Гоар Маркосян-Каспер
Кариатиды
Раздался громкий стук в дверь, без сомнения Мукуч, горе-работник, почему-то не желавший звонить, а молотивший в дверь кулаком размашисто и зло, как боксер по груше, собственно, злым его не назовешь, напротив, человек он был веселый и даже благодушный, просто мастер никудышный, Ира позарилась на дешевизну, брал он более чем недорого, а на евроремонт она не тянула, вот и вляпалась и теперь разве что не подправляла за ним с кистью, не подправляла, но по пятам ходила и тыкала в огрехи, сама она была по натуре перфекционисткой, каждый угодивший в эмаль волосок или плохо сходившиеся края обоев вызывали у нее почти физическое страдание, а подобных, как почти радостно говорил Мукуч, мелочей, хватало, и на каждую у этого лоботряса находилось оправдание, обои толком не состыковывались, потому что стены кривые, проглядывали небрежно заделанные трещины на потолке, так латекс некачественный, никак не удавалось пригнать трубы в кухонной мойке, понятно, что попались бракованные, о неровно ложившемся кафеле в ванной Ира уже не спрашивала, она мечтала только о том, чтобы кафеля хватило, потому как сколько купить, высчитывал Мукуч, а оценить его арифметические способности Ире представился случай совсем недавно, но, впрочем, как раз вовремя, уже собираясь в магазин за линолеумом, она вдруг осознала, что ее немаленькая кухня, если судить по определенной Мукучем площади, кажется какой-то черемушкинской каморкой. Перемерив собственноручно длину и ширину она обнаружила, что халтурщик ее потерял где-то четыре квадратных метра, еще час, и она купила бы ни к чем не пригодный кусок отнюдь не дешевого товара… Впрочем, гостиная, где она сидела, выглядела неплохо, белые обои, которые она искала битый месяц, были такой фактуры и рисунка, что казалось, будто стены кожаные, из лоскутков, наподобие модных недавно, а может, еще и теперь, сумок, у нее самой такая лежала, большая и тяжелая, к тому же пестрая настолько, что летнего платья к ней не подберешь, разве что однотонное, зеленое… удачно вспомнила, надо его найти и надеть, а то с этим ремонтом ходишь, как… Стук повторился.
– Иду, – крикнула она, допила кофе и встала.
В маршрутке было жарко, как в аду. В аду? Сравнение выглядело неприлично избитым, и Рита быстро подобрала другое: как на кухне тридцать первого декабря, не сейчас, конечно, а когда топили. Тоже не слишком удачно. И не настолько жарко. В духовке? То-то и оно, ей никогда не давались метафоры, сравнения и прочий поэтический ассортимент… Ох-ох! Она терпеть не могла эти душегубки – маршрутки, конечно, а не духовки, в прежние времена не садилась в них вовсе, но теперь деваться было некуда, давно отжившие свое автобусы и троллейбусы, одышливо пыхтя и отвратительно скрипя всеми своими несмазанными сочленениями, ползли в гору медленно и трудно, как задержавшиеся на белом свете старики, к тому же мало их, горемык, оставалось, и ходили они редко, не то что маршрутки, те выскакивали из-за поворота практически ежеминутно, норовили юркнуть в любой просвет, а на остановках буквально отжимали друг друга от тротуара, сражаясь за пассажира с риском для жизни. Естественно, не своей. Конечно, изобилие это при близком знакомстве оказывалось обманчивым, одно дело центр, до него можно было добраться на каком угодно номере, однако если ехать дальше, особенно, в нестандартном направлении, то ждать приходилось довольно долго. Но на Прошяна отсюда из иных видов транспорта шел разве что трамвай, и хотя останавливался он недалеко, метров двести, не больше, предугадать, когда вяло дребезжащий, разболтанный, пусть и относительно прохладный, вагон выкатится из-за угла, никому не было дано, и потому она села в лихо подкатившую прямо к ней маршрутку и не жалела, что села, хотя взмокла сразу, по спине между лопатками струйкой потек пот, и блузка прилипла к телу. Зато не успела она пристроить на коленях свои вещички, сумку плюс целое полиэтиленовое хозяйство, три пакета, нет, четыре, как шустренький микроавтобус уже проскочил подъем, задержавшись на минуту перед светофором у арки входа в метро, почти сплошь заставленной металлическими цилиндрами, из которых торчали заморенные жарой розы и гвоздики на длинных, как телебашни, стеблях, и, проехав мимо теснившихся к бровке тротуара торговок, восседавших за горами абрикосов и вишен, свернул на Баграмяна. Мелькнул переулок, где, по преданию, торговали уже иным товаром, Рита, правда, собственными глазами этого не видела, но наслушалась по самые уши разговоров о собирающихся тут ежевечерне чуть ли не толпами девочках разного возраста и достоинства, ценой от двухсот драмов до ста долларов, стодолларовые, впрочем, на углах не стояли, тут уже фигурировали машины, мобильники, сутенеры и мадам, все честь по чести, так, во всяком случае, утверждал один из клиентов Ишхана, имевший отношение к милиции. Вернее, к полиции, теперь же их именуют полицейскими, во всяком случае, официально… Маршрутка между тем свернула на Прошяна и покатила мимо длинного ряда шашлычных, фасад одной из которых сиял аж зеленым мрамором, Рита только головой покачала, хотя это еще ничего, домик одноэтажный, и полированная, напоминавшая цветом недурного качества нефрит поверхность не выглядела заплаткой, а то в последние пару лет появилась новая мода – облицовывать кусок стены вокруг витрин магазина или окон ресторана мрамором, автором этой совершенно идиотской идеи наверняка был некто с купеческой натурой, первый, но не последний, подражатели объявились моментально, полюбуйтесь, неуважаемые сограждане, какой у нас размах, и не успели сограждане оглянуться, как на розовом туфе многих зданий стали красоваться разноцветные мраморные нашлепки. И никто не вмешивается, всяк творит, что взбредет в голову, как сюзерен в феодальных владениях, собственно, и на городском уровне те еще номера выкидывают, вот взяли да и спилили ветви наголо, буквально превратили в столбы все деревья на Абовяна, излюбленном горожанами месте прогулок, единственной старой улице, которую бы пешеходной зоной объявить, а не тень на ней полностью ликвидировать, хотя какие пешеходы, нынче миром правят автомобилисты, пусть в Ереване машин меньше, чем в советское время, все равно, командуют те, кто за рулем… Вышло нечто вроде каламбура, Рита даже удивилась, она и в этом жанре была не особенно сильна… А в чем ты сильна, спросила она себя строго, коли ни в чем, так зачем бумагу марать?.. На Прошяна движения почти не было, и она едва успела вынуть платок и промокнуть лоб, как проскочив мимо длинного, изрядно поосыпавшегося, местами вплоть до полного обнажения ржавых прутьев, железобетонного забора, прикрывавшего зеленую низину, откуда торчала макушка высотки, в недавнем прошлом российского посольства, раскаленная хлеще, чем разогретый на все три точки утюг, машина затормозила у “лечкомиссии”, как в народе издавна и по сей день называли бывшую больницу Четвертого главного управления Минздрава. Рита собрала свои пакеты и полезла наружу.
В первый момент после смены режима движимые революционным порывом новые власти лечкомиссию ликвидировали, но довольно быстро восстановили, правда, не в прежнем виде, а без бывших льгот, и приписанные к ней пациенты там и остались, утратив, однако, привилегии, пожалованные им демонтированным советским государством, вот и отец Риты, некогда причисленный к элите в качестве так называемого персонального пенсионера, продолжал значиться в списках, хотя уже лет десять, как все персональные пенсии отменили, собственно, это случилось почти сразу после того, как он эту самую персоналку оформил, и потому ни одним из обещанных (не в очень большом количестве) благ попользоваться не успел, разве что поликлиникой. И теперь вот стационаром. Впрочем, “Скорая” доставила его сюда не в соответствии с местом приписки или прописки, а просто больница в тот день дежурила, или как это у них называется… Рита прошла по узкой асфальтированной дорожке вдоль балконов ко входу в на диво прохладный и совершенно пустой вестибюль – никаких церберов, вообще никого, поднялась по мраморной лестнице, покрытой стоптанной ковровой дорожкой, на третий этаж и свернула направо, в широкий коридор, куда выходили двери палат.
Она толкнула дверь, и, как каждый раз, сердце чуть екнуло, но она сразу увидела мать, пристроившуюся с мятой вчерашней газетой на малоудобном куценьком стульчике у открытой настежь балконной двери, и успокоилась. Отец вроде бы дремал, но когда Рита, свалив свой немалый груз прямо на кровать, поманила мать в коридор, открыл глаза.
– Ну как ты? – спросила Рита.
Отец неопределенно повел рукой, comme ci, comme ca, мол, sosolala, скорее второе, поскольку во французском был неискушен, зато по-немецки немного кумекал, ибо в школу пошел до войны при соответствующем вероятном противнике.
– Ладно, – сказала Рита, не дождавшись ничего, более вразумительного. – Спрошу Гаянэ.
Отец скривился.
– Да что она понимает, дуреха, – проворчал он.
– Ну к профессору зайду. Обход был?
– Завтра.
– Завтра и зайду.
Отец согласно кивнул и закрыл глаза.
– Я все выяснила, – сообщила мать, выкладывая банки и свертки из Ритиных пакетов на старый, напоминавший о советском общепите фанерный с металлическими ножками стол, заставленный всякой утварью как-то: эмалированные тазики, пластмассовые тарелки, маленькая алюминиевая кастрюлька, джезве, кофейные чашки, стаканы и прочая, прочая. Там же стояла крохотная кустарная электроплитка, на которой кипятили воду для чая, согревали еду, ну и варили кофе, конечно, хотя больному ничего такого не полагалось.
– Ну?
– Опять творог! Зачем столько? Папа еще позавчерашний не доел. Скиснет ведь. Кто есть будет?
– Ты.
– Я творога не ем, – возразила мать.
Знаю, хотела сказать Рита, не ешь, потому что дорого, но удержалась и вместо этого заметила:
– Так то дома.
– Не я же больна.
– Неважно.
– Как это неважно, – начала мать, но Рита ее перебила.
– Что ты выяснила?
– Двадцать лечащему врачу, тридцать профессору. Это, конечно, самый минимум.
– Минимум?! – возмутилась Рита. – Папа, между прочим, по госзаказу проходит. Ему положено бесплатное лечение.
– Врачам с сентября зарплату не выдают, – напомнила мать.
– А тебе выдают?
– Ну… Пенсию еще более или менее приносят, – сказала мать честно.
– И сколько она у тебя? Двадцать долларов?
– Семнадцать. – Мать подумала секунду и добавила: – С половиной. – Считала она, несмотря на свои семьдесят с небольшим, быстро, собственно, с чем, с чем, а с арифметикой у нее всегда был полный порядок, хотя преподавала она историю, предмет, на первый взгляд, от математики далекий, на первый, потому что на второй видно сходство, наша эра, до, положительные числа, отрицательные…
– Семнадцать с половиной у тебя. И столько же у папы. Сколько получается всего? Тридцать пять?
Мать не ответила, только вздохнула.
– Еще за свет надо заплатить. Четыре тысячи.
– Здрасте! Эти четыре тысячи с меня содрали в первый же день! Пусть поищут. Деньги или того, кто их прикарманил. Так и скажи.
– Попробую.
– Пятьдесят долларов, говоришь… – Рита задумалась.
Мать помолчала, посмотрела с ожиданием, потом сказала:
– Если у тебя нет, я одолжу.
– Где это ты одолжишь?
– Где-нибудь.
– Да? А как возвращать будешь?
– Ну а что же делать?
– Да не давать! Просто-напросто!
– Как это? – испугалась мать.
А вот так, хотела было ответить Рита воинственно, но промолчала. Не умеют армяне жить по средствам или хотя бы близко к тому. Послушаешь, как они ноют, мол, обирают везде, на родительское собрание в школу сходишь, одни цветы с бонбоньеркой уже ползарплаты, а посоветуй им пойти без, так взовьются!.. Да что собрание, к подруге или родственнице, видишь ли, не заглянешь на чашку кофе, потому что с пустыми ведь руками не пойдешь – а почему не пойдешь? Или купи там цветочек, розу одну, так нет, обязательно букет. И главное, чем меньше заработки, тем больше букеты, такие стали сооружать, величиной с автомобильное колесо (и, кстати, мятые, словно по ним ездили!), не букет, а клумба, и цена соответствующая, а посмотришь, как в дни экзаменов дети к школе тянутся, непонятно, или бенефис примадонны какой, или Бирнамский лес, ну не лес, версальские парки с места снялись. И откуда, спрашивается, деньги? На букеты, на бонбоньерки, на тряпки, наконец? Последний вопрос мучил Риту не первый год, еще в стародавние советские времена, когда получала она вполне приличную по тем понятиям зарплату, она диву давалась, глядя, как какие-то, к примеру, девчонки из бухгалтерии, не моргнув глазом, покупали с рук свитера за четыреста рублей и туфли за двести. Откуда брались подобные суммы? Это так и осталось для нее тайной, и теперь, когда почти никто вокруг зарплаты не получал, и все тем не менее каким-то загадочным образом жили, она вновь ломала голову, пытаясь понять, как же это выходит. Правда, иногда… Вот в данном конкретном случае: двадцать долларов с пациента, и если хотя бы пять больных в месяц на врача в отделении наберется, то доктор концы с концами сведет. Даже если кто-то заартачится, большинство все равно раскошелится… А за что, спрашивается, ожесточилась она вновь, ну за что?! Голая комната, даже постели нет, один матрац да подушка без наволочки, хочешь простыни, плати или свои неси, из дому, питание больничное отменили, лекарства приходится самому покупать, да еще мухлюют, в больничную аптеку посылают, где все на треть дороже, чем в городе, ухода, естественно, никакого, родные присматривают, если, упаси боже, санитарка понадобится или сестра, за каждый раз, когда она нос в палату сунет, в карман бумажку, да что же это такое! Да, еще деньги за свет! Четыре тысячи, в одной палате за год столько света не пожжешь! Вымогатели!.. Но и злясь, она понимала, что и сама волей-неволей будет в эти игры играть, заплатит, как миленькая, никуда не денется, не будет же на мать перекладывать, а переубедить ту никак невозможно, собственно, и самой ей было неловко, ну как не дать, когда смотрят на тебя с ожиданием и явно дают понять… какое дают понять, нынче все открытым текстом, скажут, и глазом не моргнут, нет, она сознавала, что никоим образом не отвертеться, просто пятидесяти долларов лишних у нее не было, конечно, у Ишхана найдутся… поэтому она и злилась, в сущности, медики не виноваты, что их так подставили, более того, Нара, приятельница ее, говорила, что врачам приходится оплачивать стирку тех же простынь. Например. Оплачивать из собственного кармана, в который государство вот уже полгода даже подаяние, иначе не назовешь, класть не желало или не могло, и если б не надо было просить у мужа именно сегодня… Правда, это еще не сегодня. Хотя отцу стало лучше, он уже вставал и ходил по палате, но держать его в клинике собирались до конца следующей недели, понятно, больница у них полупустая, что неудивительно, цепляются за тех, кто уже сюда попал, по собственной воле или против, “Скорая” привезла… Рита на секунду задумалась, ходили слухи, что врачи в больницах платят “Скорой”, чтоб везли больных именно к ним, интересно, правда ли… Хотя какая разница…
– Найду я деньги, не переживай, – сказала она матери. – А что завтра принести?
Выходя, она столкнулась в дверях с Гаянэ, палатным врачом, странноватой молодой женщиной, сверх меры рассеянной, необыкновенно суетливой и экзальтированной в большей степени, чем ей, по мнению Риты, при ее специальности подобало. Одним словом, персонаж. Прототип. Рита только поздоровалась, в более тесное общение вступать не стала, памятуя о реплике отца, вместо того мысленно вписала докторшу в роман и тут же вычеркнула. С медициной она была знакома слабо, как, впрочем – и увы – с большинством других сфер человеческой деятельности. И хотя множество честных тружеников от литературы с образованием более чем средним и интеллектом еще более посредственным, да и опытом отнюдь не разнообразным, храбро живописали художников и геологов, академиков и шахтеров, инженеров и артистов, Рита, то ли будучи более требовательна к себе и своему царапанию-корябанию (слова “творчество” она стеснялась), то ли менее одарена, чем мэтры, интуитивно постигавшие премудрости чужих профессий и образа жизни, описывать то, чего не знала, не могла, не осмеливалась. И потому не только о медицине, знатоками которой воображают себя люди, не ведающие о разнице между головным и костным мозгом и полагающие копчик внутренним органом, но и просто о больничной жизни, знакомой всякому если не с позиции пациента, так посетителя, писать не бралась, ее ужасала мысль, что кто-то, хотя бы та же Нара, прочтет ее откровения и начнет неудержимо хихикать, обнаружив в какой-нибудь трагической, да и даже не обязательно таковой, а самой обычной сцене явные с точки зрения врача нелепости и несообразности. Вообще с профессиями персонажей была сущая беда, она ведь очень слабо представляла себе повседневность, скажем, физика, кинорежиссера или обыкновенного инженера, даже учительница была для нее лицом полузагадочным, поскольку с тех пор, как мать ушла на пенсию, заявив, что сил ее нет с современными детьми управляться, а единственная – в силу постоянных затяжных семейных ссор с долговременным отбытием на жительство в родительский дом, и к большому сожалению, поскольку и сама она была лишена братьев и сестер, о чем всегда сокрушалась – дочь Гаюшик окончила десятый класс, нынешние школьники казались ей сущностью абсолютно непознаваемой, и соответственно, преподаватели, которые с ними управлялись, выглядели персонажами почти мифическими. О личностных проблемах и речи нет. Двоюродная сестра Риты, собственная родная двоюродная сестра, вот уже полгода, с момента, когда обрадованная нечаянной удачей, каковой ей публикация в нетолстом, но все же литературном журнале казалась, Рита, не подозревая о последствиях и потому не озаботившись заблаговременной подготовкой достаточно весомых контраргументов, подарила ей номер со своей несчастной повестью, с Ритой не разговаривала вовсе, сочтя злонамеренными искажениями своего облика и натуры те изменения, которые привнесла в ее характер и внешность коварная кузина, описав ее (как она считала) в качестве одной из трех героинь, нарочно сделав некрасивой и неумной. Между нами, красотой особой она никогда не отличалась, а что до интеллекта, то человек, наделенный хоть кое-каким умишком, не стал бы дуться из-за воображаемого вредительства, ну поди объясни, что для одушевления персонажа, отрицательного в том числе, его следует наделить черточками, взятыми из жизни, и если героиня, как и ты, приводит все свои поступки в соответствие со странной системой примет, к примеру, выходя из дому для любого даже самого незначительного действия настороженно озирается по сторонам и, обнаружив в радиусе трехсот метров соседку с верхнего этажа, обладательницу, по ее мнению, “дурного глаза”, воздерживается, так сказать, от излишних телодвижений, это еще не значит, что надо отождествлять себя с ней всецело, и даже любовь к давно вышедшему из моды джазу не дает повода… если на то пошло, Рита ей польстила, наделив талантом, усадив за рояль и “научив” импровизировать, в то время как милая сестрица касалась клавиш только раз в неделю, вытирая пыль… а впрочем, в романе выведена была вовсе не она, вообще никто конкретно, но Рита не умела довести до ее сознания и сознания прочих обиженных тот факт, что механика писательства, ее, Риты, во всяком случае, совсем иная, сначала задумывается персонаж, а потом уже он наделяется чертами реального лица или лиц, а не наоборот, берется сестрица, и вокруг нее нанизывается повесть. Так или иначе, но семейный скандал почти парализовал ее фантазию, и теперь, подбирая детали биографий и расписывая повадки героев, она только и делала, что прикидывала, не заденет ли кого, ей не хотелось ссориться с людьми, тем более близкими, она этого не любила, предпочитала отношения если не добрые, то хотя бы ровные, без перепадов, берегла время и нервы, свои и чужие, да и просто старалась быть деликатной, в том-то и дело, никогда она не высказала бы некрасивой женщине в лицо своего мнения о ее наружности, отлично знала, как это ранит, но на бумаге выходило совсем другое, даже против ее воли, словно рука голове не повиновалась. Да, хорошо бы взять в прототипы лицо совсем постороннее, вроде того рабочего сцены, что умер в театре в каморке под крышей. История была подходящая, жена ушла, давно, видно, имела в мыслях, но дожидалась, как хорошая мать, пока дочь не выйдет замуж, выдала и через месяц уехала в Россию, в Ростов, кажется, не суть важно, и, конечно, потребовала квартиру разменять или продать и долю ей выделить, на покупку жилплощади, понятно, тоже ведь человек, пристроилась там у дальних родственников, но не навсегда ведь, вот муженек квартиру и продал, половину выслал бывшей супружнице, а остальное пропил, проел, словом, потратил, в опере ведь с зарплатой те же проблемы. Вот его бы и в роман! И однако Рита не только ничего не знала о том, что делают рабочие сцены, но и с оперой знакомство имела почти шапочное, не ее это был жанр… ну и что, можно ведь в драмтеатр действие перенести, подумала она и снова усомнилась, театр она знала неплохо, но только из зала, что там, за кулисами, представляла себе слабо… Нет, не пойдет. А что пойдет? Вот и топчешься, как Буриданов осел, уже неделю в середине третьей главы, пора выводить очередной персонаж, да некого… И как это люди придумывают столько характеров? Вот Сименон, например. Сотни романов, тысячи героев! И мест. С местами тоже была беда, еще похлеще, по задуманному сюжету героям следовало разъехаться по разным царствам-государствам, а поди опиши страну, куда ты в лучшем случае ездила туристкой, взгляд направо, взгляд налево, тут собор, там дворец, в Чехословакии вечером в девять все окна темные, потому что рабочий день начинается в шесть, и это все, что о тамошней жизни знаешь, собственно, и этого не знаешь, теперь ведь не советская власть, может, нынче чехи до десяти спят, да и не уезжают армяне ни в Чехию, ни в Словакию, нетипично это, а едут они в Штаты или в Западную Европу, пролезают правдами и неправдами, кантуются годами в лагерях для беженцев, была у Риты такая знакомая, подруга подруги, проболталась в Дании аж несколько лет, выслали, вернулась, прожила полгодика и обратно, поехала с какой-то группой в Германию, оттуда еще как-то пробиралась, как именно, непонятно, Рите она свои секреты выкладывать не стала, но в итоге, добралась-таки и опять в беженках числится. И все это не одна, а с малолетней дочерью, успевшей подрасти и доучиться там же, в лагере, до старших классов. Персонаж? Да, конечно, но как ее, эту Данию описывать, если ты ее и краешком глаза не видела? Ей-богу, лучше фантастику писать! Но и с той у Риты не заладилось, был у нее опыт, давно, еще в перестроечные годы, написала она роман. Получилось все случайно, начиталась материалов о сталинских художествах, тогда шли такие публикации валом, начиталась и как-то задумалась над тем, что не было в те времена ни сопротивления, ни героев, одни жертвы и меж ними никого, кто пытался бы не по материалам слепленного из доносов и самооговоров уголовного дела, а в реальности противостоять тому, что свершалось. Не считать же героями тех же вчерашних убийц-большевичков, как только подходила их очередь, стремительно кидавшихся вылизывать задницу самому удачливому из компании, или истеричных фанатичек, писавших, что они и в лагерях строят коммунизм. Пустовало свято место, ну что за страна такая, что за народ, тираноборчеством и не пахло, даже обидно, неужели так-таки никого? И Рите захотелось этих несуществующих героев придумать, а придумав героев, она была вынуждена придумать и тиранию, и страну, в которой действие происходило, так что получилась в итоге то ли антиутопия, то ли просто утопия, во всяком случае, если сравнить ее персонажи с историческими. Написав роман, она отправила его в московский журнал, так, наудачу, по почте, и через пару месяцев получила письмецо из редакции, где после снисходительных похвал ее стилю и фантазии вопрошалось, не грозно, а вполне, видимо, искренне, почему это ей взбрело в голову теперь, когда время фиг в кармане миновало, описывать сталинизм не прямо, а опосредованно, и напоследок давался совет взять соответствующий сюжетец и изобразить тридцатые или там сороковые во всей их красе. Рита хотела было ответить, объяснить, что роман ее вовсе не о сталинизме, а о тираноборчестве, да и не может она живописать годы, в какие не жила и даже не планировалась, поскольку мать ее посещала тогда детсад, а папа начальную школу, но поразмыслив, решила, что в увлеченной разоблачениями стране ее абстракции неуместны, и смолчала, понадеялась дождаться момента, более подходящего. Еще пару раз после того она пыталась роман пристроить, но ей неизменно указывали, что не время иносказаний нынче, а когда время неиносказаний наконец прошло, выяснилось, что сюжет ее более не актуален. Возможно, за пределами сверхполитизированной России у нее и были бы шансы, но пересечь эти пределы шансов не намечалось никаких, и она смирилась, упрятала рукопись в дальний ящик стола и только иногда перечитывала для собственного удовольствия. Да, неловко даже признаться, что ей нравилось перечитывать собственное творение, может, потому что придуманные ею герои были настоящими мужчинами, в ее представлении, конечно, хотя не только ее, недаром роман читали и нахваливали все ее знакомые женщины, а мужчины воротили нос, Ишхан во всяком случае, иногда Рите казалось, что он чуть ли не ревнует жену к ее персонажам. Иногда ей хотелось взять и написать продолжение, но сознание того, что никто этого печатать не будет, останавливало ее, и хотя крутившиеся в голове новые перипетии истории уже уводили действие от аналогий с недавним прошлым, она подозревала, что особых шансов увидеть свет у ее фантазий все равно нет, ибо был у ее произведения крупный и к тому не подлежащий исправлению недостаток, ее больше занимал не сюжет, даже не создаваемый мир, что для любителя этого жанра поважнее сюжета, нет, увы, ее интересовали характеры, отношения, психология, что издателей, почему-то воображавших – если судить по их продукции, массового читателя фантастики эдаким инфантильным полудебилом, воспринимающим только детские сказки сиречь фэнтези, жанр плоскостной, черно-белый по содержанию, хоть и пестро размалеванный внешне, должно было скорее отпугивать. Словом, печальная эта история послужила ей уроком, и она зареклась впредь придумывать несуществующие государства. Да, но чтоб описывать существующие, следовало изучить их досконально, прожить в каждом лет эдак по двадцать, и даже при подобном маловероятном раскладе души иностранцев остались бы для нее закрытыми, она была уверена в этом априори, наверно, литература вообще не для нее, и однако ей нравилось писать, что, кстати или некстати вспомнила она, само по себе признак дурной, так, по крайней мере, утверждал один знакомый ей по институту литератор, доказывавший, что удовольствие от процесса написания получают только графоманы, для профессионала же это труд тяжкий и малоприятный…
Между тем, одолев кусок Прошяна и спустившись через Конд вниз, она оказалась возле авиакасс, у сквера, в примыкавшей к проспекту части которого разместилось летнее кафе. Столики расположились в соблазнительной тени, а поскольку пот уже обильно смочил подмышки Риты, презрев разрекламированные усилия чудо-дезодоранта с якобы двадцатичетырехчасовым действием, она, поколебавшись минуту, перешагнула узенький газончик, условно отделявший кафе от улицы, и села на ажурный пластмассовый стульчик, стоявший почти вплотную к бассейну маленького, но шустрого фонтана, упругие струи которого рассеивали в воздухе прохладную водяную пыль. Официантка в мини-юбке и на каблучищах, больше смахивавших на котурны, явилась сразу, положила на стол меню, Рита глянула и немедленно пожалела о своем необдуманном поступке, чашка кофе стоила столько же, сколько стограммовый его пакетик в магазине, обо всем остальном и думать смысла не было, минимальная порция мороженого почти доллар, один из пятидесяти необходимых, бог с ним, с мороженым, хотелось пить, но минеральная… В конце концов Рита заказала чашку кофе и стакан сока, отхлебывала нервно, машинально прислушиваясь к разговору за соседним столиком, молодая женщина жаловалась другой, себе подобной, что отвела ребенка поступать в первый класс, так директор сразу потребовал пять тысяч, ремонт, мол, надо делать, в классах уже штукатурка сыплется, вашему же может на голову, а коли денег жалко, так ступайте, дамочка, в другую школу… Рита повернула голову, женщины были одеты более чем прилично, собственно, если уж зашли в кафе… Да, времена изменились, в кафе одни женщины, сидят часами, коктейли, непременная сигарета в пальцах… Когда-то и не столь уж давно, мужчин в Армении было больше, чем женщин… А теперь? Теперь, когда мужчины остались не у дел, исчезло производство, и не только оно, по сути, существование не прекратила одна торговля, но ведь все торговать не могут… Хотя ощущение именно такое, что торгуют все, в лавочках, на ярмарках, на рынках, в собственных квартирах, везде, но это, наверно, все-таки видимость, кто-то есть и за пределами этого всеобщего базара. И чем такому заняться? Довольно долго сохранялось неустойчивое равновесие, мужья ездили на заработки, кормили семью, словом, были, хоть и не было их, казалось, еще немного, и все наладится, отсутствующие вернутся, однако постепенно многие пустили там, где временно подвизались, корни, помаленьку забрали своих, но немало нашлось и таких, кто оторвался с концами, оставив жен с детьми или без, подтолкнув их к вынужденной независимости, необходимости зарабатывать на жизнь, стать опорой семьи. И ведь стали. И опорой… вот еще замечательная тема, и название готовое, “Кариатиды”… хотя опорой женщины были всегда, пусть и в ином смысле… И опорой, и независимыми… Но одинокими. Собственно, независимость неотделима от одиночества, чем независимей человек, тем он более одинок, а абсолютная независимость предполагает и абсолютное одиночество… Хотя некоторые умеют так устраиваться, что и волки, и овцы, и даже пастухи – все довольны! Ох уж эта Ира! Вот кого надо вывести в качестве персонажа, и не просто отрицательного, а злодейки, ходячей чумы, Мефистофеля в юбке, да еще и уродиной сделать, кривоногой с большущим носом и рыбьими глазами… Впрочем, надо блюсти меру, перестараешься, и никто не узнает, а если не узнают, зачем ее выводить тогда… Да, вот что значит писательство! Очерк ведь штука бесполезная, одна только правда и ничего, кроме правды, а художественный вымысел позволяет свести счеты с кем угодно… И однако перед тем, как сводить счеты, не мешало бы удостовериться… Нет, так жить нельзя, надо с этим делом разобраться. Рита подозвала официантку, та мигом прискакала, положила на стол небольшую папочку или книжечку, такой теперь модус, счет в корочках, от нескромных взоров, так сказать, оставят, а сами стыдливо удаляются… Рита заглянула в папочку и обомлела. Усомнилась на секунду, а вдруг плохо помнит, меню-то уже тю-тю, потом сжала кулаки, но заставила себя расслабиться, стоит ли, из-за ста драмов… сто тут, сто там… И однако она положила на стол тысячную, покрупнее, чтоб принесли сдачу, в твердой решимости никаких чаевых не давать, тем более, что процент за обслуживание был уже аккуратно вычислен и к счету приписан, но приняв сложенные купюры, сразу считать не стала и не зря, потом, уже перейдя улицу, взглянула и увидела, что официантка наделила себя чаевыми без ее вмешательства. К счастью, отошла она уже довольно далеко, так что возвращаться и скандалить поленилась, тем более, что надо было спускаться в подземный переход, многие давно уже перебегали сверху, лавируя между машинами, но она нарушать правила не любила, уличного движения, во всяком случае, потому просто напомнила себе в очередной раз, что здоровье дороже, и вообще у нее есть проблемы посерьезнее, сунула мятые бумажки в сумку и пошла к остановке.
