Дан, задыхаясь, бежал по узкой кривой улочке, плотно зажатой между двумя монолитными стенами… впрочем, монолитными они казались в темноте, там, где маленькие мутные лампочки, подвешенные на невидимой нити прямо посреди улочки, рассеивали мрак, он успевал боковым зрением заметить выщербленные камни, зияющие провалы, иногда покореженные ставни, в щели которых не просачивалось ни одного лучика света… ни одного лучика, ни одной полосочки под дверью, если, конечно, двери этих строений выходили не во двор, ни одного отсвета на гранитных плитах мостовой, ничего. Топот за спиной не затихал. Дан сбился с ритма, захлебнулся и замедлил бег. Улочка неожиданно сделала крутой поворот и сразу пошла в гору. Последний шанс. Глубокий вдох, выдох. Дан прибавил. Преследователи стали отставать. Еще один отчаянный рывок и… Автоматная очередь раскрошила стену в нескольких метрах за спиной Дана. Топот стал ближе. Дан мысленно прочертил траекторию и резко взял влево. Следующая очередь впилась в камни напротив того места, которое он должен был бы пробежать. Хорошо хоть Ники нет… и тут же запоздалая мысль: а где же Ника?
– Дан, проснись, Дан…
Это был сон. Всего лишь сон.
– Дан, проснись.
Он перевернулся на спину… стоит заснуть на животе, и непременно приснится какая-нибудь дрянь… открыл глаза и досадливо поморщился. Их было трое, двое держались поодаль – один в дверях, другой у окна, третий высился над головой Дана. Вот уж действительно, сон в руку!..
– Именем народа Бакнии вы арестованы, – медленно, даже торжественно, произнес тот, который стоял возле кровати.
Дан вздохнул и сел. Стороживший дверь рванул автомат наизготовку. Человек у окна что-то повелительно крикнул – слов Дан не понял. Младший чин – на рукаве у него красовалась одна-единственная нашивка, закинул автомат за спину. Дан неторопливо поднялся, подтянул джинсы – он спал, не раздеваясь, сунул ноги в кроссовки, взял со стула куртку, надел ее под пристальными взорами охранников… впрочем, в форме были только двое, третий, тот, кто только что отдал приказ, в штатском… одежда неброская, поношенная, скорее всего, не слишком большая шишка, но здесь явно главный… Дан посмотрел на Нику, та сидела на кровати с ногами, кутаясь в драное, некогда роскошное покрывало. Эти скоты отворачиваться, конечно, не собирались, а глазели на нее во все глаза. Дан сжал кулаки, но тут Ника откинула покрывало и оказалась одетой, только босой. Одной заботой меньше. Дан повернулся к главному.
– Я хотел бы узнать причину нашего ареста.
Он со всей старательностью выговаривал слова, но, видно, не очень удачно, охранники удивленно переглянулись. Попробовать еще раз?
– За что вы нас арестовываете? – произнес он раздельно и четко.
– У офицеров Охраны не требуют объяснений… – стоявший у двери явно превысил свои полномочия, главный остановил его ледяным взглядом и сказал, обращаясь к Дану:
– Вы вломились в это здание.
– Но здесь никто не живет.
– Это здание принадлежит государству.
– Если мы причинили кому-то неудобства, мы готовы принести свои извинения…
– В этом нет смысла, – перебил его главный.
Дан молчал, сбитый с толку. Ника робко выглянула из-за его плеча.
– Простите, – сказала она нерешительно, – но мы не из вашей страны и не знаем ваших законов. Мы увидели заброшенный дом и…
– Мы попали в аварию недалеко отсюда… Вы нам не верите? Мы можем показать место катастрофы, обломки нашего… – Дан запнулся и умолк. Чего нашего, черт возьми! Что ты несешь, олух, выругал он себя.
– Выходите, – бросил главный небрежно.
Может, попытаться?.. рискованно, все-таки два автомата… Ну а если?.. Дан обернулся к Нике, но Ника в его сторону не смотрела, вытаращив глаза, она глядела на одного из охранников, который хмуро уставился на небрежно сдвинутую к самому краю низенького столика у кровати цветочную вазу совершенно необыкновенной работы, таких фарфоровых кружев Дану не доводилось видеть за всю жизнь… Брезгливо, двумя пальцами охранник взял драгоценную вещицу, сморщился, словно в руке у него была жаба или змея, подошел к камину, размахнулся и изо всех сил ударил, буквально вбил вазу в чугунную каминную решетку. Осколки осыпались, легли на пол беззвучно, как лепестки увядшего цветка, а несколько самых маленьких невесомо закружились в воздухе. Ника едва сдержала крик. Дан взял ее за локоть, стиснул…
– Руки! Выходите.
Мгновение было упущено. Дан отпустил руку Ники и пошел вперед.
Их вывели на… ну конечно, это площадь, ночью, при тусклом свете лампочек, разбросанных на полкилометра, они приняли ее за огромный пустырь, каких по пути перевидали не один десяток. Середина завалена какими-то грудами, при желании в бесформенных глыбах можно разглядеть куски гигантского человеческого тела. Расплющенные трубы, железные обломки – по-видимому, здесь некогда был фонтан. Здание, из которого их вывели, осталось за спиной, когда Дан попытался оглянуться, его предостерегающе толкнули.
– Дан! Посмотри направо!
Он повернул голову на всхлипывающий голос Ники, и у него подкосились ноги. Справа на площадь глядели окна… нет, не окна, не двери, не колонны… дворец этот, наверно, построил фарфоровых дел мастер, невиданное сооружение было сродни той вазе, кружевное, летящее, казалось, его удерживают на земле только тонкие витые канаты, канаты и были колоннами… опорами всего исполинского здания!.. Полупрозрачный купол, не круглый, не овальный, а словно состоявший из одного большого и множества малых разной величины и неправильной формы, переливался в солнечных лучах тончайшими, почти неуловимыми оттенками сиреневого…
Перед дворцом волновалась толпа, какие-то люди непонятно метались, суетились, кричали, людской поток, словно вальсируя, закручивался водоворотом в одном месте, раскручивался, закручивался в другом… Среди однообразно, в темные тона, одетых фигурок мелькала ярко-зеленая форма охранников. Вот толпа накатилась волной на широкие ступени, ведущие ко входу во дворец, и сразу же отхлынула, оставив на них невысокого светловолосого человека, человек, не оглядываясь, взбежал вверх по лестнице, стал на низенький постамент рядом с великолепно исполненной скульптурой, изображавшей полуобнаженного воина с мечом, обратился к толпе… голос у него был сильный, но слов Дан на таком расстоянии разобрать не мог, уловил только интонации, ритм… внезапно его озарило, он понял, что человек читает стихи. Тут заревела сирена, человек прервал чтение, что-то прокричал, бросился к решетчатой двери, ухватился за чугунную паутину…
– Снимите его оттуда, живо! – тихо, но властно произнес голос за спиной Дана… он и забыл о своих конвоирах, впрочем, и тем было не до него, оба охранника, расталкивая толпу, помчались ко дворцу, буквально взлетев по лестнице, кинулись к странному человеку, стали отдирать его от решетки, несмотря на яростное сопротивление оторвали и потащили по ступеням вниз. Еще раз взревела сирена, толпа резко откатилась от дворца, Дан, Ника и оставшийся с ними штатский неожиданно оказались в самой гуще жестикулирующих, вопящих, взволнованных людей, и еще сирена, все сразу умолкли, словно окоченели, и потрясенные Дан с Никой увидели, как хрустально сиявший на фоне бледно-серого неба купол дворца вдруг треснул. Трещины молниеносно разбежались, брызнули прозрачные осколки… Ника давно уже уткнулась лицом Дану в грудь, но остолбеневший Дан не мог оторвать взгляда, все кончилось, он закрыл глаза, но продолжал видеть, казалось, он будет видеть это всегда – обламывающиеся с сухим хрустом высокие, вытянутые в нитку башенки, осыпающиеся с корежащихся овальных порталов фарфоровые барельефы, обваливающиеся внутрь тонкие, хрупкие на вид стены… всего несколько минут, и удивительное творение превратилось в бесформенную груду развалин. Толпа молчала, окаменев. Ника плакала.
Человек в штатском посмотрел на нее и криво усмехнулся.
– Полагаю, вас не стоит спрашивать, какого мнения вы о Великом Плане.
Что за Великий План? Дан лихорадочно припоминал все, что видел и слышал, но…
– С вашей стороны было бы благоразумнее… – человека в штатском перебил звучный голос:
– Брось эти провокации, Маран. Почему бы тебе не поинтересоваться моим мнением о ваших планах? Мне есть что сказать на этот счет. Оставь в покое женщину.
– А, гражданин самоубийца… – насмешливо проговорил тот, кого назвали Мараном.
– Полагаю, что должен поблагодарить за спасение моей ничтожной жизни вас, гражданин начальник спецотдела Охраны? – в голосе человека, в котором Дан узнал смельчака, пытавшегося помешать разрушению дворца, так, видимо, следовало толковать недавнюю сцену, была явственно слышна ирония.
– Не стоит благодарности, гражданин поэт.
– Что с ним делать? – осведомился охранник, придерживавший то ли пойманного, то ли спасенного за локоть.
Маран пожал плечами. Поэт, видимо, правильно оценив его жест, отвесил преувеличенно вежливый поклон и скрылся в толпе.
Маран извлек из нагрудного кармана небольшой округлый предмет, нажал на его основание, произнес в раструб на верхушке несколько непонятных слов, затем повернулся к охранникам.
– Сейчас подойдет мобиль, отвезете этих двоих в Крепость. Ко мне.
Без дальнейших объяснений он обвел взглядом площадь и зашагал к тому зданию, в котором Дан и Ника провели ночь. Охранники опустили автоматы, и Дан позволил себе оглядеться по сторонам.
Они стояли почти в центре вытянутого овала, некогда огромной площади. Концы овала были заострены, замыкаясь прежде, по-видимому, сооружениями с очень маленьким основанием – теперь это были две груды развалин, и по всему периметру площади, за исключением трех небольших отрезков, тянулись развалины, развалины… Дан всмотрелся в строение, в котором они провели ночь, и снова болезненно перехватило дыхание: здание это было пониже и подлинней, величия в нем было меньше, чем в погубленном дворце, но стиль тот же, та же вдохновенная красота, то же совершенство линий и изгибов… он содрогнулся, увидев разбитые скульптуры, маленькие, похожие на свечи, обломанные шпили, мятое кружево решеток… По-видимому, это здание и еще два сохранившихся – одно напротив и другое чуть поодаль, были частью единого архитектурного ансамбля… Дан почему-то вспомнил Цвингер, хотя то, что он видел здесь, было в сто крат прекраснее. И масштабнее. Воспоминание вернуло его к реальности, он заметил, что толпа отхлынула от них к очередной жертве… да, именно так он подумал об обреченном здании – жертве… и они с Никой и двумя не слишком бдительными конвоирами, которых после ухода Марана больше занимало развернувшееся на площади действо, нежели арестованные, оказались одни. Дан прикинул расстояние до угла, за углом вроде должен быть проход – куда? Поди угадай. Придется рисковать. Отодвигаясь от Ники, чтобы обеспечить себе свободу действий, Дан незаметно коснулся ее локтем. На секунду он представил себе удовольствие, которое получат охранники от знакомства, даже шапочного, с кун-фу, и невольно ухмыльнулся. Тренированные мышцы все сделали сами, через двадцать секунд оба охранника в причудливых позах валялись на мостовой, а Дан и Ника во всю прыть неслись к намеченному углу. За углом действительно оказался широкий проход, который вывел их в небольшой, изрядно изуродованный парк. Деревья росли редко, часть их была вырублена, со многих стволов почти сплошь ободраны ветки, и парк, несомненно, просматривался насквозь. Они пробежали его, не останавливаясь, и снова оказались среди развалин, где, как и в парке, не было ни души, только одинокая фигура виднелась далеко впереди. Человек шел медленно, они догнали его, пробежали мимо, на бегу Дан узнал все того же незнакомца, которого Маран назвал поэтом, подумал мельком, не обратиться ли к нему за помощью, заколебался, и тут незнакомец негромко окликнул его сам:
– Эй, друг!
Дан остановился.
– Ника, стой!
Человек подошел, испытующе оглядел их и сказал:
– Направо.
Через четверть часа, после бесконечного петляния между развалинами, они вышли к узкой улочке, пересекли ее наискось и через низенькую подворотню с единственной и то треснувшей доской на петлях, видимо, символизировавшей ворота, вошли во двор, тесный и мрачный. Двор, за ним другой, третий, соединенные узкими проходами под арками, низкими настолько, что Дану приходилось без конца нагибаться. Пройдя несколько дворов, они оказались перед крутой каменной лестницей, ведущей в какой-то подвальчик. Их проводник сбежал по ступенькам и толкнул обыкновенную дощатую дверь.
– Добро пожаловать, – он улыбнулся, но улыбка у него была невеселая.
Это был маленький ресторан или кабачок, возможно, закусочная – деревянная стойка, несколько столиков со стульями, блеклые занавески на крошечных оконцах под самым потолком, десяток посетителей. Человек за стойкой, протиравший длинным клетчатым полотенцем матовые стеклянные чашки, поднял голову, лицо его просветлело, он приветственно махнул рукой.
– Налей нам по чашке, Колен, – сказал новый знакомый и уверенно прошел в угол к единственному свободному столику.
– Присаживайтесь. Надеюсь, ты пьешь тийну, приятель?
– Тийну? Давай тийны, какая разница, – храбро сказал Дан.
– Ты не знаешь, что такое тийну, приятель. Уж не с Рэты ли ты свалился?
– Вроде того, – неопределенно ответил Дан.
Его собеседник удовлетворился ответом, его больше занимало другое.
– Скажи на милость, каким образом вам удалось расстаться с моим другом Мараном? – спросил он с любопытством.
Дан коротко объяснил.
– А что, Маран действительно твой друг? – поинтересовался он в свою очередь.
Его собеседник помрачнел.
– Мы учились с ним у одного учителя…
Он не продолжил, только махнул рукой, взял с подноса, не дав Колену переставить ее на стол, полную чашку, приподнял, словно салютуя, и выпил одним глотком. Дан последовал его примеру. Поэт помолчал, потом спросил:
– Слушай, приятель, а как тебя зовут?
Дан назвался.
– А твою подругу?
– Это моя жена, – сурово ответил Дан.
– Скажи-ка! А что, ее имя засекречено?
Дан нахмурился.
– Ее зовут Ника, – буркнул он нельзя сказать, чтобы уж очень приветливо. – А тебя?
– Меня? – удивление его было неподдельным. Он помолчал, поглядел по очереди на Дина, на Нику, будто проверяя, не шутят ли они, затем сказал, – я – Поэт.
– Но это не имя, – возразил Дан. В голове у него шумело от коварной тийну… вот тебе на, а он по сей день думал, что алкогольных напитков тут нет…
– Это мое имя. Эй, Колен, принеси мою ситу. Я хочу спеть для твоей жены, – обернулся он к Дану, – ты позволишь?
– Лучше б ты пел для своей жены, – ляпнул Дан пьяно.
– Ты ведешь себя, как неандерталец, – прошипела Ника ему на ухо, и он мотнул головой, пытаясь отогнать хмель.
– У меня нет жены, – кратко ответил Поэт. – Впрочем, я могу спеть для тебя самого, если уж ты такой ревнивец.
Он взял из рук бармена странный инструмент, очертаниями схожий с гитарой, но поменьше и более вытянутый в длину, перебрал струны… низкий, глубокий звук напоминал даже не скрипку, а виолончель.
– Никогда такого не видела, – сказала Ника.
– И не увидишь. Я сам ее придумал и сделал. И назвал в память своей первой возлюбленной. Сита.
– В память? Она?..
– Она умерла. Лучшие свои стихи я сочинил в тот день, когда она умерла. Стыдно вспомнить – она лежала мертвая, тихая, неподвижная, а я вместо того, чтобы рыдать и рвать на себе волосы, сочинял стихи… о том, какая она мертвая, тихая, неподвижная… потом перечитал и засмеялся от радости – как хорошо получилось. Страшная штука – поэзия…
– Потому ты и не женат? – спросила Ника осторожно.
– Да нет. Это было давно. И потом, первая любовь это всего лишь первая любовь, она как радуга над струями фонтана. Нет, не потому.
– Почему же?
– Странные вопросы ты задаешь…
Он посмотрел на Нику пристально, перевел взгляд на Дана и нахмурился.
– Я вижу, вы издалека…
Он на пару минут задумался, машинально перебирая струны.
– Что ж, отвечу так: любовь не вечна. Страсть преходяща. Желание угасает. Связать себя, потом разлюбить? Что тогда? Жить с той, которую разлюбил? Легче с той, которую не любил никогда. Но жить с нелюбимой? Зачем? Разве в этом есть смысл?
– Зачем же жить с той, которую разлюбил? В конце концов, всегда можно развестись… – Дан смущенно кашлянул, он понял, что опять вмешался невпопад.
Поэт вздохнул, но уже не спросил, откуда Дан свалился.
– У нас запрещен развод.
– Почему?
– Развод – порождение извращенной аристократической морали, – сказал Поэт с кривой усмешкой. И, словно закрывая тему, отвернулся к стойке и позвал:
– Колен! Подлей нам еще по полчашки!.. Выпьешь, приятель? Только смотри, не раскисни. Правда, пьянство не самый большой грех в нашей благословенной державе, и обычно то, насколько твердо ты стоишь на ногах, мало кого трогает, но… Все зависит от настроения охранников, которые попадутся навстречу, да и от того, успели они сегодня достаточно порезвиться или нет. Откровенно говоря, я полагаю, что закон этот нацарапали с единственной целью: дать лишний повод хватать, кого вздумается. Но все-таки он существует.
– О каком законе ты говоришь? – спросил Дан, безмятежно берясь за чашку.
Поэт удивленно поднял глаза.
– А ты не знаешь? Да ведь пить тийну запрещено законом.
– Почему так?
– Спасители Отечества всегда должны быть начеку, – отчеканил Поэт с суровым видом и улыбнулся.
– Я вижу, ты напичкан подобной премудростью, – заявил Дан, осторожно сделав еще один глоток.
– О!.. А ты – нет?
– Я?!
– В таком случае, ты действительно свалился с Рэты. Этой премудростью напичканы мы все. Эти глубокомысленные глупости и нелепые сентенции, слыша которые, пускают слюни невежды и болваны, эти перезрелые плоды ночных раздумий идеологов Лиги преследуют нас везде. Или ты слеп? Оглядись.
Дан машинально огляделся. В самом деле, стены были разукрашены надписями и увешаны плакатами, которые он, входя, принял за рекламные и рефлекторно отключил восприятие.
– От этого нет спасения. Газеты, фонор, визор, стены, куда ни повернись – изречения, призывы, наставления! Их можно не читать, но они как-то цепляются, забираются в память, лезут на язык… От этого не спрячешься, можно сойти с ума, повеситься, утопиться!
– Поэт! Ты когда-нибудь доиграешься, – высокий плечистый человек с мрачным лицом неожиданно возник за спиной Поэта и мягко положил руку ему на плечо. – Лучше спой.
– Спой… – пробурчал Поэт, не оборачиваясь. – Познакомься с моими новыми друзьями, они только что сбежали от людей Марана.
– От людей Марана?
– Он арестовал их, а они…
– От Марана сбежали арестованные? Ты шутишь?
– Не понимаю, – пожаловался Дан, – вы все удивляетесь, что мы удрали, но никто из вас не полюбопытствует, за что нас арестовали.
– В наше время скорее пристало спрашивать каждого встречного, почему он до сих пор не арестован, – меланхолично ответил Поэт.
– Поэт! Лучше б ты спел.
– Ты полагаешь, это безопаснее? Что ж…
Остальное Дан помнил смутно. Неожиданно сильный голос Поэта, нежное звучание ситы, влажные глаза Ники, лица людей, которых становилось все больше… удивительно, сколько людей могло поместиться в этом тесном подвальчике, они сбились в плотную массу, окружившую стойку – Поэт давно уже уселся на стойку, свесив ноги, и у самых его колен сидели на полу неподвижные слушатели. О чем он пел? Дан запомнил только одну строчку, и когда через какое-то время его сознание прояснилось, он поймал себя на том, что повторяет и повторяет: «и дома умирают, как люди»…
Потом они куда-то шли – он, Поэт и Ника… или нет, Поэта с ними не было, они шли с Дором, это тот высокий плечистый человек… а может, с ними был кто-то еще? Вроде нет. Опять пробирались дворами, поднимались, кажется, по узкой крутой лестнице, потом… потом?..
Дан открыл глаза. Он лежал на узкой длинной тахте, чудовищно жесткой – края досок впивались в его спину через тощую подстилку и даже через подушку, казалось, острый край уткнулся прямо в голый череп. Он поморщился и перевернулся на бок. Жутко болела голова.
Комната оказалась маленькой и низкой, штукатурка на потолке потрескалась и приобрела грязно-серый оттенок, подобие ткани, которым были обиты стены, висело лохмотьями, окно выглядело немытым… или у них стекла такие мутные?
У окна на крохотной табуретке сидела Ника и тихо разговаривала с тщедушной девчонкой лет шестнадцати-семнадцати. Заметив, что Дан озирается по сторонам, она без особого почтения осведомилась:
– Ну что, пьянчужка? Головка болит?
– Болит, – пожаловался Дан.
– Конечно, ничего умнее ты выкинуть не мог.
– Я же не знал…
– Разумеется. Само собой, нескольких глотков было недостаточно, чтоб отличить эту гадость от ананасового сока. Надо было напиться вдрызг.
– А кто эта девочка? – спросил Дан, чтобы переменить тему.
– Дочь хозяйки дома.
– А хозяйка где?
– На работе. В ночной смене, скоро придет.
– А что, уже утро? – спросил обескураженный Дан.
– А ты думал, вечер?
– Дай мне капсулку, а, Ника? Или ты потеряла сумочку? Нет? Как это они ее у тебя не забрали?
– Женщина теряет сумочку только вместе с жизнью, – отшутилась Ника, щелкая замочком кожаного мешочка на длинном ремешке.
Витин подействовал почти мгновенно, Дан почувствовал, что может соображать и даже в состоянии встать.
– А где тут можно умыться? – поинтересовался он, спуская ноги с тахты.
– Все удобства во дворе.
– Фи.
– Может, господину аристократу подать водички в золотом тазике в постельку?
– Подать, – радостно согласился Дан.
Девочка у окна испуганно оглянулась на их смех.
Настроение Дана сразу померкло.
– А что дальше? – спросил он хмуро, натягивая свитер.
Ника пожала плечами.
– Надо ждать вестей от Поэта.
– Полагаешь, без него мы не обойдемся? – осведомился Дан с иронической улыбкой.
– А ты полагаешь, что обойдемся?
Дан промолчал. В памяти замелькали картины, накопившиеся за последние два месяца. Глухая, разоренная… бедность невообразимая!.. деревенька, где Дана с Никой приютила одинокая старуха-крестьянка. Ее домик из какого-то местного материала наподобие песчаника был крохотный, как, впрочем, у всех в деревне, погреб пуст, еды никакой, мужа у нее не водилось, видимо, никогда, единственного сына забрали, как потом выяснилось, на работу в город, соседи старуху обходили стороной, почему, Дан с Никой так и не поняли, вначале они даже думали, что причина в них самих, наверно, они как-то отличались от местных жителей, если не внешностью… следовало бы возблагодарить судьбу за то, что теоретики антропоморфизма оказались столь близки к истине!.. то хотя бы одеждой… потом они пришли к выводу, что, наоборот, одиночество старухи было главным стимулом, заставившим ее пустить к себе гостей и даже выдать Нику за дальнюю родственницу… Учить язык было трудно, вначале вообще почти невозможно, они только вылавливали отдельные слова и запоминали их, это потом как-то, прогуливаясь по деревне и забравшись на самую окраину, они набрели на домишко, окна и двери которого были открыты настежь, несмело заглянули внутрь и к своему неописуемому восторгу увидели полку с книгами… фотографическая память Дана хранила круг света на стене от карманного фонарика, в кругу, отбрасывая длинную тень, косо висела на одном гвозде кривая полочка с десятком замусоленных томиков. Книги оказались собственностью деревенского учителя, арестованного за какие-то прегрешения, какие именно, тоже осталось невыясненным, в тот день Дан и Ника поняли только, что домишко необитаем, и перетащили находку к старухе. Среди книг обнаружилось и некое подобие букваря, соседская девочка помогла им свести буквы со звуками, а потом объяснила значение многих слов. Дан и Ника по очереди погружались в гипноз… аппаратуры не было никакой, не было ничего, кроме электронного блокнота, который Дан держал обычно в кармане куртки, один из них входил в гипноз, другой читал вслух слова. Когда они убедились, что уже в состоянии объясниться с сельчанами, они стали делать попытки познакомиться с теми поближе. Тщетно. Дан представил себе череду лиц: мужских, женских, молодых, старых – разных, общим было одно – выражение их, то ли страх, то ли неуверенность, то ли недоверие, то ли все вместе. В разговоры сельчане не вступали, в лучшем случае отделывались односложными ответами, не содержавшими практически никакой информации. Перенесли ли они на Дана с Никой настороженное отношение к старухе, или причины их сдержанности имели более глубинный характер? От наблюдений толку было мало, крестьяне с рассвета до поздней ночи работали в садах или на полях, выходных у них не водилось, деревенское начальство – три, не то четыре замотанных человека, тоже день-деньской пропадало в поле. Иногда в деревне появлялись охранники, бесцеремонно заходили в дома, время от времени они увозили с собой одного-двух крестьян помоложе – обратно, во всяком случае, при Дане с Никой, никто не возвращался. Несколько раз, по вечерам, были сборища, кто-нибудь из начальства произносил речь, потом все хором что-то кричали, махали руками, подбрасывали шапки, лица у большинства при этом странным образом оставались безучастными, хотя находились и такие, особенно среди молодежи, которые орали восторженно и самозабвенно. Первое время это шумное действо было для Дана с Никой загадкой, позднее, начав уже различать слова, они уяснили, что бурные выкрики означали нечто вроде «слава великому Изию!», «могучего здоровья и бесконечной жизни великому Изию!» и тому подобное. Дану эта суматоха смутно напоминала о чем-то, то ли прочитанном, то ли увиденном в кино, но конкретизировать расплывчатые образы он никак не мог… Кто такой Изий, понять было трудно, когда Ника однажды напрямую спросила об этом старуху, та замахала на нее руками – что ты, дочка, никому не задавай таких вопросов… к Нике она относилась по-матерински, совет был принят во внимание, на обещание не поминать Изия старуха подобрела и объяснила, что Изий – «самый главный», а портрет его висит в конторе. В конторе действительно висел портрет узколицего, светловолосого человека… потом Дан и Ника таких портретов перевидали множество, понять социальный строй им это не помогло, Изий мог быть кем угодно, от короля до диктатора. На кого работали крестьяне, тоже осталось неясным, столы у них отнюдь не ломились от яств, куда девался урожай, неизвестно, местное начальство жило не лучше прочих, непонятно было даже, кому принадлежит земля, возможно, когда-нибудь удалось бы со всем этим разобраться, но сидеть в деревне месяцами Дан и Ника не собирались. Уходя, они не знали, как отблагодарить старуху, у них не было абсолютно ничего, что могло бы ей пригодиться, Ника сделала попытку оставить ей свою куртку, но старуха воспротивилась решительно и в последнюю минуту даже сунула Нике в карман несколько монет, чем довела ее до слез. Они с трудом выяснили направление на столицу, до железнодорожной станции шли пешком, потом им удалось залезть на платформу товарного поезда и даже с относительным комфортом переночевать на сидениях одного из перевозившихся на этом поезде автобусов, по-видимому, автобусов, Дан с грехом пополам опознал двигатель внутреннего сгорания. Внутри автобусы выглядели непривычно – удлиненные сидения в середине и проходы по бокам, но именно благодаря такому устройству на сидениях можно было вытянуться почти во весь рост и поспать. Дважды пришлось слезать и пересаживаться, а точнее, забираться на ходу в другие товарные поезда. С последнего их согнали охранники уже недалеко от столицы, еле унеся ноги, Дан и Ника решили больше не искушать судьбу и остаток пути прошли пешком. Это заняло два дня, вечером первого они попытались попроситься на ночлег в каком-то поселке, их не пустили, даже не дослушали, хозяин захлопнул дверь с почти мистическим ужасом на лице. Они кое-как проспали ночь в рощице под странным деревом с выгнутыми почти идеальным полукругом ветвями, концы полукругов смотрели вниз, под многими деревьями стояли высокие цилиндрические бочки, в которые из веток с косо срезанными кончиками тек тоненькими струйками чуть желтоватый сок, попробовать его на вкус Дан и Ника не отважились, в конце концов, это могло быть какое-нибудь резиновое дерево. На вторую ночь они никуда стучаться не стали, шли допоздна и добрались до столицы где-то около полуночи. Город начался как-то сразу, из темноты и пустоты они вдруг вышли на узкую улочку, ту самую, что приснилась Дану давеча. После двух-трехчасовых блужданий по почти неосвещенным улицам, они наткнулись на незапертую дверь, уже по запаху поняв, что здание нежилое, поднялись ощупью на второй этаж и завалились спать в первой же комнате, где оказалась кровать. И спали, кажется, чуть ли не до полудня, до тех пор, пока их не разбудили…
Хозяйка поздоровалась, пряча глаза, и прошла в глубину комнаты к дощатому столику.
– Вы, наверно, голодны? – она выложила из видавшей виды пластиковой сумки несколько небольших пакетов, развернула, в них оказалась обычная еда, которую Дану и Нике довелось уже попробовать в придорожных забегаловках, истратив старухины монеты до последней. Маленькие продолговатые лепешки, нечто вроде овощных котлет, несколько розоватых плодов, ароматом напоминавших яблоки, но приторно-сладких. Это была дешевая еда, и вкус у нее был такой, каким должен быть вкус дешевой еды. Оттуда же появилась и бутылка таны – чуть солоноватого мутного напитка. Покончив с пакетами, хозяйка покопалась в сумке и извлекла из нее многократно сложенный листок бумаги… не терпевший излишних сложностей Дан окрестил бумагой материал местных книг и тетрадей, больше похожий на ткань.
– Это вам от Поэта, – она протянула записку Нике.
– «Буду вечером, никуда не выходите», – прочитала вслух Ника. – Вы с ним виделись?
– Нет, он передал мне записку через Дора.
– А как его, собственно, зовут? – поинтересовался Дан небрежно.
– Поэт, – удивилась хозяйка.
– Но это не имя, а профессия или занятие, должно же у него быть какое-нибудь имя.
– Не знаю. У него нет другого имени. Все зовут его Поэтом, – в ее глазах мелькнуло нечто, очень похожее на нежность.
Показав гостям на стол, она выскользнула из комнаты. Через минуту неслышно вошла ее дочь, принесла две щербатые тарелки, стаканы и местные однозубые вилки, похожие на малюсенькие стрелы, вставленные в круглые толстые трубочки.
– А вы? – спросила Ника.
Девочка смутилась.
– Спасибо, я не хочу, я уже ела сегодня, а мама устала очень, она прилегла.
– У вас есть еще комната?
– Есть. У нас в квартире только мы с мамой живем, остальных переселили в Дома.
– Какие дома?
– Дома! – она удивленно вытаращила глаза, и Дан счел за благо не задавать дальнейших вопросов.
Поэт пришел, когда уже стало темнеть. За спиной у него висела его сита. Молча кивнув Дану и Нике, он извлек из кармана фляжку, предложил Дану, тот отрицательно помотал головой, тогда Поэт отвинтил довольно крупный колпачок, налил в него тийну и выпил одним глотком.