Глеб Иванович Успенский
С конки на конку

– Пужаем постреленка!..

– За что же?

– Способов нету, вот за это! Чистая змеиная порода – весь в мать!.. То есть вылитая шельма! Она мне родная сестра, мать-то его, – я говорю прямо – я этого не боюсь… Хорошая баба, нечего говорить, и вот он, муж-от, то ж скажет, а уж зме-я! уж что ни говори, а цепкая баба! Уж так цепка – на редкость, и мальчонка-то весь в нее… Уцепится, нет возможных способов никаких! Что матка скажет – так, кажется, клещами из постреленка не выдерешь! Теперича вот возьмите в понятие: у людей ноне праздник, престол! ведь это надо понимать! Свинья она этакая! Ведь должон человек погулять, ведь и нашему брату надо разогнуться! Как вы полагаете?

– Она этого не понимает, – заговорил муж цепкой бабы и отец Мишки, очень ясно слышавший (как и Мишка) разговор своего товарища, который со второго слова перестал шептать и говорил громко. – Она этого не понимает… что значит молотком-то зудить десять лет… Ей бы только – муж «не пропил» денег!.. Ты должна же, дубина, понимать, пьяница или нет муж-то? Я пью в препорцию, мне надоть вздохнуть… Что ж я не накормлю, что ль, вас?.. Кажется, у меня есть своя голова на плечах – так мало! Караульщика приставила!

– Изволите видеть, – сказал белокурый, – пристанавливает к нам караульщика!.. Ну не сволочь ли, позвольте вас спросить, будьте так добры? Назудила мальчишку – «препятствуй»! Рюмки нельзя выпить, чтоб без прекословия… Чуть взялся за стакан – ревет! Слезами рыдает, всю душу повреждает человеку! Вы глядите на него – ведь молчит, не пикнет, а мысль у него: только бы нам во вред!.. Как чуть подошел к кабаку, даже к портерной, к примеру, – воем завоет!.. С утра мучает нас вот с Петром, отвязы никакой нет! Бросить его – ведь жалко мошенника! Ведь его раздавят, как муху, в народе-то… А с ним – беда!.. Измучил, чисто измучил! Какое же тут может быть удовольствие – воет да клянчит да за руки да за полы цепляется?

Дюжий мужик сидел все время молча, угрюмо и вдруг грозным голосом заговорил:

– Я тебе в последний раз говорю – не смей мне надоедать! Я тебе – отец; я могу по-свойски тоже, брат, смотри! я вас всех кормлю, я знаю, что делаю! Ежели, ты мне посмеешь, так я тебе покажу, что я такое! Как ты смеешь, когда тебе русским языком говорят: «отстань»! Ах ты, дубина этакая! Больше я с тобой разговаривать не буду, а чуть что – пошел вон, убирайся от меня! вот что!

– Прямо гнать его прочь! – прибавил белокурый: – что это такое? На что похоже? Что за надзиратель за такой! Пошел вон – вот и все! Пускай раздавит вагоном, коли не хочешь слушать, что старшие говорят. Вот еще какая свинья!.. Мы тоже на своем веку жили; кажется, знаем побольше твоего… Ты что за указчик? Ах, ты… С тобой говорят честью, а ты все свое заладил? Ну, брат, – гляди в оба!..

– Слышишь, что тебе говорят? – тряхнув Мишку за плечо, сказал дюжий мужик. – Ну так помни! Я без тебя знаю свое дело! Я тридцать лет служу хозяевам, ты мне не смей!..

Мальчик ни слова не ответил.

– Ну, вылезай! – сказал дюжий мужик белокурому, когда мы подъехали к мосту на Лиговке. – Пора слезать!

Все трое стали спускаться вниз, и не прошло нескольких секунд, как перед моими глазами разыгралась удивительная сцена. Я сидел на верхушке конки, которая дожидалась встречной, видел, как из толпы выделились фигуры моих соседей, причем Мишка был между ними и держался руками и за отца и за дядю… Они что-то говорили ему, говорили сердито, останавливаясь нарочно для разговора и увещаний. Я видел, как от Мишки рванулся белокурый, потом как отец стал из его рук вырывать свою полу; но Мишка, этот молчаливый худенький мальчик, впился в него, присел и громко закричал что-то…

– Брось! брось! Брось его, шельму, – взывал белокурый из дверей кабака. – Бросай его под карету!

Дюжий мужик почти волоком тащил мальчишку по направлению к кабаку, оборачиваясь, бранясь, порываясь оторвать его…

Мишка выл, упирался. Вагон тронулся.