Глеб Карпинский
Вино для любимой. Детективный роман

– Мама, мама, ты забываешь, что мне никогда не исполнится восемнадцать лет!

– Да что ты такое говоришь, Вика!

– Не ври, мама. Я все слышала, что доктор говорил, да и слышать этого не надо. По твоим заплаканным глазам все видно.

Глаза девочки вдруг сверкнули жестокостью. Она опять сжала в каком-то протесте свои слабые кулачки, пытаясь преодолеть гнев и понимая, что сделала матери больно, вдруг горько расплакалась. Ей стало неудобно за слезы перед людьми.

– Мама, увези меня отсюда, увези! – запричитала она. – Пожалуйста, мамочка…

Невзрачная женщина тяжело вздохнула и откатила коляску от мольберта. Художник бросился за ними, умоляя хотя бы подождать минуту. Рисунок углем почти был закончен, оставалось раскрасить лишь платье и сделать кое-какие штрихи, но мама Вики совсем не желала слушать его обрывистые доводы.

– Люда, ну как же так? Как же так?

– В другой раз, не видишь, у нее истерика! – строго отмахнулись от Козломордого. – Завтра к обеду придем.

В мастерской художника

Но на следующий день невзрачная женщина и ее больная дочь не появились, и художник в потасканном оранжевом свитере заметно скучал, вглядываясь в незаконченный портрет. Он сидел на своем раскладном стульчике под самодельной конструкцией из пляжного зонтика и триноги и делал неторопливо штрихи углем по памяти. Желающих нарисовать свой портрет было немого. Утром прошел прохладный дождь, который разогнал гуляющий люд, и многие просто предпочитали отсиживаться в кафешках. Но на улице художник был не один. Вчерашний мужчина в черной куртке тоже пришел посмотреть на работу. Он некоторое время слонялся без дела по Арбату, пока, наконец, не остановился у мольберта.

– Кажись, уже не придут, – печально заметил Козломордый, узнав вчерашнего собеседника. – Выпить бы чего-нибудь, трубы горят.

– Тут на Арбате дегустация отличного вина, – заметил мужчина в куртке. – Бесплатно разливают!

– Эх, молодой человек. Кому бесплатно, а кому задаром, – и он подмигнул левым заплывшим глазом. – Меня уже никуда не пускают. Репутация подмочена.

– Нет проблем! – сказал мужчина в куртке и пошел в грузинский дворик за бутылкой.

Ему хотелось взять «Саперави», которое вчера ему очень понравилось, и он очень рассчитывал, что на второй день дегустации для него все же останется хоть одна бутылочка.

– Опять Вы, здравствуйте… – обрадовалась ему грузиночка на входе.

– Вот пришел, как и обещал, – ответил он. – А где же Ваши грозные братья?

Девушка засмеялась.

– Они сейчас кушают с мамой в зале. Что… познакомить?

– Ой, нет, пока еще рано. Я лучше Вас потом украду.

Скоро он уже вышел на улицу явно довольный и поспешил к мольбертам. Старый художник, немного продрогший под моросящим дождем, предложил продолжить разговор в его мастерской, которая, как оказалось, находилась тут по соседству, и «старые» знакомые быстро, почти перебежками, прошли во дворы и, заскочив в обшарпанный подъезд, пешком поднялись на самый верхний этаж.

Мастерская художника представляла собой чердак, едва пригодный для проживания. Из-за низости потолка гостям приходилось невольно пригибать голову, чтобы не задеть головой побелку. Стоять в полный рост можно было разве что в центре, но там художник ставил обычно свой уличный мольберт и складывал вещи.

– Это Ваш? – спросил мужчина в куртке, пригибаясь. – Или бездомный?

У единственного окна стояла раскладушка, на которой дремал черный кот.

– Да, кто его знает, чей он?! Приходит сюда, орет, требует, – и художник заорал на кота, чтобы согнать с постели. – А ну, Макбет, пошел вон!

Котяра приоткрыл глаз и демонстративно зевнул, показывая всем своим видом явное пренебрежение.

– Простите за творческий беспорядок, – вдохнул художник и прикрыл форточку. – По трубе гад залазит.

Форточка опять открылась, порыв сырого ветра ворвался в мастерскую, и ее пришлось снова захлопнуть.

– Не люблю осень, – поморщился Козломордный.

– А мне нравится осень, – не согласился с ним мужчина в куртке. – Особенно прекрасен в это время года Саперави. Вы только представьте, как Вы бредете мимо бесконечных шпалер, уходящих за горизонт, к самому солнцу, обвитых сильными, яркими, точно пожар, лозами!

– Ну, знаете ли… Все это попахивает какой-то болезненностью ума, если хотите, маньячеством. Там на вашем винограднике работать надо, урожай собирать, и уж никак листвой любоваться. Вообще-то, когда я был молод, как Вы, – признался Козломордый, – я начинал с подобных пейзажей, рисовал дождь над безлюдным вспаханным под зиму полем, тронутую морозом рябину, старых опят на трухлявом пне, но сейчас я все больше специалист по бытовым натюрмортам… Это удобнее, и куда гораздо меньший риск простудиться. Вам надо взглянуть на мои последние картины, заказов немного, и я рисую от скуки… – и художник с козлиной бородкой показывал гостю свои последние «шедевры».

У стены стоял столик, который был заставлен пустыми бутылками, но гостю удалось разглядеть самобытную скатерть из ватмана с изображением пепельницы. Недокуренная сигарета слегка дымила плохо прорисованным дымком, а на фильтре остался след от губной помады, что придавало общему образу присутствие в мастерской некой загадочной женщины.

– Иногда смотрю на все это и мысленно достаю оттуда закусочку… – указал Козломордый на другой реалистичный рисунок – банку с огурцами. – Да, знаю… Синий цвет не совсем аппетитный, но уж простите, другого мелка тогда под рукой не оказалось. И признаюсь Вам, когда курить ужасно хочется, а денег нет… все это успокаивает. Ну, или вот эта банка шпротов! Соглашусь, что не удалась, но как аппетитно, – и художник сдвинул со стола тарелку, чтобы его гость мог лучше разглядеть угол уже затертого и запачканного чем-то рисунка.

С потолка стекал конденсат, и стены все были в разводах. Выступающую напоказ разруху художник старался прятать за своими работами, заклеивая ими невзрачные места, но от сырости скотч не выдерживал, и листы, вздрагивая от порыва сквозняка, спадали на пол.

К запахам старого дома, вперемежку с красками и застоем мочи, нужно было еще привыкнуть. На полу валялись кисточки, клочки разорванного ватмана. Мужчина в кожаной куртке стряхнул с себя паутину. От всего этого общее впечатление у него было удручающим.

– Вы тут живете? – спросил он, хотя уже заранее знал ответ.

– И живу, и творю, но творю большей частью зимой, когда погода ужасная, – виновато улыбнулся уличный художник, предлагая гостю жестом присесть на стул рядом со столиком.

Пригнувшись, тот постарался сесть лицом к окну.

– Тут вполне сносно, – словно оправдывался художник, прогоняя муху с немытой тарелки. – Все-таки самый центр, только никакой канализации.

– Почему нет канализации?

– С нижних этажей не дают провести, якобы нужно специальное разрешение из министерства культуры. Дом под охраной государства, тут видите ли. Когда-то бордель располагался, в который любили ходить… как его… А, неважно!

– Как же Вы ходите, извините, в сортир? – удивился гость.

– А Макдональдс на что? Так и приходится по каждому случаю бегать, – развел руками художник, – либо где-то во дворе с собачками выгуливаться, это никого не волнует. Ругаться бесполезно, писать по инстанциям себе дороже… Для них я обычный пьянчужка, который за бутылку малюет на Арбате лохам физиономии.

Козломордый тяжело вздохнул и стал убирать со стола, чтобы освободить пространство. Мужчина в куртке понял намек.

– Ну, что ж, как и обещал, – сказал он художнику, доставая из-за пазухи две бутылки «Саперави». – Вино должно быть, очень насыщенным… Не зря этот сорт называют еще Красильщиком. Ваш коллега, так сказать.

Художник встрепенулся и даже подпрыгнул на месте, в акробатическом прыжке успевая перебрать ногами. От этого чудачества кот вскочил с постели и на всякий случай нырнул под раскладушку.

– Вот это я понимаю! Вот это я уже понимаю…

Затем хозяин мастерской, взяв одну бутылку, куда-то ее припрятал, а для второй нашел чашки, заглянул в них и остатки чего-то предыдущего и непонятного просто выплеснул на пол.

– Чем же открыть, чем же… – поразмышлял он и после некоторых манипуляций с вилкой.

Наконец его зубы вцепились в застрявшую на половину пробку.

– Давайте чокнемся… Вот только за что?

– За нее, – и гость мрачно показал на мольберт с недорисованной девочкой.

– Тогда и за ее несчастную мать! – добавил трагедии Козломордый.

Выпив, художник тут же повеселел, тут же плеснул себе в чашку. Его припухшие глаза затуманились.

– Ох уж точно спирт добавляют, ох уж точно… – стал приговаривать он, оглянувшись на мольберт. – Капиталисты хреновы!

Казалось, больная девочка с вымученной улыбкой наблюдает за пьющими в ее честь мужчинами.

– Вика – добрая девочка, – сказал он немного спустя, – я часто вижу их на Арбате.

– Они тоже где-то живут поблизости? – поинтересовался гость.

– Насколько я знаю, живут они в Куево-Кукуево у какой-то дальней родственницы, а здесь они выклянчивают деньги, тут близехонько за «Му-му» есть банк. Директор этого банка жуткий скупердяй, отец девочки.

– И что же он совсем им не помогает?

– Пока нет, но Люда решила взять его измором, – ухмыльнулся Козломордый. – Девочке нужно поддерживать свое хрупкое равновесие уколами, а на все это нужны деньги, очень большие деньги. Как видите, мне что-то удалось узнать у ее озлобленной на меня матери, – и Козломордый горько усмехнулся.

– Почему же эта женщина на Вас так злится?

– Это долгая история…

– Я не спешу, – и мужчина в куртке, взяв инициативу в свои руки, наполнил чашки, пока художник с убранными за спину руками, тяжело вздыхая и охая, ходил сгорбившись по комнате, собираясь с мыслями.

– Вы же знаете, – нахмурился хозяин чердака, зачем-то тыча пальцем в потолок, – это нелегко вот так взять и погубить свое женское счастье, бросить все свои силы на алтарь страданий, свыкнуться с вечными истериками и криками тающей на глазах дочери, пройти ад унижений…

– А что с этой девочкой? Это что-то врожденное?

– Что Вы, нет! – покачал головой художник. – Обычный синдром иммунодефицита, побочное действие прививки. Произошел какой-то сбой, внутренние органы отказываются работать, нужны постоянно поддерживающие капельницы и консультации, витамины, а на это уходят почти все деньги… И все это продолжается уже года два с лишним, если не больше, и никаких улучшений. Только хуже и хуже. Но Людочка, мама Вики, верит в чудесное исцеление, жутко набожной стала, даже в воскресную школу записалась, колокольчики какие-то делает. Да и я сам тоже иногда в церковку захожу, свечечку ставлю, так, на всякий случай. Мы из-за всех этих дел просто рехнулись на этой почве, и неудивительно, что все, что происходит вокруг, воспринимаем, как божье провидение. И недавно у нас появилась надежда.

– У нас?

– У нас, – Козломордый смахнул скупую слезу, нависнув тучей над гостем.

Видно было, как он всеми силами борется с переживаниями, как глотает каждое слово. Мужчины молча чокнулись, осушая чашки до дна, и слышно было, как в этом затянувшемся молчании жужжит запутавшаяся где-то в паутине муха. Затем Козломордый нервно прошелся по комнате, поднимая руки вверх, намеренно и с каким-то ожесточением отколупывая ногтями побелку. Она сыпалась ему на шапочку, точно снег.

– Господи, я тут схожу с ума, – шептал он, сверкая нездоровым, почти безумным блеском глаз. – Ненавистная комнатушка! Ненавистная…

И когда он остановился под наброском вазы с яблоками, то мужчина в куртке даже зажмурился, ожидая, что эти плохо начерченные яблоки от столь резких жестов посыплются на голову безумцу. И если вначале гость объяснял все эти театральные кривляния на публику утонченностью натуры, ищущей пути и выходы из творческого застоя и затянувшегося душевного кризиса, то сейчас уже не сомневался в том, что художник этот как-то незаметно для всех спятил.

– Вы знаете, сколько стоит эта каморка? – продолжил художник в каком-то душевном отупении, оглядываясь по сторонам, будто в первый раз видя перед собой эту комнату. – Один банк, тоже здесь на Арбате, заинтересован в ее приобретении. Я даже наводил справки и, по крайней мере, залога под нее должно хватить…

– Хватить на что?

– Да, да… – и художник вдруг перешел на загадочный шепот. – Ждать больше нельзя, болезнь прогрессирует. Еще в начале лета я видел эту девочку на ногах, розовощекую, улыбающуюся и разгуливающую под руку со своей любимой мамой, а сейчас глядя на все это, невозможно даже представить…. Вику срочно надо класть в специальную клинику, есть договоренности, внесен даже задаток. И я, признаюсь, потерял покой и сон от понимания того, что могу помочь этим случайным мне людям.

– Так в чем же дело?

Козломордый встал перед гостем и, глядя ему прямо в глаза, строго спросил:

– Вы когда-нибудь, сударь, совершали подвиг?

Мужчина в куртке задумался, не сразу находя, что ответить.

– Ну, там спасение утопающего или, может, вытаскивали кого-нибудь во время пожара? – подсказал художник. – Или, может быть, Вы заступились за женщину перед хулиганами?

– Сложно сказать. Я никогда не задумывался над этим. Моя жизнь всегда текла по течению. Одни вещи были, которые я делал неумышленно, другие потому, что другие говорили, что так надо делать. Вчера я весь день шлялся по городу, сегодня вот пью с Вами…

– Да уж велик подвиг… Но Вы не одиноки в этой компании. Я тоже, сколько себя помню, жил все время для себя, думал, пущай другие из себя благородных девиц изображают, в ус посмеивался… Думал, мое дело тихое, обхитрю эту жизнь, а под конец, может, и куш сниму. Ан нет! Одиночество и подагра – вот мои прихлебатели. А, впрочем, что я говорю! – и он махнул безнадежно рукой. – Мы все зарываем голову в песок, когда видим чужие страдания, считаем, что нас это никогда не коснется.

– Да, тут Вы правы, – согласился мужчина в куртке. – Мы живем в царстве страха и безразличия…

– Вот-вот, метко подмечено, сударь! Страх и безразличие… Отдать последнюю рубаху может далеко не каждый… Вы знаете, как у меня сердце обрывается, когда я каждый раз слышу скрип инвалидного кресла, я просто вздрагиваю, осознавая, что у меня есть возможность – спасти эту детскую жизнь… – художник замолчал, собираясь с духом.

– На днях я обещал ее матери, – продолжил он, – бил себя в грудь при случайных свидетелях, что помогу им с лечением… И мы даже ходили в банк, и там обещали без вопросов дать под залог этой хибары проклятые десять тысяч… О, Вы бы видели, как засияло лицо этой прекрасной женщины! Оно сияло надеждой и бесконечной благодарностью. Да что благодарностью! Оно сияло любовью ко мне, и, глядя на это лицо, я вдруг испугался, что не оправдаю эти надежды. Да, сударь! Мне стало очень страшно…

– Чего же? – спросил гость, чувствуя, как страх рассказчика невольно передается и ему.

– Мне стало страшно, – продолжал художник, – что я не герой, что все, что я делаю сейчас, делаю для себя, для подлой галочки, что в этой моей ущербной подлости мне только одного и надо, чтобы толкнуть обманутую женщину на эту грязную раскладушку и что она в такой безвыходной ситуации никогда не откажет мне в моей пошлости… Да и кто я такой, чтобы жертвовать собой ради других? На то есть государство, олигархи, кто-то еще, но никак не я, жалкий, никчемный старик… – и он вдруг зарыдал, закусив кулак. – О, я подлец! Ну, дайте же, не томите…

Мужчина в куртке уже разлил, когда рассказывающий со слезами подскочил к столику и схватил чашку двумя непослушными дрожащими ладонями.

– Да, я передумал, – продолжил Козломордый. – Струсил в тот самый момент, когда она уже уверовала в исцеление своей дочери и боготворила меня… Вот почему она меня ненавидит! И правильно делает…

– Это жестоко…

– Жестоко, не спорю… Но я и, правда, верил, клянусь Вам, до последней минуты своей веры верил, что смогу решиться на эту сакральную жертву…

Художник взял пустую бутылку, повертел ее в руках и присосался к горлушку.

– Пейте, мне уже достаточно, – и гость протянул свою недопитую чашку.

– Спасибо! Вы прекрасный человек, просто замечательный. Приходите ко мне еще, в любое время, в любую погоду, когда Вам будет угодно. Даже ночью. Особенно ночью, когда бессонница душит меня не хуже удавки. Ключи всегда под ковриком, я буду ждать…

– Но почему Вы держите ключи под ковриком? Вас могут обворовать.

– Ну, сударь, это право, смешно! Во-первых, я такой растеряха, что уже устал терять ключи и просить местного дворника выставить дверь, в какой-то момент нам всем это изрядно надоело, а во-вторых, у меня нечего брать. Оглянитесь… Хотя постойте… Все самое дорогое в этой старой банке, – и художник, покачиваясь, подошел к мольберту.

Там он, подняв с пола жестяную баночку из-под леденцов, встряхнул ею. Редкие мелки и угольки загрохотали в ней, часть из них посыпалось на пол.

– Пока она гремит, не все так плохо, сударь. Жизнь без нее давно бы потеряла смысл.

Затем художник посмотрел на свою неоконченную работу и вздохнул.

– У Вас замечательно получилось, – высказался гость.

– Вы так считаете?

– Думаю, Вам сложно будет завязать.

– О, – улыбнулся художник грустно. – Пожалуй, я все же брошу! Думаю, это последняя моя бутылка. И Вы не представляете, как я Вам благодарен, что разделили ее со мной.

Гость ухмыльнулся. Художник заметил это.

– Та вторая не в счет. Когда Вы уйдете, она утолит мое одиночество, – оправдался он. – Вы знаете, только Вам я могу признаться, сударь, только Вам, у меня нет друзей, нет родственников, я совершенно один. Ну, разве что еще Макбет. Но он старый обдрипанный кот и не в счет… Где он кстати? Кыс-сс…

Козломордый отвлекся, покачиваясь и подзывая из-под раскладушки кота, но тот упорно не желал выходить и даже шипел на попытки выманить его оттуда.

– Вы знаете, что она приходила ко мне, поправ свою женскую гордость, бросалась в ноги и умоляла, чтобы я одумался и сдержал слово… Она целовала мои руки, умывала их своими обманутыми надеждами слезами… – и художник продемонстрировал гостю свои изуродованные подагрой пальцы, внимательно и с какой-то ностальгией разглядывая их. – И я толкнул ее вот сюда, на эту грязную блохастую постель, я желал мерзости, я заслуживал ее, – и он подошел к окну, убедился, что оно закрыто. – Но вместо мерзости была пустота…

Затем Козломордый схватился за голову и снова стал хаотично ходить по комнате, срывая со стен свои натюрморты. Он не щадил ничего.

– Она уже никогда не придет… никогда… Страшно, страшно, сударь… – отдышался он.

Художник опять остановился в центре комнаты и задумался.

– И Вы знаете, – припомнил он, хватаясь за грудь, – сердце так ноет, так ноет… Темнота там, мрак. Ничего не могу вспомнить, разве что этот сорванный нелепый платок, разбросанные по подушке рано поседевшие тицианские волосы, закрытые, полные слез глаза и этот богобоязненный бред: «Бог любит меня, Бог любит меня»…

Козломордый вдруг задрожал, и на его лице появилась гримаса ужаса.

– Слышите, слышите, никогда не обещайте того, что не можете выполнить. Особенно женщине, которую любит Бог!

Затем он бросился в порыве какого-то одичания на постель и, уткнувшись бородой в подушку, горько заплакал.

Эти рыдания были недолгими, прерывистыми и быстро сменились напористым храпом. Большие черные глаза с мольберта смотрели на все это с какой-то легкой насмешкой.

Вышедший из-под раскладушки Макбет проводил гостя до двери, жалобно мяукая, словно жаловался на хозяина, жаловался на свою никчемную жизнь без мышей, без рыбы из ресторана «Прага», просился истошно на улицу, терся о ноги своей взъерошенной шерстью. Но когда гость открыл дверь и позвал его за собой, тот неодобрительно фыркнул и поспешил затеряться в углу темной комнаты.

Инцидент у ресторана

Голуби сиротливо бродили между опустевшими столиками. Иногда они взлетали, напуганные чем-то, и долго кружились в сером тоскливом небе Арбата. Строители уже приступили к разбору летней террасы. Часть плетеного заборчика с перевернутыми крынками была свалена небрежно в кучу, но по каким-то причинам работяги отлучились, и эти следы неоконченной работы наводили на прохожих еще большую хандру. В город пришла осень. Ветер беззвучно качал тронутые холодами цветы на клумбах. Все спешили куда-то, держа над головами зонтики и закутываясь на ходу в плащи и куртки.

Редкие посетители ютились внутри. Их лица, увлеченные друг другом, сияли сквозь запотевшие витрины ресторана. Приятный аромат выпечки ощущался на улице, когда кто-то открывал дверь. Не от каждого ресторана так вкусно пахнет, и одинокий мужчина присел за один из пустых столиков под крышей наполовину убранной террасы. Из ресторана тут же выбежала молоденькая официантка в вышитом сарафанчике и забавный южнорусский говор с ее напомаженных губ приятно заласкал ухо.

– Добрий ранок. Проходьте сюди… Литня тираса не працюе. (Летняя терраса не работает).

Она была как куколка, аккуратненькая, милая, невысокого роста. Своими отточенными в чулочках ножками девушка явно гордилась, выставляя их как-то вперед, словно на показ, на ходу поднимая подол чуть выше колена. Поверх сарафана был надет фирменный фартук самого заведения, он едва согревал ее.

– Спасибо, но мне и здесь хорошо, – ответил гость, разглядывая невольно узоры на ее вышитом сарафанчике. – Сколько у Вас стоит чашка чая?

– Дивлячись який чай. (Смотря какой чай…)

Уже скоро перед мужчиной поставили поднос с чайничком и чашкой из белого фаянса.

– Замовте що-небудь ще? (Будете что-нибудь еще?) – поинтересовалась она у гостя, расставляя посуду на столик. – У нас е смачне булочки. (У нас вкусные булочки).

– Я уже заметил, – улыбнулся он, и официантка, пару раз кокетливо оглянувшись, смеясь пошла к двери. Видно было, что такие недвусмысленные шуточки в ее адрес пришлись ей по нраву.

Чай был очень горячим. Мужчина пил его мелкими глотками, посматривая на проходящих мимо симпатичных женщин. Ему хотелось заняться со всеми ними сексом, войти в какое-то отвлеченное состояние, лишь бы не думать о предстоящем разводе. Уже вернулись работники и продолжили с привычной руганью разбирать конструкцию. Они стали сдвигать столики и стулья, не трогая только ту часть террасы, где еще сидел посетитель.

– Може, все-таки ходимо до нас? – выглянула из двери официантка, явно неровнодышащая к гостю.

– Да, пройдите, товарищ, в заведение. Не мешайте работать! – поддержал ее один из работяг.

Кувалда в жилистой руке исключала любые возражения. Гость приподнялся, и обрадованная официантка придержала перед ним дверь заведения, заверяя, что она все перенесет с улицы, и пусть он снимает свою чудесную курточку и устраивается поудобнее. Мужчина заметил несколько маленьких родинок на ее загорелой шее, и ему захотелось их поцеловать. Он даже пожалел, что для пущей дерзости он недостаточно пьян. Алкоголь, распитый в каморке с уличным художником пару часов назад, уже выветрился из головы. На счастье проход ему преградил поднос, на котором стояли налитые до краев рюмки, а вокруг была разложена простая закуска: пучки зеленого лука и ржаной, подсушенный хлебец с тонко нарезанным, почти прозрачным салом.

– Ласкаво просимо, – почтенно поклонился вновь вошедшему казачок в красных шароварах и подпоясанной белой вышиванке. На ногах у него были стоптанные сапоги, в одном из которых торчала засунутая плеть.

Какая-то глупая голодная улыбка появилась на слегка покрасневшем лице гостя. Сало, поперченное и с чесночком, пахло волшебно. Казачок подмигнул и проговорил в ус многозначительное:

– А то!

– Ну, уговорили, братцы! – осушил гость рюмочку под одобрительный взгляд казака, осторожно вернув ее на поднос.

Горилка была чудесной и пилась как мягкая водица, и руки сами потянулись за второй рюмкой и хлебцем с салом. Затем счастливчика провели к свободному диванчику за шторками. Там на столике стоял кальян и была хрустальная пепельница, и гость даже удивился проницательности хохлушки. Он и вправду был не прочь закурить, хотя не курил, наверно, со студенческой скамьи.

– Пачку сигарет, пожалуйста, Софочка, самых дешевых, – попросил он, успев прочитать ее имя на бейджике.

Все остальное она рассказала о себе сама, как какую-то красивую сказку, когда он, немного смущенный, проходил мимо столиков, по пути здороваясь с другими посетителями и служащими. И ему даже кто-то кивал в ответ и шептал «здрасти», хотя это было в данной ситуации необязательно. Девушка оказалась из Волынской области, с какого-то хутора, а муж ее или парень, он точно не понял из ее отрывистой речи, на майдане нахватался нацистских взглядов и уже год безвылазно служил в АТО, убивая русских.

– Меня он точно убьет, если увидит сейчас с тобой, – отшутился тогда гость и, присев на мягкий диванчик, взял в руки меню.

– Та що! Він сліпий, стріляти не вміє. (Да что! Он слепой, стрелять не умеет), – и Софочка склонилась над гостем, подсказывая, что лучше взять.

Ее черные локоны приятно коснулись его небритой щеки, и он на мгновение задумался, заказывать ему украинский борщ или обойтись варениками со сметаной.

С улицы принесли его чай, и, пока готовился заказ, мужчина закурил. Пуская клубы дыма, быстро заполнившего эту маленькую комнатку с занавешенными шторками, он следил со взглядом знатока за точеными ножками официантки, как быстро она семенит ими, на ходу приподнимая подол своего красивого сарафанчика.

– Як вам борщ? – спросила Софочка, когда он вмиг проглотил его.

– Чудесно. Пожалуй, еще сто грамм Вашей горилки и мне пора на выход. А то я тут останусь навсегда.

– Так залишайтеся ж! (Так оставайтесь!) – официантка забрала пустую тарелку и, было уже, пошла за графинчиком, когда он остановил ее за руку.

Было в этом естественном движении что-то дружеское и даже наставническое. Девушка даже не одернула руку, лишь своими черными смеющимися глазами посмотрела на него с лукавым задором.

– Софочка… милая Софочка… Пойдемте куда-нибудь…

– Али куди? – рассмеялась девушка.

В этот момент между шторками мелькнул силуэт в красном, и гость изменился в лице. Этот знакомый ему силуэт с маленькой стильной сумочкой словно намеренно задержался пред его затуманенным взором, совсем не спеша скрыться в уборной. Возможно, там на проходе висело зеркало, и женщина на ходу замедлила шаг, чтобы поправить прическу.

– Ну, все забув мене. Вси ви, мужики, таки! (Ну все, забыл меня! Все вы, мужики, такие) – и Софочка, славная хохотушка, легкодоступная и отходчивая, приняла все это на свой счет, считая, что вся ее беспечная, никому не обязанная молодость с девичьим шальным визгом и диким хуторским гоготанием неожиданно проиграла перед самодостаточностью и спокойной холодностью, таящей в себе смертоносное жало, москвички.

– Прокляти москали, – только улыбнулась она натянутой улыбкой и самоотверженно пошла обслуживать столик, где ее ждали другие посетители.

Мужчина в куртке откинулся на диванчик и небрежно чиркнул спичкой. Некогда манящие ножки официантки, которые та уже и так неприлично оголила, что сидящие за ближайшими столиками могли заметить ажурные подвязки для поддержания чулок, уже не казались ему такими желанными. Спичка сломалась. И когда сигарета в его зубах все же задымила, сомнений больше не оставалось. В посетительнице ресторана он узнал ту самую незнакомку из метро.

Ее столик располагался у витрины под большой абажурной лампой, где сидел полный и хорошо пропотевший от горячего чая господин средних лет. Он только что расплатился картой в ожидании своей спутницы. Закинув вальяжно ногу на ногу, продемонстрировав чистейшую подошву своего лакированного ботинка, он взял со стола газету и развернул ее. Когда же его спутница вернулась, полный господин оторвался от чтения газеты и попросил ее в повелительном тоне снять с вешалки его шляпу и передать ему. Судя по всему, это было в порядке вещей, и она выполнила все его поручения беспрекословно. Затем без посторонней помощи она сама стала одеваться, накинув на свои оголенные плечи пальто из альпака, и, не дожидаясь, пока полный господин соизволит встать из-за стола, направилась к выходу.

– Не забудьте-с, ингушам под десять! – проворчал полный господин напоследок, когда она уже почти выскользнула из ресторана.

Затем он неторопливо сложил газету и с трудом поднялся, животом задевая столик. Подойдя вразвалочку к усатому казачонку, жирдяй усмехнулся, как-то неодобрительно рассматривая протянутый ему поднос.

– На посошок, Вениамин Кристофорович, – расплылся в заискивающей улыбке казачок, но важный клиент намеренно медлил, надевая на голову свой английский котелок из качественного фетра, с атласной лентой и бабочкой, очевидно, ручной работы.

Наконец, его пухлые, отягчаемые золотыми перстнями пальцы потянулись за рюмочкой.

– Ну, ты и жид, Микола, – опять ухмыльнулся он. – Что у вас за мензурки? А?

– Исправим, Вениамин Кристофорович, исправим. Я сам не рад. Разливаются, опрокидываются…

Проводить толстяка сбежались почти все халдеи заведения, повара, охрана. Каждый норовил отличиться перед ним в той или иной любезности, непременно одаряя его при этом словами заискивающей благодарности. Софочка видимо замечталась, оттесненная другими официантками, и не заметила, как встала на пути толстяка.

– Ты чё, дура, здесь встала? – проворчал полный господин на нее и, задев грубо плечом, точно масляный ком, выкатился наружу, так ни с кем и не попрощавшись.

– До свидания, Вениамин Кристофорович, – кричали ему все хором.

Все видели этот инцидент, но присутствующие в зале, и персонал, и гости, и уж тем более, охрана, отвечающая за порядок, сделали вид, что ничего особого не произошло, да и сама потерпевшая поспешила сразу к ждавшему ее клиенту.

– Вибачте мене, пардон, – сказала она мужчине в куртке, поднося счет. – Дуже важливый хлопец. У нього тут недалече свий банк на Сивцев Вражеке. (Извините меня, был очень важный клиент. У него свой банк здесь недалеко, на Сивцев Вражеке).

– Негодяй он, а не важливый хлопец, – возмутился мужчина в куртке, спеша оплатить счет.

– Приходьте ще. Я працую через два дни, – заметно расстроилась Софочка уходящему вслед. (Приходите еще, я работаю через два дня).

Она до конца надеялась, что приглянувшийся ей клиент оставит хотя бы свой номер или сам спросит у нее заветные цифры. Она даже была не против, что он поцелует ее в щечку на прощание или ущипнет за ляжку.

Когда мужчина в куртке догнал толстого господина на улице в нескольких метрах от ресторана, то сначала хотел ему высказать все, что он о нем думает. Но, увидев перед собой надменную, лоснящуюся от довольства рожу, ленивую до того, что даже не выразившую никаких признаков удивления, кроме отвращения, он, уже не задавая лишних вопросов, дал по ней кулаком. Тот взвизгнул, схватившись за нос и сделал вялую попытку замахнуться в ответ. Но его вдруг остановил скрип инвалидной коляски. По Арбату шла невзрачная женщина и везла перед собой девочку. Устраивать драку на глазах этой девочки никому не хотелось, и вцепившиеся было друг в друга мужчины расступились.