Глеб Иванович Успенский
Зимний вечер

«Выскочила да опять в поле, села на распутье, выла-выла, думаю: куда бежать? Пойду опять к Миколе можайскому… Иду-иду да заплачу; ударюсь обземь, вою! Подхожу к Можайскому, – река… Время было – весна самая; лед хрупкий, желтый; думаю, как перебраться на ту сторону? Ну провалюсь? Перекрестилась, поползла ползком и все причитаю: «Угодники печерские, угодники переяславские, угодники соловецкие, воронежские, ты, Микола можайский, пособите старушке! Не потопите ее, грешную, без покаяния, без причастия!» Переползла… Думаю, подсобили угодники божии… Прихожу в Можайск к купчихе знакомой. Плачу-причитаю… «Что ты?» – «Так и так… Иду дорогою, вижу, старушка… «Прочие, говорит, вокруг себя деньги, паспорты обшивают…» Я думала, она добрая, а она меня обобрала!» и все по порядку рассказала.

«Не видали ли, говорю, богомолки такой-то вот?.. Рябая она…» – «Рябая?» – «Рябая… Сумочка кожаная… Моя сумочка-то». – «Видела рябую… Она у меня теперь гостит». – «Матушка, милая! – покажите вы мне ее!..» Замолилась я тут, себя не помня. «Она, говорит купчиха, теперь у всенощной». Я ко всенощной. Вошла в церковь, купила свечку, зашла спереди; сама ставить начала, чтобы мне спереди-то ее рассмотреть, вижу – будто она. Хорошо-то не разгляжу, в зимнем приделе в то время служили, церковь темная… Сём, думаю, рядышком с ней стану, помолюсь. Стала; она в землю, и я в землю… Смотрю, смотрю – она! «А, думаю, бессовестная!», а сама все молюсь… Отошла заутреня, выходим мы на паперть, я ее за рукав. «Батюшки, защитите! бьют меня, странницу невинную!..» А я ей: «Подай сюда сумку, бесстыжая! Вот зачем: «Прочие вокруг себя деньги, билеты обшивают», а?» Собрался народ, я за сумку тяну. Начали мы суд судить. Купец какой-то подошел, говорит мне: «Коли твоя сумка, скажи, что в ней?» Я начала: «Платок клетчатый, паспорт Федосьи Гавриловой, Чернского уезда, Тульской губернии…» – «Гляди!» Посмотрели в сумку – так точно. Тогда купец говорит воровке: «Моли бога, что я сегодня именинник, а то я б тебя, шкуру, в каземате сгноил бы…» И ушел. Воровка плачет; сумку мне отдала. Начала я считать деньги, вижу три медных гривны… Бросила ей – не мои. Я сосчитала деньги – все! Тут зачала она у меня прощения просить: «Прости да прости». – «Ну, говорю, бог с тобой…» Пошли мы с ней вместе к купчихе. Воровка все плачет, прямо ей в ноги – прости, вишь, ее. Никогда такого греха не было, а тут враг совратил. «Целую ночь, говорит, показывался; глазища зеленые и все шепчет: «Возьми сумку!»

«Ну, тут ее все простили. Купчиха говорит: «Я сейчас увидала, что ты недобрая женщина, – зачем ты сумочку, как пришла, под лавку сунула?..» Так вот как «прочие деньги, билеты обшивают»!.. Пожила я тут деньков, может, с пяток, опять в дорогу…»

– Погоди, – перебила чиновница, – я пойду, мужа разбужу, пусть он послушает… он это любит!

– Разбуди!

Чиновница пошла. Проходя темную девичью, она услыхала, что кто-то в углу пискнул; ей показалось, что это Аксинья, горничная, и она сочла нужным сделать ей замечание.

– Аксинья! – сказала чиновница с укором: – что ты, маленькая, что ли, вое хи-хи-хи?

– Да что же он трогается! – отвечала Аксинья из темного угла, и вслед за тем в дверь, идущую в сени, с шумом вылетел невидимый в темноте кучер.

– Маленькие! разыгрались!

– Нашли место, – добавляла Гавриловна.

Чиновница принимала всевозможные меры для того, чтобы поднять мужа на ноги; но все усилия были напрасны. Муж говорил как-то несвязно и то по одному слову, так что изумленная и разобиженная жена, наконец, озлобленно спросила:

– Боишься ли ты бога-то?

– Не боюсь! – отчетливо проговорил впросонках чиновник.

Жена была так удивлена таким ответом, что несколько времени молча стояла над телом мужа, думая, что тот; опомнится и ужаснется своих слов. Но тот был безмолвен и недвижим. Чиновница только могла произнести:

– Ска-ажите на милость!.. а? Какие словечки выучился говорить?.. Прекрасно!..

Пораженная ответом мужа, медленно пошла она к дверям и продолжала:

– Вот, дождались!.. Так-то ли явственно выговаривает, не постыдится, как язык-то поворачивается? тьфу!

– Ну что? – спросила Гавриловна, когда чиновница явилась в детской.

– Как камень!.. Я ему то-се, а он мне такое словечко сказал…

Чиновница развела руками.

– Мужчина! уж это обыкновенно! – произнесла нянька. – Мой тоже покойник: иной раз такое прочтет… молчишь!

– Встал, что ль? – спросила Гавриловна.

– Как же! На том свете проснется разве… Рассказывай!..

Все снова начали готовиться слушать. В это время сенная дверь хлопнула опять.

– Аксинья! ты? – спросила чиновница.

Никто не отвечал.

– И эта туда же улетела!

– Поиграть захотелось, – сказала нянька с улыбкой.

– Ну, я знаю, я ей наиграю спину-то… Рассказывай, Гавриловна.

– Да вы слушать-то устали?..

– Рассказывай, бог с тобой… Что ты?

– Ну, так и быть. Вот, думаю себе, пойду я теперича на Москву, а оттуда в Соловецкий монастырь. Иду. Все, слава богу, благополучно; но только под самой под Москвой иду я пролеском; пролесок этакой неезжанный и мостик ветхенький, через овражек-то. Заблудилась я, что ль, только народу по этому тракту совсем не видать… Ну, иду. Взошла на мост, как откуда ни возьмись – солдат… Оборванный, худой, глазища страшные, желтый лицом! «Есть сухари?» Перепужалась я – говорю: «Есть!..» – «Давай!» Начала я развязывать узелок. «Давай!» кричит. «Дай развязать-то?» – «Давай!», да и полно! И вижу я, что совсем он обголодал. Не вытерпел он, начал с меня сам узлы рвать, отыскал узелок с сухарями – ест! И тряпки рвет зубами, и сухари жует на обе щеки – зверь-зверем! Вижу, схватил все имущество мое и прочь бежит. «Пачпорт-то! кричу, пачпорт-то… Все возьми!..» – «Только пикни!» – «Голубчик! Служивый, на что он тебе? Бабий-то вид?» – «Удавлю!» кричит… сам не зная что!