что как может Натан доверять ему?

От всего этого голова шла кругом.

Мальчик испугался в ту самую минуту, когда впервые очнулся в Обманном лесу. И до сих пор боялся. Но, выбираясь из постели, Натан начал испытывать и другое чувство. Нечто такое, что перенесло его на несколько лет назад, к детским вспышкам гнева и приступам драчливости. Натан был ребенком пяти с половиной лет от роду, и притом очень испуганным ребенком.

Но он был еще и очень-очень рассержен.

Он подошел к окну, выглянул наружу – и рот у него раскрылся от изумления. За окном отвесно уходила вниз стена крепости, так отвесно, что каменная кладка, казалось, заваливается вперед. За крепостью виднелись Плешивые горы, а за горами – весь остальной Обманный лес. Натану казалось, что с этого места ему видно все. Весь Обманный лес. Это, разумеется, было невозможно, и какая-то часть его сознавала это. Но эта иллюзия почему-то придавала ему спокойствия. Потому что где-то там, в этом бескрайнем лесу или у реки Вверх, были люди и другие существа, которые не хотели, чтобы с ним что-то случилось. Генерал Арахисовое Масло хотел защитить Натана.

– Приходи, пожалуйста, – прошептал Натан, и весь его гнев вдруг куда-то делся, и он снова стал маленьким испуганным мальчиком.

На самом деле он не верил, что генерал Арахисовое Масло придет за ним. Но мысли в голове у Натана бурлили, как самые бурные пороги реки Вверх, и он вдруг понял, что зовет не генерала. Он думал о своем отце. Ворчун сказал, шакал Фонарь хочет, чтобы папа Натана пришел в Обманный лес. Он не понимает, как такое возможно, но, с другой стороны, он не понимает, как он сам очутился здесь.

– Приходи, пожалуйста, – прошептал он снова. Холодный ветер пронесся над голой вершиной горы и влетел в окошко каморки Натана. Мальчик вздрогнул и быстро вернулся обратно к кровати. Он принялся искать одежду, которую дал ему Ворчун, – вещи, те, что гном и пони украли из его спальни в ту ночь, когда они убили Дичка, – и проворно оделся, когда нашел.

Одевшись, он подошел к двери. Он знал, что она должна быть заперта. Как же еще они собираются удержать его здесь, если она не заперта? Но он все равно подергал за ручку. Железо было холодным на ощупь, но когда он повернул ручку, послышался густой скрежет, толстый язычок сдвинулся и дверь отворилась.

Натан ошарашенно заморгал. Потом выглянул в коридор. Там было сыро и мрачно, вдоль каменных стен плясали оранжевые огоньки факелов. Крепость была построена в основном из громадных глыб, которые выглядели так, будто их вытесали из самой горы. Единственное, что было здесь деревянного, это подпорки, поддерживавшие арки коридора и дверные проемы. Натан поежился. Он вдруг безо всякой причины посмотрел на свои ноги в голубых кроссовках и увидел, что шнурки у него не завязаны. Папа всегда напоминал ему об этом, пытался убедить завязывать шнурки на ботинках. Никогда это не казалось Натану таким важным.

11Здесь: психиатрическая клиника муниципальной больницы «Бельвю», место действия многих городских легенд о Нью-Йорке.
12«Сумеречная зона» («Twilight Zone») – телесериал Рода Стерлинга, впервые транслировавшийся в Америке в 1959 году. (Прим. ред.)
13Локи – в скандинавской мифологии бог из асов, отец мирового змея Ёрмунганда
1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20 
Рейтинг@Mail.ru