Глеб Иванович Успенский
Первая квартира
У Дуняши была мать, но не в Москве, а в деревне, и притом так далеко, что виделись они один раз в два года; следовательно, Дуняша была почти свободна. Принадлежа к сорту тех женщин, о которых я только что упомянул, она не могла ни любить, ни ненавидеть глубоко, потому что она умела только чувствовать, но не умела понимать. Отсутствие матери мало-помалу отучало ее от страха к угрозам, которые та сулила ей в случае, ежели… Между тем подошли лета. Дуняша чувствовала, что ей пора замуж; ей хотелось какой-нибудь перемены в жизни. Все работа да работа (хоть, и не утомительная) ей надоела. И тут-то неожиданно случился роман. Частенько разговаривали мы об этом романе.
– Что же ты, – спрашивал я у нее, – очень любила его?
– Стало быть, любила! – вяло произносила она в ответ.
– И вовсе даже ты его ни чуточки не любила! – вставляла правдивая Татьяна.
– Ну ври!
– Да ей-богу!
– Не любила! – обидчиво вскрикивала Дуняша. – Что ж я, из корысти, что ли?
– Да и не из корысти!
– Тьфу! прости, господи! – сердилась Дуняша. – Аль я бешеная?
– И не бешеная!
– Ну, так как же это?
Дуняша краснела.
– А шут вас разберет!
– Это точно, – вмешивалась обыкновенно Акулина: – этого не разберешь… Наша сестра тем несчастна; что не знает, когда потеряет, а когда найдет… Этого не угадаешь… И с Авдотьей вот то же самое: так вот, тррр, тррр, колесом!..
И Акулина завертела руками, желая, невидимому, изобразить колесо.
– Будет вам, ради бога! И все-то это неправда! – говорила жалобно Дуняша.
– Как же это так, неправда-то? Это же какими такими судьбами? – возразила Акулина. – Ну диви бы он уж был красавчик какой, афицерик или что-нибудь. А т-то, – делая отвратительную рожу и говоря каким-то отвратительнейшим голосом, продолжала она, – а т-то – лакей, спичка, выжига прокаленая, урод! То есть, вот, вполне вам объяснить – рожа! Картавит, ободранный… Тьфу!.. Даже противно! Ну и где же ты его любила?
– Обыкновенно любила! – крайне робко говорила Дуняша и, видимо, старалась понять, как же это так все случилось?
– И ведь, изволите видеть, – продолжала Акулина, – скучает-с!.. И полагает так, будто бы по нем-с…
– Конечно по нем… – говорила Дуняша…
– Врешь!..
– Нет, по нем!
– Врешь, говорю! – прерывала Акулина с сердцем. – Врешь! просто у тебя дурь в голове-то стоит… Вот!.. О, да господи, и не поймешь, что у них там в голове-то! Сказано – дуры, дуры и есть! Сдуру пропадет, да потом «люблю», вишь! Врунищи этакие! Вон Солоша (Соломонида), та, по крайности, прямо говорит мне…
Таким образом в истории Дуняши не было ни одного основательного повода, который бы мог объяснить ее несчастье. Как же это так? Погибнуть (Дуняша впоследствии погибла окончательно) безо всяких причин?
* * *
Герой Дуняшина романа закончил последнюю главу его тем, что тихонечко отыскал другое место и тихонечко туда переехал. Тайному побегу его способствовал дворник, хранивший тайну переселения на другое место до тех пор, пока переселение это не было устроено окончательно. Уладив это дело, дворник надел новую синюю чуйку, туго подвязал галстук, примазал салом белобрысые волосы, даже, кажется, смазал этим же салом кстати и всю физиономию и отправился в мастерскую Марьи Петровны.
– Хозяйка дома? – вежливо спросил он.
– Куда залез! – закричали на него девушки. – Убирайся! Мужлан!
– Будьте так добры! – вежливо говорил дворник. – Что такое? Марья Петровна у себя?
– Нету! Ступай!..
– А мне бы надо было. Дело есть!
– Ступай, ступай! Нечего проедаться.
– Я пойду… А Андрюшка-то (герой), – того… сбежал.
Дуняша ахнула и обмерла.
– Стал на место, не сказался где, этакой подлец! – продолжал дворник. – Как он про вас, Дунечка, отзывался…
– Как? – спрашивала плакавшая Дуня.
– Безобразно-с! Ругал, ругал!.. Уж он вас так-то ли… Даже слов нет!
– Ах он! – вскрикнула Дуня.
– Да-с. И не сказался. Стал на место неизвестно где… Подлец!
Дворник постарался как можно лучше раскрасить Андрюшку и, когда убедился, что вполне достиг этого, почтительно раскланялся и ушел.
Такой, поистине лакейский, поступок героя первое время занял внимание всей белошвейной. Не знала только хозяйка: она вообще решительно ничего не знала, что делается у нее в доме.
Дуняша, слишком неожиданно получившая оскорбление, в первое время как будто бы изменилась: из вялой и кислой она стала решительнее.
– Я ему, подлецу, сделаю! – говорила она, стуча кулаком о кулак, когда по вечерам все швеи выходили на коридор.
Такие восклицания несколько недель сряду я слышал из моего окна постоянно.
– Погоди он! – грозилась Дуняша, как будто затевая месть самого отчаянного свойства. Все интересовались знать, что такое она сделает, хотя для всех было очевидно, что она ровно ничего не сделает, несмотря на то, что заклялась, заклялась на смерть.
– Ни в жизнь, никогда! – говорила она совершенно искренно и горячо.
– Ну, это ты пустяки разговариваешь! – хладнокровно возражала Акулина. – Ты это, Авдотья, так надо сказать, совсем пустые слова говоришь…
– Пустые? Нет, вот как! – восклицала Дуняша. – Ежели я… то не видать мне матери никогда!
– Ты с ума сошла видно? Что ты, – очумела? Разве это можно?.. А ну как матери-то и не увидишь? а? Скажите на милость, – обращалась Акулина ко всей публике, – совсем ведь девка-то ошалела! Ах ты, господи!
Но Дуняша крепилась и на этот раз, видимо, боролась даже; она так страшно поклялась насчет этого никогда, а между тем попрежнему находилась в тех же условиях, которые устроили ее первый роман. Условия эти хорошо знакомы всякому рабочему человеку и вообще всякому человеку неразвитому.
Нужно с особенною внимательностью изучить всю трудную жизнь рабочего человека, чтобы понять, как неизбежны были для Дуняши те вещи, от которых она «заклялась». Только рабочий человек может объяснить вам, почему он, например, так скотски напивается в минуту отдыха. Из объяснения его вы увидите, что заливание через край известного напитка совершается большею частью вовсе не с горя… Неразвитому, неученому рабочему некуда деть своего отдыха. После трудов, по большей части слишком однообразных, утомленные нервы, возвращенные наконец собственному благоусмотрению, неизбежно, настойчиво жаждут приятного.
В таком же точно положении была и Дуняша. Работа у ней была не утомительная, но слишком простая, однообразная. За работой не думала она ни о чем, и тем менее было пищи для ее ума во время отдыха. В такую пору швеи выходили обыкновенно на коридор и для развлечения имели перед собою следующую привлекательную и разнообразную картину: пустой и вонючий двор, по которому изредка двигались люди; прямо перед глазами каменная высочайшая глухая стена соседнего дома. И на этот вонючий двор и глухую стену смотрели все соседки мои не один уже год: все та же стена, все тот же двор! Господи! Как при таком одурении, которое непременно должно было явиться от такого бесчеловечного однообразия жизни, как не сделать самой страшной глупости? Утомление, производимое однообразием, здесь могло поспорить с утомлением от самого тяжкого труда. И если бы не россказни Акулины, – думал я, – то почем знать, что было бы с этими девушками еще год тому назад? Матери и отцы их были далеко. Да в Москве и не в ходу материнская наука.
После заклятия, которое Дуняша наложила на себя, прогулки по коридору и созерцание стены продолжались попрежнему, и, следовательно, все шло по-старому. Переждав первое время ненависти ко всем мужчинам, которую чувствовала Дуняша, дворник вторично напялил на себя новую синюю чуйку и, выбрав время, поместился посреди двора, против окна, на котором сидели белошвейки.
Сняв почтительно картуз, дворник раскланялся и произнес:
– Все ли, красавицы, в добром здоровье?
– Мужик! – отвечали ему.
– Ах! – шутливо воскликнул дворник. – Что такое? Неужто ж мужик не стоит ничего? не угодно ли, барышни, папиросочек? Легкие-с!
– Давай! – кричали ему сверху.
– Царь небесный! – с улыбкой воскликнул дворник. – Слава богу!
Через минуту он был на коридоре.
– Что же вы, Дунечка, как теперь?
– Ежели ты мне только посмеешь поминать об этом, – я тебя!
– Ой! – вскрикивал дворник.
– Чуфыря!
– Это еще что такое?
– Михрюк! – вставляла Татьяна.
– Хряк! – присовокупляла третья подруга.
Раздавался дружный хохот.
– Акулина Матвеевна! – говорил дворник, обращаясь к кухарке. – Как меня-то? Изволите слышать?
– Дуры! – решала Акулина.
– Нет-с! – заступался дворник. – Они – барышни, а мы мужики необразованные! Им обидно! Ну-с, до приятного свидания! бог с вами!
Уходя, дворник кивнул Акулине. С следующего дня, быть может благодаря советам Акулины, дворник принял другую методу: он попрежнему расфранчивался, маслил волоса, но «мужицких» своих разговоров не разговаривал. Аккуратно, в известный час, он появлялся посередине двора и раскланивался.
– Иди сюда, Иван! – звала Акулина из коридора. – Иди к девушкам…
– Зачем ты его зовешь? – с негодованием восклицала Дуняша. – Мужицкая образина!..
– И правду! – подтверждала Татьяна. – Этот еще хуже Андрюшки, Полено деревенское!
– Погляжу я на вас, – говорила Акулина, – и совсем-то вы дуры! ей-богу! «Хуже Андрюшки»? Ну как же ты смеешь это говорить? Андрюшка прощелыга, сделал грех и ушел – не сказался, а этот человек – строгий… всегда он дома, и уйти ему некуда!..
