Глеб Иванович Успенский
Из биографии искателя теплых мест
Проситель не отказался. Ходатай наливал ему пиво и говорил:
– Норовят всё для себя, но для других – извините! – мое почтение, да-с.
– Я двадцать лет терпел, – заговорил проситель. – Двадцать лет – и что же? Из-за чего же?.. Помилуйте!.. Не более, как кружка баварского пива, и – нищий – господи боже мой!.. Что же это такое?.. Знаешь портерную, новую, из Петербурга?.. Ну, вот!.. Я ведь сам петербургский… Я до шестнадцати лет жил там… И кой-что видел… Помню – булочная была; не знаю, есть ли теперь?.. мы туда часто хаживали, была там… ну, да что!.. И на Крестовском и в Екатерингофе (проситель в унынии тряхнул головой и рукой)… Но, что называется, дышал, жил… как бы то ни было, а хорошо! Жил! Потом сюда, женился, дети… Знаешь жену?..
– Б-лагор-родная дама, – затянул было ходатай, кося глаза.
– Благородная?.. – вопросительно произнес проситель, на мгновение остановившись, но тотчас же продолжал: – Ну – да это в сторону… И двадцать лет – понимаешь – безвыходно… Не имею прав – дети!.. Жену знаешь? – что это такое?.. Это, братец ты мой… Ну, все равно!.. Говорю по совести – потерял смысл человеческий, ум, все! Околел!.. А внизу у меня… заметь это – это очень важно, очень к делу, а внизу у меня помощник с семейством – квартира казенная, заметь это! Записал? Налей!..
Иван Дмитрич налил стакан, говоря:
– Потому что у вас добрая душа, – вот что я вижу.
– Погоди, погоди – не торопись! – выпив стакан залпом, остановил его чиновник. – Погоди, брат… Что дальше. Так ли, сяк ли, но прихожу я, понимаешь, к издыханию. Молю смерти, как утешения, как спасения! Только, братец ты мой, пошли эти чугунки, то, се, – гляжу: портерная петербургская – ба! думаю… Что, думаю… Что, думаю… Что такое? Какими судьбами?.. Зашел – в кармане двадцать копеек. Захожу: газеты, порядок – прелесть! Превосходно! Выпил кружку – пятачок, выпил другую – пятачок, отлично! читаю газету, сижу… наконец, чорт возьми, ведь, ей-богу, на душе легче! Что же? господи! Надо же ведь что-нибудь, ведь…
Проситель остановился в сильном волнении, упершись на мгновение глазами в пол, но тотчас же очнулся, ударив кулаком по столу.
– Ведь лицо-то у ней веселое! Ведь идет она с кружкой – не ткнет ее в рыло… смеется ведь, чорт возьми! Что мне немка?.. Мне пора в гроб, а главное: «шпрехен зи дейч?» отвечает – «я!», а не то что… Знаешь жену-то?.. Главное, по-человечески… что-нибудь… Зла нет! Не оскаливает зубов, не шипит, как змея… Ведь тоже вспомнишь – когда-то… А – да чорт возьми…
– Успокойтесь! – говорил Иван Дмитрич… – При вашей совести… при доброте благородному человеку, ах, как трудно…
– А-ах, брат, как… Ну, выпил, истратил там… копеек двадцать… дрянь какая-то! Пошел домой, – понимаешь – домой!? Вспомнилось все это, и там, знаешь, внутри…
Проситель вертел кулаком на груди, и лицо его выражало какую-то отвратительную боль…
– Горит! – подсказал Иван Дмитриев. – По доброте и по совести…
– То есть именно – горит! Воротит это прошлое… Противно идти… Идти-то противно, брат, – четыре кружки выпил да на немку взглянул – не могу!.. Но пришел. «Прррапоица!» Это, изволите видеть, оне шипят из-под одеяла, как зм-мея подкол-лодная, чорт их побери всех! Это двадцать лет шеи змеиные встречают меня… Ах ты, чорт возьми! Зашипела… я – палкой!.. В первый раз в жизни! Перед богом клянуся, вот перед спасителем… Когда вы мне дадите покой? Я не могу, я человек… Я взбешен. Наконец, чорт возьми, надо же… Тут уж я все, за всю – и не помню!.. И помощника! Прибежал он снизу – и его! Раскроил всех и вся! А помощник двадцать лет под меня подъедался, двадцать лет, шельма, точил зубы, анафема! Это потому, что мне выдают свечи казенные, изволите видеть? Два пуда восемь фунтов, да погреб у меня свой, а у него нет, так двадцать лет искал случая… А тут чего лучше? Не обмыл даже, а так, в крови, повез рожу в губернию… А главное что? (тут проситель как будто отрезвился и заговорил шопотом) а главное что – взял я как-то раз, не помню, какие-то пустяки из казенных… Только обернуться до жалованья, десять, пятнадцать… Словом – вздор, на крестины… И помощник, подлец, был… и пил и жрал… Да и самому я выдавал ему… Так и это, подлец, натявкал там… И это!.. Но я не прощу, я этого так не оставлю… Нне-этт! Я умер на службе… Я… чорт знает, не знаю я новых порядков… реформ… Самому бы надо писать-то… Все по-другому.
– Большие реформы-с, – с снисходительной улыбкой произнес ходатай: – очень громаднейшие… Это вам весьма трудно…
– То-то порядка не знаю… А уж не расстанусь – нет – нет.
– Как можно этакое дело оставлять-с… Опытный человек, который имеет стыд, совесть, честь… Это будет стоить на первое время пять серебром.
– Пять?
– Пять-с… Об это место кладите деньги – по уставу…
– По уставу?..
– По случаю судебных установлений… – лепетал ходатай, шумя бумагами.
Проситель обомлел.
– Пять?.. – переспросил он.
– Которые двадцатого ноября вышли установления, то по установлениям…
– На – пять целковых! – перебил проситель, поднимаясь: – только уж обжечь их, то есть чтобы… На – пять целковых!..
– Об это место…
– Ладно! какие места! Но чтобы – обжечь!.. понимаешь – последнее отдам… Но чтобы уж пополам разорвать… Не пощажу!.. Запиши: я немку тронул за локоть один раз! Понимаешь? Один… шутя… Там (он показал через плечо) строчат другое… Змеи-то… Но в сущности – только тронул раз… Больше ничего… Запиши.
– Архаров! Запиши!
Приказный завертелся над бумагой волчком.
Антон Иванов, глядя на эти сцены, почти дрожал от страха. Все, что он видел до сих пор, покрылось непроницаемым мраком. Тут били действительно во все места и сословия, и тайна этого битья и грабежа была ему совершенно непостижима. Он видел только, что деньги брались единственно при помощи фразы: «кладите об это место», но почему люди покоряются этому – не знал, не мог постигнуть. Здесь было что-то таинственное, чем небо наделяет людей редко и чего у Антона нет; бесхлебье расстилалось перед ним ужасное.
Еле-еле он доплелся до дому; в горле у него пересохло, лицо вытянулось, и нужны были громадные усилия для того, чтобы собрать последние силы и пролепетать родственнице:
– Не в то место… попад-дают…
Кое-как пролепетав это, он тотчас же схватился за жилет, припал к нему иглою и глазом; но жилет выскочил у него из-под рук, а самого его шатало из стороны в сторону.
– Когда ты-то попадешь, проходимец! – заревела родственница на него, окончательно потеряв всякую возможность снисходить к московскому гостю.
Антон Иванов не мог пикнуть слова.
III
Если бы вновь появляющееся воронье действовало, к стыду Антона Иванова, постоянно с таким же успехом, как ходатай, то можно сказать положительно, что он давно был бы уже выгнан родственницей вон из дому. Это непременно случилось бы, если бы его не поддерживали некоторые случаи промахов, иногда замечавшиеся в действиях опустошителей. Так, между прочим, был случай с одним трактирщиком, устроившим свой трактир против здания мирового съезда, в котором обыкновенно бывает много господ. Трактир был устроен по-столичному, то есть цены были хорошие, и замечалось стремление избегать возгласов: «половой! черти!», заменяя их по возможности звонком. Съездов было много, и в трактире тоже дело шло хорошо. Но вникая во вкусы господ, трактирщик задумал пригласить певицу, брошенную в уездном городе проезжим фокусником за ее пьянство. Певица была француженка, и если незнание ею туземного наречия чуть не свело ее с постоялого двора в гроб, то и туземец трактирщик тоже немало попотел от той же причины.
– Как дела? – робко спросил его Антон Иванов по приобретении певицы.
– Кажется, тыщи рублей не взял бы этак срамиться, как она понуждает! – в гневе ответил ему трактирщик. – Должен я перед ней, перед шкурой, по-куриному кудахтать да по-бараньи блеять. Что это такое? Чего стоит?
– По какому же случаю блеяние?
– Да ведь надо ей, шкуре, объяснить, что готовили? Ведь она галдит или нет? Скажу я ей – «баранина», для нее все одно: тьфу! Ничего не стоит… Ну, станешь перед ней этаким манером: «бя-а-а». Шельма!.. И лакеи-то несогласны! Сам принужден. Прогнал бы, да ведь должна сколько! разочтите. Собака немецкая…
Такие эпизоды очень радовали Антона Иванова. Он воскресал духом и мог снова воскресить перед родственницей свою фразу:
– Не туда-а!.. Я это видел вон когда! А вы серчаете. Как можно! Нешто это не видно?.. Оно-то сначала и ловко идет, а вот повернулась штука, и сел!.. Вон трактирщик-то теперича по-куриному кудахчет!.. Вот они барыши-то!.. А вы говорите… Надо оглядеться… Места есть!..
Так утешался Антон Иванов и все-таки не надолго, потому что промахи ловких людей заглаживались скоро, и трактирщик, например, почти мгновенно вышел из беды, как только певицу пронюхали железнодорожные люди, с появлением которых где бы то ни было начинают бить фонтаны шампанского. Таким образом, вообще Антону Иванову приходилось радоваться недолго, и положение его было поистине ужасное. Родственница стала говорить ему «ты» и обращалась с ним необыкновенно грубо – а чашку со щами старалась швырнуть ему так, чтобы щи по возможности улетели за окно. Поощряя таким образом его энергию, она продолжала приносить вести о разных новых способах для наживы, открывавшихся то там, то сям. То приносила она ему, например, известие о том, что невдалеке живет богатый барин, бездетный вдовец, запершийся наглухо «после крестьянства». Десять лет он никого не пускает на глаза, не знает, что было и что есть, что случилось, ничего не хочет слушать и лежит неподвижно да плюет и молчит. Служит ему старый лакей. Для лежанья у барина устроено множество кроватей, но есть слух, к вечеру эти кровати до того ему надоедали, что он шел к лакею и говорил; «Дай-ко у тебя лечь!»
– Вот ты всё места выдумываешь, – выговорила родственница. – Поди да выдумай ему что-нибудь. Угоди!.. Может, и ухватишь что-нибудь на свою глупую голову. Пошел!
Антон Иванов сбегал к помещику, но тот пустил в него пулю из револьвера в окно и гаркнул: «Реформаторы! Канальи…»
Убежав от смерти истинно благодаря провидению, он был тотчас же отправлен неутомимою родственницею в другое место. Тоже неподалеку от уездного города жили старики помещики: один отец, другой сын, оба помешанные. Помешательство у них было наследственное. Помешаны они были на орденах и наградах, которые в прежнее время привозили им уездные чиновники ради смеха, а теперь их обстроивал какой-то человек неизвестного звания, нанятый опекунами. Комнаты их были наполнены целыми грудами бутылок, битых горшков, обносков и т. д. Все это в развое время навалено к ним разными депутациями в дар. Говорят, депутации имели при этом выгоды. Антон Иванов застал их в сильной ссоре; грызлись они постоянно из-за краж, которые делали друг у друга; дело происходило в ободранкой зале, сумасшедшие сидели в креслах друг против друга, в коронах из индеичьих перьев и в мантиях; один из них имел голые ноги. Выражение их лиц было то же, какое бывает у петухов, когда они собираются драться и злыми, вытаращенными глазами смотрят друг на друга.
– А ты у меня украл арр-деночки? – захлебываясь, прохрипел, наконец, один из них, и голова с короной затряслась от гнева.
Другой как бы онемел от злости. Глаза его, казалось, хотели выскочить вон, губы дрожали и, наконец, тоже захлебываясь, произнесли:
– А сам-моварчики ты украл мои?..
Казалось, начнется драка, но первый из них заплакал, а за ним и другой.
– Ну-ну! – грубовато заговорил неизвестный человек, появляясь среди рева. – Не шуметь!.. Вот вам новые ордена прислали.
И он сунул им в руки по куску картона с какими-то рожами и большими печатями.
– От обезьянской царицы… Сидите смирно, а то отниму… Теперь вы оба обезьянами считаетесь. Чуете? Оба!.. Передеретесь, ежели вас порознь наградить… Ну, – пошли по своим местам.
Старики радостно захныкали и бросились по разным комнатам. Антон Иванов увидел, что место уже занято…
Разогнав господ по своим местам, человек неизвестного звания уселся на крыльце и принялся что-то вырезать из картона.
– Что это вы? – спросил Антон Иванов.
– Да вот короны нужны новые… Обижаются, когда нет награждения…
– Место у вас хорошее!.. – умильно сказал Антон Иванов.
– Опека это утесняет… А то место – что же? Ничего… Да что, местов много… Поискать, так такие ли?.. Наш брат найдет. Только что вот опека не дозволяет сделать настоящего запуску!.. А то ничего!..
– А есть места-то? – со вздохом спросил Антон Иванов.
– Места-то? Боже мой, есть какие места!.. В случае чего опека… я такое место разыщу – сиди сложа ручки да клади в сундучок на замочек… Эдак-то! Места есть – только поискать!..
Как хотелось Антону Иванову именно такого места, где бы нужно было выдумать какую-нибудь невинную ерунду и получать довольствие, не разрываясь на части и не разбойничая окончательно. Между тем родственница своими ругательствами доводила его до того, что он должен был обещать ей бог знает что.
– Сделайте милость, дайте оглядеться, есть места! Богом вам божусь! – лепетал он, прижукнувшись в углу.
– Чего оглядываетесь? Оглядываетесь, оглядываетесь, а не можете… ограбить…
– Ограблю-с! – трепеща в углу, обещал Антон Иванов, моля бога о теплом месте.
